В основе всего сказанного лежат мои настоящие школьные сочинения,
дневниковые записи и шестнадцатилетние стихи.Писать об этом довольно сложно.
То пожалеть себя охота, то упрекнуть,или послать всех и возмутиться.
Перевернешь страницу, читаешь… Мг… каков умник и прозорливец!
За что же: «Вон из класса! Вон из школы!» – и эти самые сочинения – «апстену»?!
Не ученик, а какой-то лишний мальчик. Но время само подошло к тому,
что немногим было очевидно уже тогда. И теперь нет предмета распри.
Только вопрос остался.
В романе «Жизнь Клима Самгина» есть
момент, когда мальчик упал под лед, утонул – общая растерянность, крик, плач…
И вдруг прохожий изумленно:
«А был ли мальчик?»
…Не то чтобы из под моей руки нетленка вышла.
Но вышел ответ: был мальчик! Был!.
И чувство, будто заходил в детство...Поглядел, сфотографировал и вышел.
1
Разговор был громким, впервые он так крепко поссорился с сыном,
что почувствовал, как колотится и колет в груди.
– Зачем ты на площадь бунтовать? – кричал он в сердцах. – Зачем судьбу ломать?
Вспомнилось завещание Пушкина.
Лежал смертельно раненный в живот, жевал морошку:
«С царями не воюй – плетью обуха не перешибешь.
Стихи не пиши – лучше отца не напишешь».
А сын, собирая вещи, отбивался:
– Ты раньше горел, а теперь спекся!
Живешь за городом – отшельник, печку топишь! Здравствуй, кризис среднего возраста! Я так жить не хочу, не буду!
Бросил в багажник чемодан, отвязал собаку, присвистнул; пес, виляя хвостом, запрыгнул на сидение.
Скрипнули тормоза, машина, сворачивая с дороги, зацепила кузовом дерево и скрылась за поворотом.
Ветка, стряхнув порошу, помахала рябиновой кистью.
…Но если на дороге куст
Встает, особенно – рябина…
Разве рябина куст? – он пожал плечами и посмотрел на красные капли, зависшие в воздухе. Вздохнул: Не притягивает земля, не держит.
Снова мелькнули строчки:
Мне и доныне хочется грызть
Жаркой рябины горькую кисть…*
Мг… горькую…
Теперь он один. Сын забрал собаку и укатил на север.
Не обнялись, ни слова доброго на прощанье.
Пустая собачья конура, с чернеющей дырой посредине, напоминала круглый, застывший в немом крике рот.
Картина Мунка, подумал он.
Взгляд упал на торчащий в заледенелом стволе рябины топор.
Чтобы что-нибудь делать, он выдернул его, пошел рубить собачий дом.
Хрустнула, точно старая кость, и сломалась крыша.
В разрубленной куче он заметил скрученную трубочкой школьную тетрадь – она валялась среди торчащих клыками щепок.
Забыл, что когда-то прятал сюда свои вольнодумные сочинения, причины несчастий.
Вспомнились строчки:
Случайное, являясь неизбежным
приносит пользу всякому труду.
Ведя ту жизнь, которую веду
Я благодарен бывшим белоснежным
Листам бумаги, свернутым в дуду*.
Чему, собственно, благодарен?
Он развернул тетрадь.
Поплыли зареванные подтеками – от времени и старых дождей – строчки с красными лебедиными неудами в конце страниц.
Сколько же с тех пор прошло, сколько лет она тут пролежала ?...
*
…как много лет она лежала тут?...
Давно ушедших мыслей узнаванье, пластинкой жухлой – череда бесед…
И не нужны уже воспоминанья затертых и забытых школьных лет!
Мы все учились, в общем, без крамолы – блажен, кто приспосабливаться мог.
Блажен, кто извлекать умел из школы свою мораль и собственный урок.
Из Пушкина привычные цитаты, из Лермонтова тоже кое-что,
Из Гоголя... (и вспомнились дебаты: «Так кто же снял с Акакия пальто?»)
«Кто виноват?», «Грозу» читали тоже… Но главное-то – «Горе от ума»…
Что тут сказать? Названия – фирмА! Ни на кого мы, в общем, не похожи –
Характер свой, а в нем – крутая стать! – иным уж на себе пришлось проверить…
Ну да, «аршином общим не измерить» – и не пытайтесь снова измерять!
*
И не пытайтесь снова измерять…
На ум пришло китайское проклятие: чтоб вам жить в эпоху перемен.
…Живем из стагнации в перестройку, от старых русских к новым.
А тебе, судя по этим сочинениям, хотелось вырваться, а тебя за это выдавливали на камчатку, на галерку, на последнюю парту, за дверь… и выдавили.
Как сын сказал? Живешь отшельником.
…И он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума…
«Онегина» любил когда-то - наизусть. Забыл, наверное…
Тогда в романах привлекали чувства…
*
…Тогда в романах привлекали чувства: зачем Онегин Ленского убил?
Дуэль была – от скуки и беспутства: что Ольга? Он ведь Ольгу не любил.
Печорин заводил свои интрижки – тоскуя, сам депрессию лечил.
И потому черкесскому мальчишке коня в обмен на девушку вручил.
А та, поди, княжна и недотрога. Печорин с ней потешился немного,
А после на себя же, осерчал: не знал, что заскучает... Заскучал.
*
…Заскучал…
Он взял поленья разрубленного собачьего дома, пошел к печи.
Разжег. За что неуды?
Закурил, скользнул взглядом мимо пустой собачьей подстилки с рыжей прилипшей щетинкой.
Все мертво. Огонь, подгоняемый сквозняком, – живой, то смирно ляжет, то рвется наружу.
Перевернул «затекшую» страницу, пробежал по ней глазами:
«…Действительно, что делать с Бэлой?
Вести горянку в высший свет?
Она по-русски не умела
Ни бе, ни ме, ни да, ни нет!
И Бэла лишней оказалась –
И с жизнью тут же распрощалась:
Кто не у дел – покиньте строй!
Как Лермонтов, усталый гений,
И Пушкин – светоч вдохновений
И наш непризнанный герой…»
*
Ну вот и я стал лишним человеком… Россия всем навешает клише –
Похоже, для страны от века к веку – увы! – не ценен человек вообще!
Будь ты певец, поэт или писатель, да будь ты хоть сам Бог, Орфей, Адам –
Пророк, оракул, гений, прорицатель – ты только мертвый станешь дорог нам!
*
…Ты только мертвый станешь дорог…
Зачем душе посмертная слава? – Надо умереть, чтобы тебя узнали!
Лицом к лицу – не видно ни черта.
А тебя не слышали, и не хотели услышать. И сын ушел….
Ты для него – непротивленец, возможно, идиот.
Здесь где-то должно быть...Наверняка, что-то писал по «Идиоту» – князь Мышкин, Настасья…
«…Князь Мышкин, бедная Настасья,
Рогожин и Епанчины
В разнообразных ипостасях
В романе изображены.
Намедни, давеча, сконфужен
Лев Мышкин, праведник святой,
Спешит к Барашковой на ужин
С идеей светлой и простой.
А та хватает денег пачку,
Швыряет яростно в камин:
Ползи за ними на карачках
Презренный Ганечка – один!
Другим Настасья запрещала
В своем камине пальцы жечь.
Она Рогожина послала
Все это действие стеречь.
А Мышкин не желал наследства –
Он так воспитывался с детства,
Был бескорыстен наш кумир!
А мог жить с Настей, как банкир!
Ну, не было б тогда романа,
Никто бы вовсе не страдал
Душой загадочной и странной,
Нормально б ел, нормально спал.
Но Достоевский был, как в мыле,
Мог неустанно сочинять.
Его и на хромой кобыле
Тургеневу не обскакать!
Все о Христе знал, об Иуде,
Так истину разбередил,
Так ковырялся в бедных людях,
Аж до печенок доходил!
Его манили петрашевцы,
Но государь как всыпал перцу:
Погасни, перемен звезда –
Мол-де, уймитесь, господа!»
Мг… да… ни мыслей стандартных, ни оборотов фальшивых.
Не повторял, не заимствовал, не экспроприировал.
Искал, в чем сущность, а суть – почти как формула открытий.
Во всем мне хочется дойти…
Дошел до сути, дотронулся.
За что карают при жизни, за то приветствуют после смерти
А взаимопонимания нет, даже с родными детьми.
Отцы и дети… Стоишь за ними – прикрываешь вечность… и падаешь в нее, а дети плачут… никто больше не стоит между ними и смертью, дорога становится прямой, и холод мерзкий тянет…
Отцы и дети – конвейер проходящих масс.
Неужто Тургенев выуживал фабулы у Гончарова?
Переплавлял в свои романы, как драгметалл в браслеты.
Тогда ты не понял – напраслину возводил на него Гончаров или был прав.
Больше не волнует это, и тогда не волновало ни отцов, ни детей.
А Гончаров страдал, допытывался, обвинял, в том что Тургенев крал :
«…Тургенев крал у Гончарова
Сюжеты и канву затей,
А тот боялся молвить слово,
Чтоб не озвучивать идей.
Вот хмыкнет Гончаров: Му-му!
Тургенев подбирает жвачку
И строчит, как и почему
Герасим утопил собачку,
Настрочит и – адью в Париж.
А там Золя его приветит
И Виардо – каков престиж!
А за собачку кто ответит?
Но Гончаров обид набрал
И подал жалобу. Однако
Суд плагиата не признал:
Любая истина двояка».
Усмехнулся… Двояка – как аверс и реверс.
Для того времени – отчаянно смело.
Значит, пытался все же плетью обух... А тут занавес железный, страна на щеколде.
Родина – дом, и все под замком, под домашним арестом.
Пересчитанные, как мертвые души.
Мертвые души… мг…
Он с интересом перелистнул страницу тетради, подсев ближе к огню.
«…А вкус воспитывал Белинский!
Выискивал, что, где и как,
Он был на критику мастак,
Повсюду рассылал записки –
Жаль, вышла с Гоголем осечка.
Тот Чичикова взял – и с ним
Весь томик «душ» закинул в печку,
Но Чичиков-то был живым!
Белинский страшно изумился:
Несчастный Гоголь усомнился,
Порвал все к черту и спалил! –
Что ж я такого натворил?»
А ты и тут пытался дойти до самой сути. Терзал Белинского.
Чья вина, что обеднели мы на одну великую книгу?
Что чувствовал Гоголь, когда жег, какую смертельную муку?
… Поднимите мне веки!!!
Затоптали, сломали – не беда! Страна у нас богата…
*
…Но не беда! Страна у нас богата. Трудна литературная стезя,
И пишет наш поэт не за зарплату – а оттого, что не писать нельзя.
От чистых чувств, любви и альтруизма искусству полагается служить.
Как не любить душой свою Отчизну?! И в то же время… как в ней можно жить?
*
… Как в ней можно жить?..
Живут… смиряются, влачат. Быть одиночкой-бунтарем – тоскливый титул. А ты за свободомыслие, за самобытность, будучи мальчиком, уже стал гонимым, неудобным и смешным. Ненужным. Лишний мальчик.
… И мальчики кровавые в глазах…
Так бесновались учителя от твоих сочинений, что скакали в глазах эти «мальчики кровавые»!
И сын твой – тоже бунтовать: «от чистых чувств и альтруизма».
2
Все по экклезиастовому кругу: и нет ничего нового под солнцем… Что было преступным, становится доблестным. А правильное – ошибочным.
Кто был осужден – оказался невинен, а кто карал – виновен.
И нет высоких убеждений, которые со временем не изменили бы сами себе.
И не виден свет в конце туннеля. Мрак без света, луч без солнца…
Катерина – та, что «луч света в темном царстве» – и есть луч без солнца.
Он снова посмотрел в тетрадь – красивый неуд…
«…Островский образ Катерины
Ваял не покладая рук.
Любил мещанские картины
И ими доводил до мук.
Я от души не понимаю:
«Луч в темном царстве» – Где же луч?
Она, пожалуй, не святая,
И ум не то чтобы могуч.
Под сказки странниц-богомолок
Она, тишайшая, росла
Вполне банально – и разборок
В своем семействе не снесла.
Не Жанна д`Арк, уж это точно,
Не Роза (та что Люксембург).
Не понимаю, между прочим:
Зачем с высокой кручи вдруг?
Она не шла на баррикады,
А после этого в тюрьму,
Но Добролюбов, как в награду,
Назвал лучом, а почему?»
Добролюбов утверждал, что она верила во что-то светлое. Во что?
Подменяла понятие «думать» понятием «верить».
Вера учит смирению.
А верующие, вместо смирения, зачастую проявляют категоричность.
Мг… Любая категоричность есть ограниченность.
Она запуталась в трех соснах…
*
…Ну да, запуталась в трех соснах: муж – выпивоха и дебил,
Любовник – тоже тип несносный: то он любил, то не любил...
От всех заскоков в наши лета спасает психотерапевт,
Он назначает горсть таблеток – и все о кей! Проблемы нет!
*
…Горсть таблеток – и всё о кей, проблемы нет…
Он подкинул в огонь дров, краска на них, обгорая, вспыхнула маленьким салютом.
Принимая на веру, выпадаешь из реальности.
Повеситься, или горсть таблеток?…
Но нет Добролюбова – сказать, что ты луч света.
Умрешь бесславно, за что? Обидел сына – зачем?
Он уехал, исчез не прощаясь, как и не было его тут...
...А был ли мальчик?..
Что теперь делать?
Вопрос вопросов – на все века сакраментальный: Что делать?
Кто виноват? Он встал, включил чайник и снова вернулся к чтению:
«Что делать?» – может, Пушкин знает,
Но Чернышевскому не снилось.
Он Верой Павловной бодает,
А та всё дрыхнет, как сказилась!
Храпит и бредит постоянно
Как привидение ночное,
Станки ей снятся непрестанно!
Мне это не дает покоя!
Уже давно настало утро,
А Вера Павловна храпит
Подряд глав десять, непробудно!
Все бдят, она одна не бдит!
Мануфактура мне не снится,
Я спать ложусь, как дед Пихто,
Мне б до подушки дотащиться,
Мне б только расстегнуть пальто!
А Вера сон четвертый видит
Про революцию в стране:
Хоть обеспечена вполне –
капиталистов ненавидит!»
*
А по литературе видно, как нагнеталось время.
И не зная истории, легко проследишь ее ритмы, и поймешь, что в ней происходило.
Он взял пакетик чая, положил в чашку.
Ты заметил? – Прежде разжигали самовары, потом чайники на плите, за ними электрические нагревали, сунул штепсель в розетку – пей.
Но всегда были заварные чайники, теперь нет, пакетик полощешь как портянку в чашке, пьешь с нитками, с бумагой… но привыкли.
Экономят время. Время – деньги, деньги на время.
Подержал – передай другому. Денежная эстафета времени.
Все проходит… и это пройдет…
Своевременно, значит, появились эти пакетики.
Но что своевременно, то недолговечно. Долго живет только то, что опережает время.
«Очень своевременная книга!» – Это Ленин о романе Горького «Мать»
Он сделал глоток, обжёг губы, но, глядя в тетрадь, почти не заметил этого:
«И Горький не давал всем спать!
Проснуться надо, чтоб поспешно
Внедряться в горьковскую «Мать» –
Несвоевременно, конечно…
Там Чернышевский против спячки –
Тут Горький с Ниловной поспел.
Она ввалилась враскорячку
В литературу – образ грел!
С нее пошло вливанье в массы.
Прошу прощенья за фольклор:
Мать Ниловна и Павел Власов,
А с ними кучка гондурасов
Марксистский развели костер».
«Гондурасов»! – эко я тут нагрубил!
Он снова закурил.
На улице стемнело. Зажег лампу, повернул абажур, чтобы лучше падал луч света… Луч света упал с обрыва, – скривил губы усмешкой. И продолжил чтение:
«…Мамаша бублики лепила,
Она в них прятала газеты,
Затем путиловцам носила
Свежепартийные декреты.
Рабочий люд, не смыв “мазуты”,
Читал декреты по складам:
Убить царя и сбросить путы
И учинить большой бедлам...»
Вполне законная «пара» – иронично, но современно.
Булыжник – оружие пролетариата – тема «Дураки и Дороги»….
А ты клал туда этот булыжник?
Семью царскую жаль. Зверски убили.
Представить, как врывались в дома, насиловали курсисток.
В деревнях отбирали свое – отдай в колхоз.
Стреляли свои в своих и грабили, грабили, грабили – остановиться не могут.
А потом репрессии… а теперь не нравится, что пенсии маленькие.
*
Снова подбросил в печь. Уже почти вся будка прогорела… И стал дальше читать:
«Прошу прощенья повсеместно,
И пусть не разнесет молва,
Что я употребляю к месту
Ненормативные слова.
Но Чехов, или же Некрасов —
Да кто бы что ни написал –
Маркс с Энгельсом, два гондураса,
Везде подсунут «Капитал».
Как ухитрялись работяги
Такую скуку изучать?
Мы из-под палки, бедолаги,
Зубрили, грызли – не понять!»
М-да, за эти слова – расстрел, Колыма – а тебя всего-то из школы выгоняли.
Тогда казалась – смелость, геройство – теперь смешно.
Но и медали на базаре продают, войной приторговывают… тоже смешно.
Смех… до цинизма. А раньше все притворялись…
*
3
…Все притворялись… В общем – не ахти как, но не могли спастись – никак, нигде:
Повсюду – бородою к бороде – Маркс с Энгельсом, с флажками и гвоздикой.
А к ним активно прилеплялся Ленин! Со всех знамён, плакатов и со стен.
Гипноз, лоботомия поколений! Психоз, дурман – на кой, простите, хрен?!
Зато мы прокричали всему миру примерами и собственной судьбой:
Не создавай великого кумира, тем более – насильем и борьбой!
*
Борьбой и насильем….
Трудно было поверить, что это когда-нибудь кончится. И трудно представить, что те девочки – платья ниже колен, сняла решительно пиджак наброшенный – воспитают этих новых девочек в джинсах до – слов не подобрать – и в стрингах.
Хотя и те, и другие – наши, родные девочки… Времена меняются, хорошо это или плохо? – мм… закономерно.
Свобода и культурный шок… но всё же – слава Богу…
*
…но всё же, слава Богу, постепенно пришли в наш мир другие времена,
А с ними наступили перемены, переменился строй и вся страна.
Исчезли кучерявые два немца, забыто, в чем нас Ленин уверял…
Жаль, что напрасно, и не хватит сердца оплакать то, что каждый потерял.
Смотри, сынок! Вот опыт целой жизни – к чему святые помыслы ведут?
К тому, что от любви к святой Отчизне быстрей, чем мухи, наши люди мрут!
Но где бы ты ни жил, где б ни родился, и как бы ты Россию ни любил,
Есть выбор – кто убит, кто застрелился, а кто и сам кого-нибудь убил.
А повезет – оценят после смерти и выделят из тусклой круговерти:
Ушел – давай любить и сострадать, хвалить да о заслугах рассуждать!
Действительно: Есенин, Блок, Марина, романтик Гумилев и Мандельштам –
Для лучших душ Россия как чужбина – везде подлог, подвох или бедлам.
Везде одни силки, капканы, сети и тюрьмы – этот мрачный край не прост.
Они же все – доверчивы, как дети! Но легкий белый снег, и капли звезд
И пылкий ветер, и дождя иголки слетались в рифмы, в столбики стихов,
По росту стали книжечки на полки, где пыль легка для будущих веков.
Теперь уже не в моде сочиненья: «Гроза», «Обрыв», «Обломов» и «Му-му»;
Наверно, не по школьному уму «Война и мир» (люблю произведенье!)…
*
Он заглянул в конец своей тетради.
Осталось две непрочитанных страницы.
И чувство, что дотронулся до своего детства, до всего того, что казалось важным, смелым, значительным…Так много обещано – и так легко утратило всякий смысл.
Он прикасался к своему детскому интеллекту, собранному в тетрадь строптивых сочинений, и чувствовал такое же одиночество, как много лет назад.
Подумал: все меняется – но одиночество неизменно.
С сожалением и почти без интереса взглянул на предпоследнюю страницу:
«Вам не сломать души побеги,
Нам тоже нелегко расти –
Печорин Ленский и Онегин
Не знали, как себя спасти.
Мы в спор хотим вступать с судьбою
Во имя настоящих чувств,
Мы жертвовать хотим собою,
Пусть будет то, что будет! Пусть!
Любить свою литературу,
Дружить до смертного одра,
И собирать макулатуру,
И собираться у костра,
Влюбляться, как великий Пушкин,
За дело взявшись спозаранку,
С него снимали тоже стружку
педагогическим рубанком!»
Вспомнил, как Пушкин лицеистом назначал свидания утром спозаранку. И возраст тоже ранний – значит, смысл здесь двойной…
Хотел искренности, истинности…
А полагалось думать под копирку, и всюду настигала пресса…
*
…Тогда нас всюду настигала пресса, везде в глазах торчала, как бельмо.
История всего КаПеэСэСа – она была куда важнее секса,
Но было это, кажется, давно!
В преданьях старины – уже глубокой! – остался бурный двадцатый первый съезд.
Теперь, с какого ни посмотришь боку, везде, во всем – телесный перевес!
И, как ни жаль, духовные начала не могут победить своих оков.
Давно у этих ломких берегов не нахожу душе своей причала.
А возвращусь туда, к родным пенатам – убого, скучно, глупо, не смешно,
И до умов, и так не столь богатых, псевдоидеей тронутых когда-то,
Как прежде, ничего и не дошло….
*
4
Он перевернул последнюю страницу – она оказалось не тронутой дождем.
Ровные твердые строчки.
Удивился, что эта страница не пожелтела. Она выглядела так, будто была только что написана.
И он прочел вслух, хрипловатым, глухим голосом:
Шестнадцать лет! – стою в тени.
Мир сер и туп, фальшив и скучен.
Живые – только фонари,
Твоя надежда – только случай!
Банальность слов – ломает слух,
Смирение – ломает волю!
И каждый слеп, и каждый глух,
Но каждый выбирает долю.
Ну, поднимись же над землей!
Ну, оторвись, взлети, стань лучше!
Будь маяком! Взорви покой!
Разбей тоску, сомненья, тучи!
Ты вознесись, ты воспари –
Прерви земное притяженье!
Сверкни, сверкай, огонь зажги:
Любовью, Гением, Служеньем!
*
Прочел и бросил тетрадь в печь, смотрел, как она весело загорелась.
Встал, достал большую пыльную сумку, стал без разбора заталкивать в общем-то ненужные вещи.
Закрыл с трудом, придавливая коленом.
Куда ехать, зачем?
Сзади скрипнула дверь, кто-то прыгнул ему на спину и лизнул мокрую щеку.
Он обнял пса. И обернулся.
Сбивая снег с ботинок, сын пожал как-то неопределенно плечами и тихо сказал:
– Вот, удрал наш пес домой, пришлось вернуться…
Он встал, пошел к рябине и вытащил из ствола топор.
– Надо бы новый дом ему построить, а… сынок?
________________
* Марина Цветаева.
* Иосиф Бродский.