Модест Великий умер в больнице
под видом денщика доктора Бертенсона
Деревьями процеженное небо
струится по земле, сквозит и тает.
Ты Музыка, я композитор твой, -
я исполнитель дней твоих и таин.
О, как ты унизительна, Россия!
Как жить под этим небом необъятным?!
Как петь хотя бы день о полном счастье,
где места нет пусть солнечным, но пятнам?
Перед твоими, Мать, городовыми,
перед селедкой иваси на сдобу,
при виде угорелых от дерябы
я даже не испытываю злобы!
Ты потчуешь нас розгами-долгами,
ты охраняешь мысли от свежатин -
то липа, то березовая каша,
на третье палконосные сержанты.
Не впрок идет кровавая забава
и рыскаем по курсу влево-вправо.
Ты Музыка, я композитор твой.
Душа твоей пропитана отравой.
Ведь даже с чемоданом на граните,
имея в перспективе дождь и слякоть,
с озябшими от пития мозгами
не проклянешь ни купол твой, ни лапоть!
Возможно, существует Ференц Лист,
придирчивая пенная Европа?
Кто в доме гений - я или Направник?
Хотя в зерцале не лицо, а рожа!
Есть химики упорного труда -
они свои высиживают формулы
и набивают на заду мозоль.
А я своих не предсказую фортелей!
И знаю - будет некий А. Брунько,
кто даже не рискует протрезвиться, -
вся жизнь, как перевернутый стакан,
такие же беспутные ресницы.
Все потому, что не умрет со мной
бездонная отвага умиранья.
Разлитый по закусочным талант
куется в круглосуточной нирване.
Пока в России осень и весна
сменяются, бушуют, возрождают,
пока звук полицейского свистка
свободы от побега ограждает,
пока цари ступают за царями
и водка свой не поменяла цвет, -
лишь цену с девятнадцатого века -
Талант горчайший оставляет след.
Наумов, потерпи еще, голубчик:
“Хованщина”, Арсений, поясница,
и нет ключа от дома, Дома нет...
Но что-нибудь до смерти прояснится.
Люблю я этих стасовских любимцев
за пышный вид и право исправлять:
макай меня в немецкую тарелку,
учи во фрунт гармонию равнять!
Прислушаюсь - какие ветры, Боже!
А черт за русской печью корчит рожи...
Арсений Голенищев есть поэт!
А песню смерти мне поют рогожи.
Кудлата голова моей Музыки,
сквозь волосы просвечивает небо,
и вспомоществованья ниоткуда.
Жил налегке... И ухожу нелепо...
Оплачь, Поэт, громадный этот храм!
Я был здесь архитектор и строитель,
и каменщик, и витражист, и служка.
Он был мне дом, любовь и вытрезвитель.
Безумцы одиноки. Их семья -
поэты, музы, дервиши, юроды,
художники, деревья, берега.
И крылья неосознанной Свободы!
Тюмень, декабрь 1989 года.