У бабушки во дворе был пёс, которого звали Джульбарс. Ну, Джульбарс, это что-то грозное и величественное, а наш Джульбик был доброй и умной дворняжкой, по своим собачьим годам может даже постарше самой бабушки, что не мешало ему безропотно терпеть трёпку, если провинился. Так, помню, он был поднят за шкирку и вытянут один раз лозой за разрытую главную клумбу перед крыльцом. На расправу пришёл сам, опустив голову и хвост, покорно стоял ожидая наказания, когда бабушка, выправляя разор, сердито вопрошала:
-«И кто же это тут набезобразничал?А?» Джульбик молча вынес и боль, и позор, который, я уверена, был ему больнее боли. Как было приказано, убрался в будку, и не показывался до следующего утра. И свою арестантскую вечернюю похлёбку посмел съесть только когда все взрослые ушли в дом. Но назавтра всё было уже пережито и забыто. Правда и ошибки этой он себе больше не позволял.
Долгое время коты в доме носили почётное имя Тарасик.
Я помню двоих. Который-то из них любил кататься верхом. Нахально усаживался на спину отдыхающему в тенёчке Джульке и хлопал его лапой по голове – вези. Тот послушно вёз по дорожке вокруг большой клумбы. Но с каждым годом всё короче был круг почёта.
Какой-то из Тарасиков любил иногда выкладывать свою ночную добычу, чёрных садовых мышек рядами на ступеньках крыльца. При появлении бабушки ранним утром вставал в горделивую позу чуть расставив лапы, задрав голову и хвост и ждал одобрения. К моему удивлению ему хватало бабушкиного: «ну, молодец, ну умница, Тарасик! А теперь убери эту гадость.». Ему, похоже, не надо было поглаживания и угощения! Меня бы на его месте это вряд ли устроило.
И, по-моему, он же нагло утащил только что вычищенную большую рыбину из таза, прямо можно сказать из бабушкиных рук, и сиганул с ней через забор.
-Ну, покажись мне только! – крикнула ему вслед бабушка. Он и пропадал чуть не неделю, пока её гнев её не остыл.
Когда к дому стали прибиваться кошки, имена пошли поразнообразнее – Мурка, Мурча и Дурепа, потому, что отзывалась на любую кличку.
Мурка в своё время была заслуженной кошкой нашего дома. Белая с аккуратными рыжими шапочкой и попонкой, она обладала спокойным характером, но признавала только взрослых. Детей терпела, но фамильярничать не позволяла – уходила такой походкой, что становилось неловко за своё поведение.
Приехав в очередной раз на лето, я увидела новую, очень молодую, серую в полосочку кошечку. Мурча, родила котёночка, который получил нежное прозвище - Зайчик. Он очень нуждался в пище и заботе, но мама его оказалась так юна и неопытна, что полежав с ним минутку, и послушав его писк, вскакивала с фырканьем, и переходила куда-нибудь подальше, чтоб отдохнуть без помех.
Её, больную и уже беременную добрые люди бросили на крышу нашего сарайчика, зная, что в этом доме она не пропадёт. Бабушка и тётя её выходили, и помогли разродиться. Кошке этой был едва только год, и она не понимала что происходит. Мурка пристально наблюдала за происходящим. Потом, выждав из вежливости некоторое время, брала бедного Зайку за шкирку, несла его к маме, подкладывала той под животик, и отходила в сторону. Вся сценка повторялась. Так продолжалось до тех пор, пока Мурча, наконец-то, уразумела, что надо делать, а скорей всего сам Зайка случайно ухватился за спасительный сосок, и всё уладилось.
Но понадобилось ещё несколько дней, чтоб молоденькая мамаша научилась делать это сама. И все эти дни, терпеливо и настойчиво, «кошка-бабушка» - так мои сестрички прозвали Мурку –следила за этой парочкой неумех и помогала делом.
Поскольку в доме жило две кошки вполне брачного возраста, наш сад порой удостаивался посещения всех свободных, жаждущих счастья окрестных котов. Концерты звучали бы и ночью, но Пират, сменивший умершего в очень преклонном возрасте милого Джульбика, этого не допускал.
Он был молод, горяч. Имя его точно отражало его характер. На цепи он сидел днём, а ночью был в свободном поиске, и сторожил сад. Не раз за то лето, выйдя на крылечко посидеть под вечер, мы становились слушателями изумительных концертов, и свидетелями умилительных сцен. Естественно выбиралось время, когда Пирата выводили побегать по окрестностям. Коты располагались за калиткой, и в главной клумбе перед крыльцом, на котором царственно восседали две чаровницы. Они слушали невозмутимо, и могли бы, наверное, наслаждаться серенадами до утра. Бабушка пыталась их усовестить, уговаривала снизойти.
И вот как-то мы увидели за калиткой, особенно ободранного, с откушенным пол-ухом и полуприкрытым глазом, тощего кота, который не решался приблизиться, но пел всей душой. Тут наша Мурча, чей сыночек только начал бегать, спрыгнула с крыльца, и замерла. Любовная ария перекрыла все остальные звуки, но певец не сдвинулся ни на шаг – весь путь приходилось проделать даме.
Мы стали наблюдать за Муркой, кошкой-бабушкой, которая индиферентно слушала рулады, и никому не оказывала предпочтения. Видимо, с её точки зрения певцам недоставало мастерства. Когда же мы захотели узнать, состоялось ли Мурчино знакомство, то, в уходящем солнечном свете, в обрамлении дикого винограда на старой калитке, мы увидели в её просвете два чётко вырезанных силуэта, сидящих в одинаковых позах, хочется сказать лицом к лицу, ибо по выражению их, это нельзя было назвать мордами. И Мурча нежно целовала одноухого. В его позе выражался трепет и восторг, и мы все отвернулись, потому что это было что-то очень личное.
Во дворе был не только сад, но и застроенный сарайчиками и голубятней угол, в котором наше детское присутствие не приветствовалось. Этот запретный куточек находился в самом дальнем углу за виноградником. Три сарая стояли друг за другом вдоль высокого и плотного дощатого забора, перед ними был свободный проход за голубятню, куда мы как-то не стремились, зная, что это вызовет неодобрение бабушки. Там легко можно было пораниться и получить занозу, а лето в основном мы проводили только в одних трусиках и босиком. Мы, все трое, были не из тех девочек, которые как мальчишки любят получать ссадины и шишки, и наша девчачья жизнь нас не тяготила. Так вот на этом «скотном дворе», за проволочной загородкой частенько выкармливались то индюки, то куры, то гуси, то кролики и даже поросята.
С поросятами связана одна грустная, и даже трагическая история. Мне её рассказала тётя, как и многое другое что она рассказывала о бабушке, о своей любимой и незабываемой маме, когда бабушки уже не было с нами, а я выросла и приехала в гости после долгого перерыва.
Выкармливали поросят не раз. Времена были беспощадные, и выживать надо было всерьёз. Но когда принялись за это впервые, поскольку у бабушки росли все растения, и слушались все животные, то и поросёнок Чуня стал абсолютно ручным, и ходил за ней как собачонка, а она с ним разговаривала. Между делом Чуня освоил на забаву хозяйке и её друзьям разные фокусы, и с удовольствием исполнял их по команде бабушки.
Наступила поздняя осень, и пришёл день, ради которого поросёнка выкармливали – пора было делать запасы на зиму. Он уже стал сильным и умным, и сразу понял, что пришла беда. В руки деду и резнику, которого позвали забить кабанчика, не давался ни за что. Бабушка ушла в дом, не могла выдержать. Мужчины чуть не час, упрев бегали за ним, но никакие их приёмы не срабатывали. Резник уже разозлился, и хотел уйти. Дед потребовал, чтобы бабушка пошла и велела Чуне лечь, как он это много раз проделывал. Другого пути не было. Она пошла, успокоила его, и велела лечь, он послушался, ведь ей он верил безоглядно....
Ошибка стоила ей дорого, стало плохо с сердцем, и она долго, да нет, никогда не могла позабыть своё предательство....
Больше она не разговаривала ни с кем кроме цветов, кошек и собак.