ДЕД ПАВЕЛ
Я не очень много знаю о нём, может потому, что никогда особо не стремилась узнать. Вот так странно. Я точно знаю, что детей он очень любил, своих, чужих, грязных, сопливых – любых. Он ласкал их, умывал, покупал им лакомства, и защищал их, не раздумывая. Но он любил их только пока они ещё совсем дети, маленькие и безропотные. Когда в них прорезался человек со своим характером и желаниями, отношения могли складываться по-разному. Теперь я понимаю, что во мне, по мере моего подрастания он, может с горечью, чуял некую мою опаску и ёжистость по отношению к нему, которых я сама в себе отнюдь не осознавала, пока была ребёнком. Но доверительной дружбы, безотчётной близости, как с бабушкой, больше не было ни с кем. Даже на моих детских фотографиях это видно.
На одной я с дедом, явно смущённая тем, что сидя у него на жёстких коленях и прижавшись к его боку, я как бы изображаю любящую внучку, а сама мечтаю, чтоб всё это поскорее кончилось, и можно было бы убежать. Я помню, как делался этот снимок, как он он обнимал меня одной рукой, и свои чувства при этом тоже помню.
Почти такая же есть и с бабушкой, где я просто сияю от счастья и гордости, что как большая буду на снимке рядом с ней.
Прижаться к ней было так прекрасно и чтоб она обняла. Это не часто случалось, потому что она с детьми никогда не сюсюкала, держалась всегда ровно и спокойно. Если она обняла и поцеловала, значит, ты сделала что-то очень-очень хорошее или пришла пора уезжать.
нО, тем не менее, мне не приходилось волноваться о том, любит ли она меня. Я несомненно знала, что очень любит. И любовь её даёт мне как бы уютное и надёжное гнездо и огромный простор вокруг него, потому что её любовь была не покровительственно-снисходительной, как это часто бывает у взрослых по отношению к малышам, а уважительно щедрой. Она не сомневалась, что я достойна такой любви и самое страшное было нарушить эту её уверенность, потерять уважение в её глазах. Такое же отношение у меня было и её сыном, моим папой.
А вот с дедом никаких отношений не было, то есть я их не помню абсолютно. Хотя у него было чем заинтересовать ребёнка - он был страстный голубятник. В нашем дворе хватало места для самых разных разностей. Если встать спиной к дому у главного крыльца, то слева за виноградником в углу дровяные и хозяйственные сараи, а боком к ним большая голубятня – дедово царство.
Он водил меня туда и знакомил со своими любимцами. Там было душновато, очень много перьев летало повсюду, запах мне не понравился. Хотелось закрыть нос, но я не могла обидеть дедушку. Птицы были очень разные и были они так близко, как ещё никогда я никакое животное или птицу я ещё не видела. Меня удивило, что название у них было очень нежное – голубь, голубчик,, а глаза круглые и злые, как у тёти Дуси, бабушкиной сестры. Голуби постоянно ссорились может потому, что их было очень много, наверное не меньше сотни. Правда и голубятня была высокой, с разными отделениями, устроиться можно было им всем.
Удивительно было видеть как дед держа губами кусочек хлеба, берёт голубя, подносит его к лицу, а тот клювом как бы целует его в губы, склёвывает хлеб. Один и меня поцеловал, сидя на дедовой руке. Это сопровождалось какими-то неразборчиво-нежных гульканиями, которыми дед с ним общался. Но наведываться в голубятню я не стремилась, а дед тоже приручить меня больше не пытался.
Зато, когда в отпуск в родной город приехал Брежнев, с которым дед несколько лет проработал в одном цеху, где Брежнев был начальником цеха, а дед - мастером смены, дед, на высоте дипломатии, развлекал бывшего начальника, а теперь - главу государства, своими отборными любимцами и выдал ему целую просветительскую лекцию на эту тему.
Брежнев привёз моим сестричкам небывалые игрушки- большой набор кукольной мебели, кукольную посуду, и самих кукол.
С этим визитом связана смешная история.
На нашей улице жили все, теперь уже бывшие, начальники завода: бывший директор, напротив нас; бывший главбух, в противоположном конце, бывший главный инженер, и другие. По концам улочки, упирающейся одним концом в парк–бульвар, когда-то заложенный моим папой и его братом в числе местных комсомольцев, а другим концом, где был наш дом, выходящей к поперечной улице поставили охрану.
Трескучим январским морозом бедных мужиков заколодило до остекленения, и они заскочили в наш дом погреться. Бабушка их вкусно накормила, и стала предлагать своё домашнее вино, из которого спирт она всегда выгоняла. Они попробовали и фыркнули: «Компот, это нам можно, наливай!» И напились этого компота. Пора уходить, а ноги не идут и встать они из-за стола не могут.
-«Ой, мамаша, ты ж нас погубила!» - кричат – «как же мы теперь на пост вернёмся?» Дед их успокоил:- «Ничего, всё быстро пройдёт и без следов», но напугались они здорово.
Дед всегда что-то мастерил, чинил, сидя по большей части где-то у сараев и голубятни и хоть это было всё на небольшом пространстве двора, для меня он был где-то очень далеко, может, как и я для него.
Иногда из-за забора за виноградником раздавалось гулкое: «Жук у глине!» на что дед лихо и неизменно отвечал: «Гирько плаче!». Он вытирал руки, принаряжался - кепку, суконную курточку очень вытертого непонятного цвета, и уходил за калитку, в гости к соседу, деду Демьяну. Иногда позывные начинал дед, и если следовал ответ, значит больной и почти неподвижный сосед сидит во дворе, и будет рад гостю. Будучи в весёлом духе дед мог запеть гопака, и изобразить этот бурный танец немногими точными движениями.
У него был младший брат и две сестры. Однажды он взял меня в гости к своей родне, когда там появилось чудо ХХ века – первый магнитофон. Мы долго шли с ним по жаркой улице, но я не могла по обыкновению насладиться мельчайшей прохладной серой пылью, потому что в гости шла в сандаликах, а снять их дед не разрешил. Мне было скучно идти с ним, он не был разговорчив.
-«Ты там скажешь что-нибудь, а потом услышишь свой голос отдельно от себя», - сказал дед, и раздумий на тему отдельно звучащего моего собственного голоса, хватило на всю дорогу. Никакого впечатления не осталось в памяти от этого посещения, кроме того, что народу там было много, понять, кто тут дедушкин брат я не смогла, и чудо ХХ века не заинтересовало меня так, как взрослых – игрушка, только скучная.
Работал дед на сталелитейном заводе мастером смены. Но это уже под конец его карьеры, а начинал простым вальцовщиком. Тогда ещё всё делалось Вручную и проволоку тянули руками. Выглядело это по рассказам бабушки и тёти так: металл выскакивал из раскалённой печи в виде прута через крайнее отверстие в толстой стальной стене. У этой стены стоял человек с большими щипцами наготове и он должен был схватить вылетавшую раскалённую проволоку и, повернувшись вокруг себя, направить её в отверстие диаметром поменьше ,на другом конце этой стены. И так каждый следующий раз, пока не получалась проволока нужной толщины. Человек, одетый в толстую защитную одежду, выдерживал не более 20 минут, после чего его обливали водой и выносили из цеха на передышку. При такой технике могло случиться всякое и однажды раскалённая проволока, проткнула деду руку в локте. Потому что устав, он замешкался на секунду и не успел её поймать щипцами. Рука эта как-то ссохлась и была с тех пор почти неподвижной в локте, доставляя много неудобств. Дед ещё рассказывал, правда не мне, а бабушке, как однажды вот так замешкавшийся сменщик попал в петлю этой огненной змеи, и проволока срезала его под коленями, только высокие сапоги остались стоять.
От постоянной перемены плавящего жара и холода снаружи цеха у деда воспалился троичный нерв, отчего до конца жизни он страдал сильными болями.
Как-то, уже после того как дед ушёл на пенсию, врач должен был сделать ему укол в этот нерв, чтоб облегчить его состояние, но само лечение тоже было мучительно. Опытный невропатолог поражался выдержке своего пожилого пациента.
- «Никто ещё, - сказал он - не смог так молча, не дёрнувшись, выдержать эту хоть и короткую но крайне болезненную операцию».
«...гвозди бы делать из этих людей...».
Вообще выдержкой он обладал железной. Когда-то в молодости ему пришлось участвовать в разоблачении какого-то нэпмана, для чего он просидел в засаде чуть не сутки в сугробе, не двинувшись, чтоб подстеречь какую-то встречу, и передачу тайных денег. Высидел, подстерёг, уверен был в своём праве, и в своей правоте.
В те же времена, зная его органическую честность, ему поручили руководить рабочей столовой, после того как в голодные годы, там было всё разворовано и опустошено самими работниками и начальством.
Дед был в ужасе – он был малограмотным, и всю жизнь читал медленно и по слогам. Он не умел вести бухгалтерию, но отказаться не мог, был честным партийцем. Жена вынуждена была впрячься с ним вместе и в эту телегу, и тащить её, наряду со своей работой в пошивочном цехе, где она шила модную одежду – телогрейки, наряду со всем домашним хозяйством, огородом, живностью и тремя детьми, в чём ей-то дед практически помочь не мог почти никак.
Тянули они эту ношу года полтора – два, и дед, получивши богатый опыт в этой хлебной профессии, мог сделать ослепительную, во всяком случае, завидную для многих, карьеру. Мог жить припеваючи, как тысячи работников питания, в системе, построенной на лимите, воровстве и знакомствах.
За все эти годы он корки домой не принёс, и его дети росли в том же голодном режиме, как и дети простых работяг. Выкручивалась бабушка, как могла, но она никогда не позволила бы ему поступать иначе.
В этой семье коммунистические лозунги и принципы принимались всерьёз, ими жили сами, и так же воспитывали детей. Как только дед получил замену, он с превеликой радостью вернулся на завод.
Работал он очень тяжело, и тяжело пил. В конце почти каждой рабочей недели напивался с приятелями, и чудом добравшись до порога, падал в руки открывавшей дверь жены. Пока не было детей, и до тех пор пока они не подросли, ничего с этим бабушка поделать не могла. А когда дети стали постарше дед попал в безвыходную ситуацию. Против него образовался комплот.
Дети следовали за матерью, как подсолнушки за солнцем. Скандалами она себя не унижала, но они по голосу, по глазам, по её грусти видели, как она мучается этими отцовскими запоями, такими обычными во многих рабочих семьях. Как-то раз, когда старший сын заканчивал третий класс, в одну такую субботу, дед, отлёживаясь на диване, стал звать любимых деток, поговорить. Они, два сынка, и, что особенно было ему больно, даже любимица четырёхлетняя Милочка, дружно заявили:
- «Не пойдём, ты маму обижаешь».
И как он ни звал, не шли. Видя, что так теперь и будет, и что возразить-то по сути нечего, он предложил условие старшему сыну
-. «Ты – сказал дед – обещай больше двоек в школе не получать, а я больше пить не буду. Согласен?» Ударили по рукам. И каждый своё слово сдержал.
Коля стал учиться лучше, а дед до последнего вздоха даже к пиву никогда не притрагивался, знал, что только так может удержаться от выпивки. Правда домашнее вино, без спирта, немного пил, и даже сам его делал, но от этого никогда никаких неприятностей не было.
После войны, когда семья вернулась из эвакуации, деду пришлось работать по восстановлению завода в областном городе, и жить там всю неделю, где-то притулившись спать между сменами, а вечером в пятницу пешком отправляться домой в свой город, за тридцать километров. Идти надо было споро, часов пять, приходил заполночь. А поезда ещё долго не ходили.
В субботу дед немного отсыпался и возился по хозяйству, тоже требовавшему большого труда и времени. А времени-то и не было, потому что вечером в воскресенье уже надо было отправляться в обратный путь, чтоб утром в понедельник начинать новую тяжёлую рабочую неделю.
Можно понять, что от такой жизни хоть какое-то удовольствие и расслабление дед и его товарищи искали в выпивке.
Бабушка, что бы ни происходило в её жизни, как-то держалась без вина, хоть многие женщины следовали в этом мужьям. А она, я помню, говорила:
- «Самому надо уметь устоять в любой беде. Сам не устоишь, ничто тебя не удержит».
А дедовы приятели, несмотря на прекрасные домашние обеды в гости к нему приходить несколько опасались, и особо свободно в его доме себя не чувствовали.
Как-то приятель деда, привычно высказавшись по какому-то сердившему его поводу, услышал спокойный вопрос хозяйки
- «Так ты что же, с матерью своей спишь?». Обалдевший мужик, буквально подскочив, запричитал:
- «Да ты что Шура, белены объелась? Такое про человека говоришь!»
Дед лукаво помалкивал и никакой поддержки приятелю не оказывал.
- «А ты сам-то слышал, что вот только что сказал, и что твои слова значат, понимаешь? Вот и нечего срамиться, и язык поганить, тем более за столом».
Отучила она дедовых приятелей сквернословить, и они ее, безусловно, уважали, но и побаивались.
«Ну и строгая у тебя хозяйка - жаловались они деду - надо же, как саданула.
Мы-то говорим по привычке, а она тут всё и перевела, как оно есть. М-да-а-а».
Когда я услышала от тёти эту историю, то поняла почему в гневе дед громко выкрикивал начала фраз, а потом только беззвучно шевелил губами, яростно жестикулируя. Вросшую с юности привычку извести-то не смог, но вслух никогда не выражался.
Когда бабушки не стало, дед вскоре как помешался. Он мог заперев входную дверь, открыть газ в плите, и его внучки однажды уже почти задохнулись. Хорошо, что тётя успела вовремя вернуться из школы.
Или делал то же самое, выгнав их на мороз в чём были, и опять-таки заперев за ними дверь. После таких случаев, как это ей не было тяжело, тётя отдала отца в больницу.
Там он буйствовал, и его кровать обили досками, так что он очутился как в клетке, из которой, придя ненадолго в сознание, слабым голосом умолял дочь забрать его домой.
Ей было очень тяжело видеть отца в таком состоянии, и она, рискуя всем, и детьми, и домом, забрала.
Благодаря этому, благодаря её неусыпной заботе, он прожил ещё несколько лет.
ранней весной 1972 года он целый месяц каждый день стал требовать делать ему горячую ванну, а потом, не вытираясь и не одеваясь сидел посреди кухни с открытым окном, и сладить с ним было очень трудно, особенно, если тёти дома не было. Началось двухстороннее воспаление лёгких. Тётя кинулась к врачам, назначили лечение, но он сгорел в жару очень быстро. Умирая, шёпотом всё просил беречь Леночку, младшую внучку, у которой было слабенькое здоровье.
Первый раз за множество лет попросил пива. Пока тётя бегала за ним в неблизкий магазин, его не стало.
А когда умер, под его подушкой нашли все его лекарства. Он не соглашался больше жить, и давно уже пытался покончить с собой.