Стол на кухне был центром жизни. Он всегда стоял раздвинутый и занимал половину пространства. На нём происходило всё важное в доме.
А самое важное в доме это обед. С неизменным интересом и вниманием, множество раз я наблюдала процесс приготовления, например, украинского борща...
Вспоминать это всухую невозможно! Просто необходимо срочно поехать, купить все составляющие, и попытаться изготовить бледную его копию, иначе жуткие муки ожидают взбунтовавшийся аппетит. А ведь этого страшного зверя так старательно и настойчиво растили и питали всё моё детство. Детей откармливали на вес, и гордились его прибавлением за отчётный период. Еда была священной, каждая её крошка.
Помню скручивающий живот ужас, когда бабушка рассказала про голод на Украинею. Тогда люди умирали от голода на улицах, и нельзя было им подать кусок хлеба. Они считались вредителями, врагами, даже дети. Этих несколько фраз, которые бабушка единственный раз произнесла, было достаточно, чтобы многое понять о её жизни, о жизни вообще, об истории родной страны, о несказаном и непроизносимом...
Дед возвращался с рынка обвешаный кошёлками, где помимо всего прочего круглились три-четыре арбуза – один большой общий, и нам, каждой, по одному маленькому. Он обстоятельно и подробно докладывал бабушке все цены. Помню, звучало например:
- «Ведро помидор - слышь, Шур? - по семь копеек, а пара гусей – девять рублей».
Поскольку мы, все трое внучек, тоже это слышали, то моментально запрыгали хороводом, выкрикивая как заклинание:
-«Девять рублей - пара гусей,
десять рублей - пара курей ,
одиннадцать рублей - пара голубей,
двенадцать рублей – дохлый воробей!!»
Плясали и пели, пока нас, как мух, не прогнали полотенцем.
Дед докладывал, а борщ поспевал. Огненно красный, со сногсшибательным запахом и стоящим в центре огромной кастрюли половником. Ой, не могу! Никогда больше мне не едать такого борща!
Я с отвращением глядела на тоскливо ковырявшихся в тарелках сестрёнок, которым мешали то капуста, то свёкла, вот зануды! Всё вместе надо брать в ложку, не разбирая, и тогда это неописуемо вкусно.
Борщ это замечательно, но не окончательно. Далее следует блюдо второе, незатейливое, простое: таз жареной, сладкой-сахарной речной рыбы, например. Она царственно лежит в тазу, притягивая взгляд своей золотой корочкой, безо всяких сухарей, зато пересыпанной хрустящим жареным луком. А к ней ещё таз жареной картошечки, помидоры, и свои, свежие укропчик и зеленый лук.
Сочные арбузные ломти с неповторимым ароматом свежести и прохлады, достойно завершают и орошают это обеденное объедение.
С арбузами мы справлялись уже через силу, умирали, но не сдавались, только так.
Мама всё пыталась потом обкормить меня ими, чтоб я больше не приставала. Не вышло.
А бывали пироговые дни. День рождения, к примеру.
Мой день рождения летом, а летом я у бабушки. Подружек, считай, никаких нет, потому что бабушка не одобряла, чтобы шлялись по чужим домам. И подарков особо никаких не помню, может и были какие-то мелочи на радость, но это было не главное, главное были пироги. Они были и подарком, и угощением.
Красавцы, все в узорных решёточках, где в окошки проглядывают солнечные абрикосы или бархатно-бордовые вишни...м-м-м-... Чай с такими пирогами и бесконечными вазочками варенья и есть НАСТОЯЩИЙ день рождения.
Когда это варенье варилось, участвовали все. Все собирали вишни или абрикосы, все, сидя вечерком на крылечке, вынимали косточки, а потом кто варил, а кто за пенкой охотился.
Момент получения пенки интересней просто чая с вареньем. Это, как кошке самой мышь поймать. Хозяйская кормёжка получше, но азарту нет.
Бабушка делала вид, что не замечает наших уловок, а мы со всеми хитростями и предосторожностями охотились, рискуя получить полотенцем, и быть изгнанными из кухни. В этом собственно тоже было огромное удовольствие. Забившись под стол, и облизываясь, мы хвастали своими маневрами. Как это мы ловко устроили что бабушка хотела уделить нам лишь немного лакомства, чтоб не сбить аппетит перед обедом, да вдруг обнаруживала на столе чисто вылизанное блюдечко из-под пенки, и никого вокруг.
Аппетит был священным, и посягать на него - ни-ни! Мне, правда было не понять этих проблем, но у сестрёнок они были, и составляли значительные ежедневные трудности взрослых.
Разумеется, при таком обилии плодов и ягод аппетит у нас был всегда в полу-сонном состоянии, что по тем временам и понятиям было недопустимо.
Первый кошмар моей жизни, это большая суповая взрослая тарелка, до самых крайних краёв налитая манной кашей! Пока не съешь из-за стола уйти нельзя.
Сама я этого не помню, но оказывается, довольно скоро я научилась с этой бедой бороться.
Взрослые какое-то время были озадачены тем, что с ребёнком твориться что-то странное – температуры нет, ничего не болит, но во время еды начинается рвота. Долго не могли понять причину, а потом проследили, что сидя, замотанная в большую салфетку, и пассивно глотая ложку за ложкой, я под драпировкой, я всё сильнее нажимала себе на желудок, и в какой-то момент каша не выдерживала напора и выскакивала обратно!
Читать я тогда ещё не умела, и не могла знать о пирах древнеримской знати, где использовался подобный же принцип освобождения от съеденого, хоть и для других целей. Просто для того, чтобы продолжать получать удовольствие от бесконечной вереницы новых блюд.
Было мне тогда года два или три, и, хоть этот подвиг бунта в моей собственной памяти практически не отложился, я им до сих пор горжусь.
Я могла варенье до обеда или после, а потом ещё арбуз целиком, легко. И дивилась на мучения тёти и хныканья младших сестёр о том, что они уже ничего больше не могут.
Им часто приходилось спасаться от еды под столом, где полотенце было уже не эффективно, а лезть за ними под стол без толку - пока взрослый туда себя затолкает они уже далеко.
Стол был надёжен во всех отношениях.
Дед сидел всегда на одном месте у стены под букетом цветущей сирени в тёмной рамке. Под нарисованным букетом в кувшине часто стояли свежие, срезанные в саду цветы.
С другой стороны стола со временем появился плод технического прогресса – телевизор. Знаю, что это мой папа и выбрал, и настроил его, и опекал.
Долго-долго телевизор безотказно служил, и после папиной гибели. Так же как и тот, который папа сам полностью создал, собрал, там, в далёком городе, где мы с мамой остались сиротеть вдвоём.
Рядом с дедом было бабушкино место,составляющее центр стола, откуда всё проистекало. Дальше слева - место тёти, как бабушкиной правой руки и, в торце стола какое-то время было место её мужа, который, низко сутулясь и не поднимая глаз ел обычно молча, со своей странной плавающей улыбкой, ни к кому не относящейся.
Но он выбыл из наших рядов довольно скоро, после появления на свет моей младшей сестрёнки, Леночки.
Он всегда ощущался чужеродным телом, и сам это видимо чувствовал. Никакие безграничные попытки моей любимой и любящей тёти включить его в общий поток жизни семьи, ни к чему так и не привели. Он отталкивал всех, и даже тех, кто стремился к нему любя.
Как-то его старшая трёхлетняя дочка Ирочка, кинулась к нему, вернувшемуся с работы, в радости и любви, и обняла, по своему мелкому росту, его колено.
От этого прикосновения он брезгливо дернул ногой и малышка отлетела в угол, расшибив голову. Дедовы руки с трудом оторвали от его горла. За ребёнка, неважно своего или чужого, дед убил бы, не рассуждая ни секунды.
Наши, детские места были у окна, спиной к окну, и даже если в доме были гости - то как-то всем за столом хватало места и угощения. Всем и всегда.
На столе гладили постельное бельё, неизменно ярко-снежно-белое, с ароматом ветра, солнца и сада. На деревянный длинный валик накручивалась аккуратно сложенные простыня или пододеяльник, и с помощью диковинной, волнистой с одной стороны доски - рубеля,они раскатывались и таким образом гладились. Работа эта была громкой и весёлой – иначе она показалась бы очень тяжёлой, каковой и была на самом деле, но в руках у бабушки она превращалась в озорную игру, и я всегда прибегала приобщиться.
На столе бабушка кроила одежду, которую потом, чаще всего по ночам, быстро-быстро сшивала. Бабушка умела шить всё, от шёлковых нарядов до шуб, телогреек и ботинок.
В хозяйстве даже были сапожные инструменты и железная "нога". То бабушка, то дед преотлично чинили себе и нам обувь.
А рядом со столом, у самого входа в кухню, под окном стоял верный Зингер.
Волшебная мечта детства – покрутить колёсико и покачать педальку - знакомо мне не по анекдоту. Наблюдение за тем, как бабушка шьёт, видимо заменяло мне в раннем детстве телевизор. А уж наши с ней разговоры были во много раз интереснее того, что по нему показывали, особенно вначале телевизионной эпохи.
На столе, раскатывалось тесто на пироги и пирожки, на нём выставлялись кверху дном бесчисленные трёхлитровые банки, с закатанными в них огурцами и прочими соленьями-вареньями. Наблюдения за этой ежегодной страдой навсегда отвратило меня от заготовительных подвигов.
Под клеёнкой стола хранились письма и нужные бумаги, деньги на текущие расходы.
Когда мои сестрёнки росли в доме одна за другой и были ещё грудными, днём на стол клали большущую подушку, и малышка, возлежа в центре кухни, вовлекалась в круг домашних дел, которыми были заняты взрослые.
Я знала, что и я была удостоена такого же внимания когда-то.
На этот стол через год после гибели её старшего сына, моего папы, положили бабушку, забрав её из больницы, где она умерла, напрасно перенеся операцию. ..
Она уже знала, что операция не поможет, но не хотела спорить, только сказала спокойно тёте:
-«Иди домой к детям, со мной всё кончено, а они там одни», и впервые была так холодна к дочери, и к уходящей от неё жизни.
Она лежала на столе, а во дворе, где столько раз были накормлены, обласканы, выслушаны и обогреты её сестра с сыном, во дворе, полном цветов и плодов, выращенных бабушкиными, теперь бездвижно скрещёнными руками, эти люди праздновали какой-то свой день рождения, и делали вид, что горе, подломившее ствол кормящего дерева-дома, их не касается.
Ведь в нашем дворе стоял гараж, которым после гибели моего папы полностью завладел его младший двоюродный брат, сын бабушкиной младшей сестры Дуси. А в этом гараже, построеном для папиной машины стояла уже переданная папой любимому брату "Победа", на которой тот проездил ещё много лет без ремонтов и проблем, так хорошо она была папой отлажена . (Когда папы не стало, мама вскоре получилиа от Геннадия письмо: «Не вышлет ли она автомобильное радио и новые колёса, ведь Коле они больше не нужны». Так и написал вдове.)
Поскольку в нашем дворе было его имущество, то он, как всегда, устроил свой семейный праздник именно здесь, в день, когда в доме на столе лежало тело его тёти, в чьём доме он рос в юности.
Бог ему судья
Но и Бог судья моей тёте, когда много позже, на просьбу умиравшего от мучительной тяжёлой болезни двоюродного брата, придти к нему проститься, и простить его, она ни словом не ответила.
Жёсткие времена, жёсткие люди, даже самые добрые.