Желторотый громухин, сын птицы Рух,
пробивает в ливне дыру,
и волнушки воздуха, пузырьки кукуруз,
клюет у меня из рук.
Вот и Рух. Помещает меня в зрачок,
нижет всё, до бисера на губе,
выгребает воздушные ямы, блестит плечом,
параглайдеры с паром гладит, кто не избег.
Желторотый громухин, ити нашу мать, грозу,
я стекаю с нее как мед,
раз опять получилось снять себя и разуть
глаза, значит - не мой черед.
Чур не я, надутый гением цеппелин.
Оцеппелин. На приколах, в своем соку.
Я. Пока она не попала - неопалим.
Отраженье куста ее, горящее ноль секунд.
И она, от неба к нёбу цветущая купина,
в нашей лейденской банке всегда диполь;
нестерпимое лоно Отца - одна его сторона,
и другую, даждь бог, прикрыть, заслонить рукой.
Желторотый громухин клюнет и павильон
«Воды Логидзе» дрогнет, но устоит,
и террасса из рацио прикроется тем живьем,
тем плющом, который делает ее вид.
И веранда летняя запрыгает, зазвенит,
адельфину буздяк выбросит из толпы,
и она на себя примерит и оттенит,
зелень трельяжа. От нёба и до стопы.
Но опять убедят насильно не уходить;
водрузив на нос хрустальную из химер,
умоляя еще урезать, грянуть, не пощадить,
сам Коровьев - Фагот, свой счет закрывающий кавалер.
Угрожая жить, продолжить, прибиться к тем,
кто не то, чтоб неопалим, но неопален,
и скакать промеж них, пока сведется к одной черте,
и под весом громухина рассядется павильон.