Я так долго тебе не писала писем, что
рассказать о событиях кажется невозможным.
Сколько есть измерений — на каждом неровный шов,
но зато светлеют и сходят рубцы на коже,
те, которым живот мой роднее, чем сыну — мать,
те, которых... один-два-три... я зову их мойры,
потому что, по имени названным, умирать
им уютнее, и воскрешение будет добрым.
Я так долго тебе не писала писем, что
описания мест и пространств не сойдут за правду.
Из окна — заводской трубы поднебесный шток,
лесопарк, что зовут иногда Гефсиманским садом.
Кто зовет? У транзитных не спросишь, летят себе,
Слово бросят — спадет аккуратней, быстрей, чем память,
и приклеется к этому саду, и к той трубе,
а топограф не может его ни понять, ни править.
Да и что тут изменится, произойдет со мной,
разве только стихи распушатся подшерстком лисьим...
Я так долго тебе не писала, любимый, но —
потому что пишу слишком много таких вот писем.