Военная служба никогда не была для Коли исполнением мечты. Став морским лейтенантом на фронте покинуть флот было уже невозможно, надо было пройти весь путь офицера до конца, до 1966 года, когда закончился бы обусловленный 25летний срок службы, начатой летом 1941 года. Он мечтал освободиться, и говорил мне об этом как-то раз: «Скорее бы демобилизоваться» Не дожил.
Это только говорилось, что фронтовые год за два считаются, это были только слова, как и то, что никто не забыт и ничто не забыто.
И вот война окончена, началась учёба во Фрунзенском училище. Ленинград, новые друзья, как всё это было кстати. Ему только 26 лет, но каких лет! Таких, когда год за три считать можно. Две пережитые любви, две несостоявшиеся надежды, совершенно новая, взрослая, послевоенная жизнь. У людей с сильным глубоким характером это вызывает сдержанность, даже некоторую замкнутость. Уже невозможно держать душу нараспашку, как в детстве, уже видишь, что кроется за улыбками, и хорошо понимаешь, почему молчание – золото. Как ни странно, у него нет близкого друга. У человека, созданного для искренних и глубоких отношений нет никого ближе матери и сестры, которые сейчас далеко и, кроме того, мужской, особой дружбы дать не могут. Младший любимый брат погиб... Наверное всё-таки были друзья, ведь многие дружбы завязывались в окопах и длились до конца жизни. Но, оставив многие шрамы на душе, спалив юношеские иллюзии, дав познать себя в бою, лучшим даром, верной мужской дружбой война его не одарила. Может был такой друг да погиб? Я об этом ничего не знаю.
Никогда ничего он мне о войне не рассказывал. На мой вопрос ответил как то:
- «Война не предмет для рассказов».
Может просто не знал как внести в мою безоблачную, девчачью, детскую жизнь то, что пришлось бы рассказывать о войне, не представлял как объяснять ту жизнь, которая грязным, смрадным дымом ушла за горизонт, и слава богу.
Только однажды её тень прошла надо мной. Мы были на Кавказе, любимом месте отпусков моих родителей. Поехали в «Красную Поляну», известный на всю страну туристский лагерь. Вечером там было открытие нового заезда, и сиял невиданной высоты костёр из целых стволов, горевший празднично и жарко, усыпанный роями взмывающих к звёздам искр. Чёрные силуэты поющих толп плясали впереди меня, как тени от огненных языков пламени.
Утром мы потащились куда-то вдоль разлапистых деревьев, по вытертой траве, постоянно поднимаясь по пологой дороге. Воздух быстро нагрелся, дышать было неприятно, тело стало липким и вялым. Нытиком я не была, но мне стало так нестерпимо скучно и тошно от этой бессмысленной дороги, непонятно куда и зачем, от жары и однообразия южной, нелюбимой природы, пыли под ногами, отсутствия воды, что я стала проситься в лагерь, хотя и там я ничего интересного не находила, ну совсем была неспортивным ребёнком. Я видела, что папа очень недоволен мной, моей невыносливостью и невыдержанностью, но это меня только обижало. Я никакой вины за собой не видела.
В какой-то момент он осмотрелся, подошёл к краю дороги, за которым был ровный и очень длинный откос, далеко внизу обрывавшийся кустистым срезом. Было непонятно что за кустами, виток дороги или обрыв в пропасть. Гористый горизонт не давал взгляду спуститься в долину, волны горных вершин уводили его в дымку утреннего тумана.
-«Вот с этого откоса мы, курсантики, летели вниз кувырком, зацепиться и удержаться не за что, а вот отсюда, где мы сейчас стоим, нас фрицы из автоматов поливали...» сказал папа.
Это было единственное, что он при мне сказал о своём фронтовом прошлом.
Уже после того как его не стало кое-что рассказала его сестра.
Я сохранила эти немногие эпизоды так, как услышала их в её пересказе. Знаю, что он пошёл в военкомат вместе со всеми мальчиками их десятого класса сразу же, в то чёрное воскресенье лета 1941. Его направили в военно-морское училище, эвакуированное в Баку. Во время учёбы курсанты бывали в боях, как выходило из его слов, сказанных на том обрыве.
После окончания он получил торпедно-десантный катер и командовал им до того момента, когда в катер попал снаряд и разнёс его в клочья. Это было осенью, в октябре или даже может в ноябре. На каких-то обломках, чудом уцелевший, он плыл к берегу большую часть дня и ночь. Доплыл перед рассветом, но не мог знать, кого встретит на берегу, ещё своих, или уже немцев. Повезло, немцев не встретил.
У него была медаль за оборону Сталинграда, но ничего из этого периода до меня не дошло..
Знаю, что он с отрядами морской пехоты сидел в зимних окопах под Ленинградом. Был как-то в городе в увольнительной. На одной из улиц, прямо рядом с ним, на лошадь с телегой и мужиком, из разрушенного дома бросилась плотная стая огромных, жирных крыс. Мужик убежал, а ему пришлось пристрелить лошадь, чтоб не мучилась..
Часто через заснеженные поля из города к морякам в окопы приползали жители, дети, женщины, старики, попросить еды. Военных кормили хорошо, они делились с гражданскими своими пайками. Папа вернулся с фронта с язвой желудка, ведь он оставлял себе только один хлеб из всего пайка, и так же поступали многие его соратники.
Однажды приползли две девушки, сказали, что сёстры, и что в доме у них больная мама, просили какой-нибудь еды. Кто-то из моряков вызвался помочь, за известную услугу. Что им было делать, согласились. Хорошо, что рядом был кто-то из друзей, который, видимо, уже знал, что сейчас может произойти, и вовремя ударил Колю по руке так, что пуля ушла вверх, иначе трибунала бы не миновать. Так же было в Германии, в конце войны, когда он, угрожая оружием прогнал мародёров. Сам оттуда не вывез ничего, кроме купленных на лейтенантские деньги отрезы тканей маме, сестре и невесте.
У него было девять медалей и Орден Отечественной Войны. Воевал в Румынии, войну закончил в Германии, довоёвывал в Японии, но ничего больше нет в моей памяти о том времени его жизни, оно ушло совсем.
На фото папа на краю справа.