ИЗ ИНТЕРНЕТА
ШКАПСКАЯ МАРИЯ МИХАЙЛОВНА (урожд. Андреевская; 3 (15) октября 1891 — 7 сентября 1952) — известная русская поэтесса и журналистка. С 1920 по 1925 гг была связана с ленинградскими антропософскими группами. Была хорошо знакома с Е.И. Дмитриевой, А. Белым, К.Н. Бугаевой и М.А. Волошиным.
Родилась в Петербурге в многодетной семье мелкого чиновника. Из-за болезни родителей вынуждена была с 11 лет зарабатывать себе на хлеб: работала прачкой, составительницей прошений, статисткой в театральной труппе. Окончила гимназию и 2 курса Петербургского психоневрологического института. В середине 1910-х гг. некоторое время жила во Франции, изучала в Париже китайский язык и китайскую литературу, познакомилась с известными русскими литераторами. В 1920 по рекомендации Блока и Михаила Кузмина была принята в члены петроградского Союза поэтов, представив к рассмотрению еще не опубликованные стихи. В начале 1920-х Мария Шкапская издала семь поэтических сборников, а также книгу стихов для детей.
Ранние стихи Шкапской, составившие сборник «Час вечерний», написаны тонко и изящно, в духе умеренного акмеизма, но не отличаются особой оригинальностью. Напротив, поэзия Шкапской начала 1920-х гг. исключительно самобытна. Шкапская разрабатывает одну тему — тему «женской Голгофы», страстного пути женщины: жены, любовницы, матери. Поэзия Шкапской резко физиологична: ее темами становятся потеря девственности, зачатие, деторождение, аборт. Все эти физиологические явления, однако, интерпретируются Шкапской ещё и в мистическом ключе: мистическое значение крови, плоть мира в ее метафизическом смысле волнуют Шкапскую не меньше, чем модная проблема «реабилитации плоти». В ее стихах развертывается мистерия материнства. Через этот божественный дар лирическая героиня испытывает чувство мистической связи с матерью-землей, а сама Россия, переживающая муки творения нового мира, предстает роженицей. В то же время в стихах Шкапской ощущается неприятие крови, проливаемой во имя революции, опять-таки с чисто женской, «природной» мотивировкой, ибо женщина-мать органически не приемлет насилия и убийства. В поэтическом мире Шкапской образ крови-руды связан как с физиологическим, так и с духовным планом бытия: с мистикой плоти, с тайной наследственности, с исторической памятью. «…И какие древние тайны / В крови бессменной моей — / От первых дней мирозданья / Хранятся до наших дней». Лирическая героиня предстает как хранительница древнего ведовского знания, не случайно эпиграфом к сборнику «Кровь-руда» взяты слова из заговора на кровь.
Произведения Шкапской вызвали сочувственные отклики разных по идейным и творческим ориентациям писателей. Павел Флоренский называл ее «подлинно христианской — по душе — поэтессой» и ставил вровень с Цветаевой и Ахматовой. Максим Горький писал Шкапской: «До Вас женщина ещё не говорила так громко и верно о своей значительности». Однако в середине 1920-х гг. в советской литературной критике творчество Шкапской подверглось резким нападкам: в ряде рецензий говорилось о «пагубности» мировоззрения поэтессы, «насквозь физиологичном и иррациональном», которое «заводит в тупик», а сама Шкапская была названа «эпигоном упадничества». В результате со второй половины 1920-х гг. Шкапская отошла от поэзии и в дальнейшем выступала лишь с очерками о жизни рабочих и крестьян, написанными шаблонным языком раннесоветской публицистики.
МАРИЯ ШКАПСКАЯ.
* * *
Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый.
Но нес тебя девятый вал
ко мне о неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела.
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя - мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, -
я зваться матерью достойна.
* * *
О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться "мать"
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.
По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.
И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.
* * *
Быть бы тебе хорошей женою,
матерью детям твоим.
Но судил мне господь иное,
и мечты эти - дым.
По суровым хожу дорогам,
по путанным тропинкам иду.
По пути суровом и строгом
ненадолго в твоем саду.
Рву цветы и сочные злаки,
молюсь имени Твоему.
Но ворчат за стеной собаки:
- Чужая в дому.
А как жаль оставить тебя за стеною..
Слезы в глазах - как дым...
Как бы я хотела быть твоей женою
И матерью детям твоим.
* * *
О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой,
С несытой жадностью в опущенных глазах,
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?
БИБЛИЯ.
Ее на набережной Сены
В ларце старуха продает,
И запах воска и вербены
Хранит старинный переплет.
Еще упорней и нетленней
Листы заглавные хранят
И даты нежные рождений
И даты трудные утрат.
Ее читали долго, часто,
И чья-то легкая рука
Две-три строки Экклезиаста
Ногтем отметила слегка.
Склоняюсь к книге. Вечер низок.
Чуть пахнет старое клише.
И странно делается близок
Моей раздвоенной душе
И тот, кто счел свой каждый терний,
Поверив, что господь воздаст,
И тот, кто в тихий час вечерний
Читал Экклезиаст.
ПОКОЙ.
Есть в русской природе усталая нежность.
Бальмонт.
Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.
Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!
Прилечь, притихнуть, стать, как иней.
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.
И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.
* * *
В маленькой заклеенной загадке,
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипяти сантимной,
Пишут мне печально и интимно,
Что Володя думает жениться,
Но поедет летом за границу,
Чтоб со мною повидаться снова,
Что сильна, должно быть, власть былого.
Добавляют также осторожно,
Что жена его совсем ребенок,
В мужа без ума влюбленный,
Что ее сломить легко и просто можно.
Чувствую их острые намеки,
Страх и опасенья, чтобы мой далекий
Вновь не стал бы близким и безвластным.
Пишут мне, как женщине опасной.
Верен их расчет и очень - очень тонок.
Но того не знают,
Что не львица светская, - ребенок
Проведет с письмом всю ночь, рыдая,
И о ней, страдающей украдкой,
Не напишут никому интимно
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной.
СЕРДЦЕ В ВАТКЕ.
Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.
Пусть в суровой за счастье схватке
Не следит суеверно приметы.
На победу надежды шатки,
Неудачу пророчат ответы.
Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.
Подробнее о жизни и творчестве(если заинтересует)- см. в интернете