Закрой глаза и подумай о том, что для тебя самое главное. Закрой. Свои. Чертовы. Глаза! Темнота в белую точку. Живи так, чтобы стены дрожали. Заполни дом названиями, этикетками и лейблами. Все в буквах. Буквы отучают думать: вязкие мысли перетекают одна в другую, но нет конца. Подавай им образы, подавай им грацию и длинные ноги. Нельзя сыграть жизнь. Можно жить играючи. Можно. Но очень недолго. Clich;. Все уйдут, и все будет плохо. Останется только фотография девочки в белых носочках и голубом платье, которая где-то внутри уже знает, что все уйдут и все будет плохо и останется только фотография девочки в белых носочках и голубом платье, которая знает.
***
Цап-царап. Ты сожран. Ты любишь большого брата, шоколад и the Beatles. Во всех башках одни и те же стоны. Самый старый месяц – улыбка Чеширского кота. Да ладно тебе – намажь рожу ночным кремом и иди спать. Скоро утро.
Твоя первая жизнь была пушисто-голубой и вопросно-ответной. За это проголосовали ухоженные красивые руки и умные глаза (хотя иногда – слишком широко открытые). Твоя вторая жизнь кидается в крайности и упорно стремится перейти границы дозволенного – то слишком сильно, то почти не двигаясь. Именно эта недоулыбка только одной стороной рта и нечеловеческое количество выкуренных сигарет кричат о неумеренности в страданиях (по большей части - придуманных) и в наслаждениях (очень может быть - незаконных). Твоя третья жизнь будет особенной.
Люди постепенно уходят, и с каждым ушедшим посетителем, твоя рука все быстрее, я бы даже подобрал более телесное определение – «жарче» скользит по бумаге. Твои жесты становятся безотчетными. Рука, не переставая, тянется к новой сигарете – иногда забывая, что подкуренная уже дымится в пепельнице. Ты нетерпеливо заглатываешь из уже пустой чашки и с удивлением смотришь в нее – криво улыбаешься сама себе (вполне возможно, что с расчетом на меня), зачеркиваешь что-то в тетради и заказываешь еще один кофе. Я пересаживаюсь за другой столик, ты, замечая это, хмуришься, но, отыскав меня взглядом, закатываешь глаза. Какая-то блондинка в возрасте читает с моего экрана через плечо – рефлекторно передергиваюсь, сдерживаю желание захлопнуть ноут.
Ты вертишь ручку в пальцах – нервно, дерганно, как будто сейчас расплачешься от злости. Не нравится то, что написано в твоем блокноте с дорогим названием на обложке? Но ведь не написать нельзя, правда? Долбанная болезнь, идиотская привычка, плохо перевариваемая истина.
Наверное, надо написать что-то еще. Хреновая погода, поздний вечер, антикоррупционные реформы, яркие вывески и гром трамваев, но почему-то твои перекрученные в довольно стройный узел ноги занимают меня гораздо больше.
Ты молчишь. Даже когда ты разговариваешь о чем-то с друзьями, все равно молчишь. Нет этого эффекта переливания из одного сосуда в другой – из глаз в слова. Ты молчишь. Копишь душу. Может, чтобы потом все выразить в одном поступке. И то, что ты начала приходить сюда одна – главный признак: что-то варится, что-то замышляется, что-то графоманскими волнами выплескивается на бумаге. Для меня главное – не упустить этот момент превращения мыслей в жизнь, сталкивания твоей реальности и реальности общей.
Хочу тебя интеллектуально. Узнать все, что слепыми образами плавает в твоей голове, вытащить это на свет, растоптать ногами, а потом бросить тебя униженной, досуха вычерпанной оболочкой в углу грязного подъезда. Ты, уверен, из тех, про кого говорят «талантлива», «перспективна», «подает надежды». Ты из тех, чьи глаза хочется погасить.
Ты прославишь меня. После меня писаки через одного будут искать себе людей, для которых смогут стать персональными богами. Ужасно затягивающее занятие – кроить чужую жизнь по своим пометкам. Я могу сделать из тебя кого угодно. Могу интерпретировать тебя в зависимости от красоты получившегося предложения, переводить тебя с одного несуществующего языка на другой. И быть правым, потому что ты – вымысел. И быть правым, потому что ты существуешь.
***
Так часто от ощущения себя главной героиней остается лишь понимание: я просто открываю занавес. Думаю, что надо мной софиты, а это просто уличный фонарь. А из зрителей – бомж да пара бродячих собак. И смотрю жизнь как немое кино: мне неинтересно, ей – все равно. Все вокруг ветшает, и я тоже, наверное, трескаюсь и отваливаюсь по кусочкам. Я хочу куда-то двигаться, я хочу постоянно уезжать. Но внутренний навигатор пуст, как эта чашка. Ни одного адреса в памяти, на одного пункта назначения. Только «поверните направо», «поверните налево», «продолжайте движение прямо». Следи за дорогой, смотри на знаки или нарушай с закрытыми глазами – все, в принципе, одно и тоже. Мечтаю о маршрутах, новых картинах в окне и сильных пальцах, сжимающих коленку. О розовых слонах? Вроде того.
У меня мурашки, когда глупые люди говорят прекрасные вещи. У меня мурашки, когда под видом шутки говорят правду. У меня мурашки, когда одинаковые слова подкрепляются синхронными взглядами. В такие моменты я ощущаю судьбу. Опять-таки у меня мурашки, когда открывается дверь, а я сижу без куртки.
Я люблю плакать на большой скорости. Я люблю пьяные, только наполовину запомнившиеся разговоры. Я люблю красивые, но неверные решения. Я люблю проигранные жизни. Я люблю моменты между хорошо и плохо, между красиво и отвратительно, между все и ничего. Те несколько взмахов ресниц, пару вздохов, когда еще непонятно. So damn ugly, so damn cute. Шасси отрываются от земли, звонка нет, но рука уже тянется к телефону, мысли нет, но рука уже пишет – предрассвет, предоргазм, язык облизывает губы перед тем, как сартикулировать, лицо дергается, не зная заплакать или рассмеяться. Что-то выше логики, выше системы чувств, выше инстинктов. Момент – предвестник, созданный великим ничем из непонятных букв, неизвестных запахов, каких-то очень новых цветов. Хруст ломающейся вещи, жизни, души. Прикрытые глаза – что происходит за вЕками? Не грызи палец, «писатель» - ты не придумаешь больше, чем есть. Ты не увидишь невидимого. Ты не лучше, чем все. Мы все в том же кафе, такие же: те же шрамы, те же буквы, те же окурки и запах плохого кофе. Но это не главное, да? Великое в малом, да? В микроскопическом отклонении от реальности. В трещине между «есть» и «может быть». В минисумасшествии, в микрообожествлении.
- Девушка, принесите счет. *Глава окончена*
***
Твоя мать – проныра-лиса. Татуировка Рейнеке-Лиса на правой лопатке подтверждает сей факт. Твой отец – волк-одиночка, мечтающий умереть в горной пещере. Твой взгляд не оставляет сомнений в этом. А тебе, тебе просто хочется схватить пулю – вроде неспециально, но и не случайно. Your very clever, very brown eyes.
Я нарисую тебя, приукрашу и ты навсегда останешься молодой и ненормально-красивой, стоя на личновыстроенном мосту между естественным желанием жить и великолепной мечтой о смерти, в своих бесконечных мытарствах между ролью клоуна и грустной принцессы, прожигателя и философа, творца и ничтожества.
Возможно, у тебя какая-то болезнь. Но я не тот, кто может *как это по-русски* fix you. Я наблюдаю. Я даже не предложу тебе зажигалку. Меня тут как бы нет. Ты просто живи, а я буду писать с тебя предложения, заглядывая тебе в глаза и опосредованно, по отголоскам разговоров, – в постель. Тебя для меня тоже как бы нет. Я тебя как бы придумал. Ты как погода – я не влияю на тебя, я тебя отмечаю. Не женщина. Не загадка. Отгадка! Пока что пустая клеточка после знака «равно». Но я пойму, посчитаю, запишу, нажму крестик в вордовском документе – и ты перестанешь существовать. Я чувствую, уже скоро что-то произойдет: наступит твой зенит, а потом ты плавно потухнешь.
***
Эта сине-сиреневая дымка с оранжевыми всполохами и есть моя жизнь. Иногда из нее выпадают дни и люди. А иногда в нее кто-то вгрызается, и тогда – ощущение удавки, почти ласково касающейся волосков на шее. А потом в ней только я – и рывок, и хруст в который раз сломанной шеи. Но надо быть нежнее в чертах лица, и на хрен не нужны чужие интонации. А потом на ветру – как на кресте, и все лишнее облетит, как сухая чешуя.
Когда диаметр луны становится таким идеальным, и молочно просвечиваются все вены глупых облаков, я выхожу из квартиры, как выходят на тропу войны. И неважно, что мелодия в моей голове – только манипуляция большого мира, саундтрек рекламы, чтобы заставить меня чувствовать. И неважно, на каком канале говорят правду. И неважно, кто начал войну. Я просто давлю на газ: душа – мозг – мышцы – стопа – подошва – педаль – мотор – дорога и злая улыбка. Нежиться в ощущении своей сопричастности вечному. И что, что рефлексии – признак отсутствия стержня? Я жажду бессмертия, не стержня. Во мне столько ревности к миру: до всего – тактильно, чтобы знать наверняка, чтобы навсегда запомнить. Но без закладок – наугад.
- Привет.
- Шалом!
- Ты заказала уже?
- Да, два каппучино.
- Круто, ты чего такая?
- Не, ничего. Устала.
- А чего делала сегодня?
- Да так, ничего.
Не то. Не то. Все должно быть совсем не так. Нужно по геройству в сутки, нужно красивыми словами. Нужно ярко, быстро и наперекор.
- А мы в IKEA были.
***
Не знаю, откуда ты и куда уходишь. Пока что ты – заключенная в «здесь и сейчас», красивая деталь интерьера. Пока что ты – взгляд и жест без истории. Я буду предлагать – ты можешь не реагировать. Можно пойти по проторенной дорожке: наркоманка, лесбиянка, несчастно влюбленная? Нет? Банально, согласен. Убийца, пережила кому, смертельно больная? Тоже предсказуемо? Ладно. Живешь на крыше, по ночам превращаешься в ворону, видишь будущее? Вряд ли. Чья-то фанатичная поклонница? Тоже непохоже. Но должно же быть что-то ненормальное в тебе. Человек без отклонений неинтересен. Правда, дедушка Фрейд? Взгляд должен цепляться за что-то. Так, пусть над правым уголком губ будет родинка. И эта грива пыльно-пепельных волос пусть примет вид тщательно уложенного беспорядка и чуть окрасится в рыжину. А на каждом ногте пусть будет аккуратно выведено по карточной масти. Ты не отвлекайся от разговора – я же вижу: ты говоришь что-то важное – так сильно крючишь пальцы в непонятных жестах. Не смотри на меня так прицельно – это все еще ты, просто я тебя немного раскрасил (всего пара штришков – чтобы тебе проще было играть).
Ты вдруг становишь очень похожа на куклу. Очень фарфоровая с этими по-собачьи распахнутыми глазами и черешневыми губами.
***
Это как фильмы, которые показывают правду. Туфли пылятся в своей коробке в углу комнаты. Свет включается с 5секундным опозданием. Стою в давке в метро, шизофренически маленькими шажками продвигаясь к эскалатору среди толпы таких же полуживотных. Как заключенные на прогулке, теряя весь свой налет 21 века. Выставляю локти, наступаю на ноги, пытаюсь шипеть (как все), ненавижу (как все), хочу орать и идти по трупам, но широкими шагами. Как все, как все, КАК ВСЕ! Троекратно. Дабы возвести загнанность в степень бесконечности или хотя бы в третью степень. И чья-то засохшая слюна на подушке рядом. Боюсь сойти с ума, потому что это очень просто и можно даже не заметить. Вроде жила себе спокойно, а потом будут ко мне водить юных студентов-психиатров. Белые халаты задают вопросы, отводят глаза и записывают мои патологии-симптомы. Вроде все логично, а они качают головами так высокомерно-понимающе. Страшно. Страшно не отдавать отчета. Страшно не увидеть грань. Страшно оказаться обыкновенной шестеркой. У шестерки нет лица. Никто не будет переживать, если шестерка сойдет со своего скудного, некозырного умишки. Но не время для паники. До 5 и выдох. До 5 и выдох. До 5 и выдох. И растянуть губы влево и вправо. Чтобы все поверили. Всем спокойно! Каждый сезон я покупаю новые шмотки. Каждую неделю выщипываю брови. Каждый день мажу руки кремом. Я люблю темные очки. Я обожаю свое имя – Селин (в честь Селинджера). И у меня родинка над верхней губой. Ну про родинку – это я загнула, конечно.
***
Так, давай набросаем образ: туфли пылятся в своей коробке в углу, свет включается с пятисекундным опозданием…
***
Очередной вихрь жизни: и вот я неделями не оглядываюсь назад. Просто делаю что-то, не имея возможности выбирать. Говорю первое, что приходит на ум. И это так приятно – не выбирать: вперед, вперед, не сворачивая, не останавливаясь. А теперь я опять здесь: оранжевые плафоны, протертые кресла, еле слышная музыка, полуосмысленные разговоры за соседним столиком и окно во всю стену. И я опять объект призрачной слежки. И как будто ничего не меняется. Здесь не чувствуется течения дней, недель, месяцев. Как будто в этом месте я все знаю и, возвращаясь сюда, попадаю в один и тот же день. И ничего не происходит.
***
И ты снова здесь. Кофе, о котором (это видно) ты так мечтала. И одиночество (пока еще не тоска), которое дожидалось тебя в кресле напротив. Сегодня ты не в настроении позировать: отворачиваешься к окну, утыкаешься в свою тетрадь. Иногда я сомневаюсь: я пишу тебя, ты пишешь меня, кто-то пишет нас обоих или те, кого мы пишем, пишут друг друга. Видимо, в выигрыше окажется более талантливый.
Пока тебя не было, я схематично накидал план: писатель находит в кафе героиню, она о нем не подозревает – живет своей жизнью, он придумывает ей историю, выпускает книжку, а потом жизнь «прототипа» меняется в соответствии с книжкой. Я примерно представляю твою реакцию – мол, было уже сто раз – поведешь бровью и в мясо раздавишь бычок в пепельнице. Что ж, посмотрим, что получится. Вариации принимаются.
***
- Это просто. Главное – прекратить себя жалеть.
- Я и не жалею.
- Ну точно, поэтому уже неделю бухаешь.
- Это меня успокаивает. И вообще, я вчера ездил на собеседование. Я перестал просирать жизнь и начал заниматься делами, а по вечерам просто расслабляюсь.
-Ты несешь бред, в курсе? План простой: сформулировать цель и идти к ней, поступательно, но прямо.
- Я знаю, я это для себя осознал. Я хочу вернуть ее, и сделаю для этого все, что угодно. У тебя-то какие дела?
- Все четко. Немножко бессонницы, а так – нормал.
- Тоо much of coffee?
- Типа того.
* nu kak tam on?
Ok, govorit, 4to vse osoznal, no buhaet kajdwy den’=/
On vse vremya eto govorit…
Posmotrim,4to budet.
Bous’, 4to ni4ego novogo. Ludi ne menyautsya=/
Nuuu,vdrug on – to samoe isklu4enie))
Blajenn, kto veruet=/
***
Прекрати давать советы. Когда ты умничаешь, у тебя невыносимый вид. По тебе же видно, что ты не представляешь, что со своей-то жизнью делать, а других все пытаешься учить. Что-то там насчет пылинки и бревна. Тебя скорее занимают такие вещи, как скорость, ветер, любовь, небо, сны, чем физические объекты реальности. Тебя интересует само понятие дружбы, а не конкретные люди. Ты заботишься о впечатлении, которое останется о тебе у окружающих, а не о своей жизни. Тебя вырастили персонажем, ты не оставляешь следов в мире, ты практически не существуешь. Но не волнуйся – я нашел тебя: я дам тебе цель и путь, я наделю тебя сюжетом, я заставлю тебя дышать. Сейчас я закрою глаза – и ты исчезнешь из кресла у окна и со всеми своими сигаретами, телефоном, пальто окажешься на улице в квартале отсюда. Только что пошел первый снег, и у тебя появилось ощущение праздника. Ты натянула рукава полосатого свитера на пальцы и легко улыбнулась, отпустив мысли о войне – ты слишком много думаешь о том, чего не можешь изменить, и совсем не заботишься о том, что в твоей минивластви. Ты почувствовала, что ужасно хочешь есть. Тебе захотелось посидеть в каком-нибудь кафе с красивым названием. Возможно, познакомиться с кем-нибудь исключительно ради того, чтобы оставить у потенциального «кого-то» незабываемое впечатление на всю жизнь.
Черт, ты увидела мигающий, спешащий перегореть фонарь – такие вещи всегда завораживают тебя (и вообще всех, кто ищет знаки по жизни). Нет, не думай об этом, заходи вот в эту дверь – на ней написано…ммм…предположим – «Рваный Ритм», ну или что-то типа того.
Внутри все оранжево-фиолетовое – цвета сумерек, как ты любишь. Музыка – смесь первобытных обрядовых напевов и итальянской оперы. Официанты одеты в рваные джинсы, закатанные до локтей классические пиджаки и галстуки на голое тело. Пахнет гашишом и дорогими духами. Свободно ходят черные и рыжие кошки – у некоторых из них проколоты уши и выбриты ирокезы. На сцене в офисном кожаном кресле вразвалку сидит очень худая еврейка с огромными, глубокими глазами. Она тебе сразу нравится, хотя ничем себя еще не проявила. Просто сидит, крутится в кресле и топит зал в своих глазах.
- Привет, я – Маус, а ты как хочешь, чтоб тебя звали?
- Селин.
- О, прекрасный выбор.
- Это не выбор, это имя.
- Ну да, у нас тут у всех имена. Я тебя раньше не видел.
- Ну, можешь радоваться, что увидел. – Ты чувствуешь картинность разговора и напрягаешься. Обещаю поработать над диалогами – это все равно пока что только наметки.
- Что будешь, Селин? Трагедию, фарс, историческую драму? Может, эротический этюд?
- Что?
- Какой коктейль, спрашиваю.
- Эммм, Лонг-Айленд, наверное.
- Банально, но зато быстро. Ребята, Лонг-Айленд для Селин!
Свет еще больше снизил напряжение: так, что теперь видно только очертания фигур. Еврейка ускорила обороты кресла вокруг своей оси, кое-кто из официантов подошел к зеркалу, некоторые посетители зажмурились, будто припоминая что-то. Только кошки продолжали свои немыслимые маршруты.
***
Смех в конце пустого коридора. Появляется и исчезает, мелькает и рябится чей-то образ. Каждый раз не там, где в предыдущий. Страшно смотреть, но страшнее не увидеть. *Страшно смотреть, что сделала со мною жизнь: раскатала скалкой, стаканом вырезала кружочки, напихала в них мясо, запекла и выдала каждому члену семьи.* У него длинные седые патлы и желтые глаза. Он ничего не делает, просто рябится, как в сломанном телевизоре, и смотрит. Нельзя улыбаться – здесь обычный флирт не прокатит. Здесь вообще ничего не прокатит. Пересиливая ужас, протягиваю к нему руку. Он тут же делает резкий шаг вперед и кажется почти реальным. Я отскакиваю назад и спиной упираюсь в стену. Он опять становится мелькающим и полупрозрачным. И смех разносится по коридору. Ужасный своим одиночеством смех. Урок: не надо больше никогда пересиливать ужас.
***
Одна любит секс и чувствовать себя умной. Другая – рисовать круги и гулять по городу. Еще двое сдадут квартиру в центре и уедут в Камбоджо выращивать цукини (слышал, у африканцев с ними напряженка). А Он будет…фашистом? Нет, глупо. Музыкантом? Банально. Игроком? Тоже не то. Ладно, потом придумаем. Для тебя нужно что-то такое…
***
Поздней осенью так рано темнеет. В 6 вечера на улице уже толпятся тени. А когда влажность 99% - еще и туманно, как в Сонной Лощине.
- Алло.
- Я выхожу.
- Вас понял.
Это значит, что следующая выходит через 7 минут. Еще двое, получив сообщение по цепочке, через 5 минут после второй. Он – еще через 6. А последнюю все будут ждать, как обычно.
Острые ресницы, пропитанные туманом, хотят дотянуться до бровей. Только одна виньетка волос торчит из-под шапки, волнуя заляпанную мелкими родинками шею. Странная акустика в этом насквозь влажном воздухе – слишком зловеще звенят ключи, слишком громко приходит сообщение на телефон, слишком подозрительны разговоры, проходящие мимо. Поэтому, когда рука ложится на плечо, ты инстинктивно подгибаешь колени, чтобы бежать. Но губы утыкаются в щеку – свои. Через 5 минут встречаете двоих: они переругиваются между собой, но широко улыбаются вам. Через 6 минут ладони в карманах твоего пальто и холодным носом к твоей теплой шее. Несколько секунд нежности и вперед по улицам, семафоря огоньками сигарет. И пока последняя не явила свои грозовые глаза на длинных ногах:
- Мы такой фильм вчера смотрели – просто вскрывоз!
- Ой, а я вчера в метро, не поверите, кого видела!
А ты:
- А я… - желтые глаза, смех в пустом коридоре, было ли? – а я…
- А вот и наш опоздун!
- Нет, ну хоть разочек можно прийти вовремя?
- Так, рот на замок! Подумаешь, 5 минут. Привет, малыши!
- 15 не хочешь?!
- Не ворчи, детка.
Его внимательный взгляд тебе в лицо, как в мушку пистолета * а я…а я…* - в ответ твоя улыбка, типа «забей, все о.к.».
И вперед, по расчерченным линиям переходя дороги, разгоняя смехом туман, сажая висящие в воздухе капли на лица. Вперед, к зеленой стене с бардовой дверью и вывеской над ней. К уютным приглушенным фонарям, деревянным лакированным столам, высоким стаканам, мягким коврам и тихим песням.
Oh, why you look so sad?
А я…а я…
- А вам как обычно? Цезарь с курицей и Long Island?
- Нет-нет…нет, мне фреш…эээ…грейпфпутовый.
- Что это ты?
- Стареешь что ли?
- Поедем в среду ко мне на дачу матч смотреть?
- А мне в четверг сутра в универ.
- И что? Мне – тоже. Я тебя довезу даже, может быть.
- Вы, кстати, знаете, что открыли памятник пьяным водителям?
- Мемориал, бля.
- Считаю, что нужно съездить поклониться святому месту!
- Предварительно нажравшись.
- Естественно.
Уже намного позже. Салонная атмосфера в полутемной гостиной. Стаканы, как будто приклеенные, держатся в расслабленных пальцах. Свозняк прогоняет дым в открытую форточку. Показывают зубы, морщат носы, разговор всех со всеми. Стрелка часов подгоняет утро, но тут все дело в жестах – очень национальная черта: всю ночь о вечном. Блаженная нехоть приближающихся праздников. Рождественские песни и надежды на будущее. Как влюбленные, улыбаетесь просто от ощущения жизни. Можно подумать – такие взрослые в этих брендовых штанишках и с этими макиавеллевскими глазами.
У каждого на лице спокойствие от того, что все вместе: похожие жесты и интонации, привычные споры, общие шутки и переглядывания, оканчивание слов друг за друга. Но и так все понятно без слов, когда душа каждого из собравшихся выстреливает направленным лучом. И эти лучи создают над вашим столом невидимое солнце – псевдоцельность.
И у каждого на лице понимание собственного превосходства. И это правильно. И это все знают. Но каждый доказывает прежде всего себя. И каждый исповедует сначала свое личное солнце, и только потом – общее. Этот дуализм нужно прочувствовать, ибо с новой добычей, и с новыми шрамами, стая все равно соберется вместе. Ненавидя, презирая друг друга, шипя сквозь зубы, уже признали общее солнце. Храмы построены, жертвы принесены, ереси не существует.
Но не думаете об этом. Просто стекаете расслабленной оболочкой по уютным углам, и шевелите губами, и улыбаетесь, и знаете друг о друге даже то, что не произносится вслух.
***
Арпеджио не имеет направления. Ответь богу шедевральным исполнением своей жизни. Ты уже сидишь на своем месте: дымится кофе, и дымится сигарета. Увидев меня, шире открываешь глаза, горло дергается, рот приоткрыт – хочешь спросить что-то, но тут же ставишь точку, размазывая сигарету по пепельнице. Предложение, никогда не сказанное. Практически не существовавшее предложение. Это не по правилам – не задавай вопросов. Матовое белое лицо – все бледнее с каждым разом, но бумага качественная, так что без недостатков, а бледность – не порок. Пока не решил, сколько тебе лет – от 20 до 27, а конкретно – сложнее, тут год за три идет. Почерк у тебя интересный – без этого никуда. На фоне этой песни *so if u’re crazy, I don’t care – u amaze me* ты почти исчезаешь: мясо, кости, кожа, сухожилия уже не так важны, как в начале – сейчас только свет, формулы, силлогизмы, концепции, очень много вопросов – все хаотично движется, переливается: что-то блестит, что-то меркнет. Картинки с подписями, свитки с пронумерованными законами, огромный бемоль закручивает в спираль все неиспользованные возможности. Все твои дорожные знаки, все твои deja vu и сны, все твои зажмуренные глаза и обкусанные губы. Мне даже становится страшно – ощущение силы-стрелы, для описания которой у меня нет ни букв, ни знаков.
***
Найти в себе если не бога, то сверхчеловека. Подняться под самый потолок бесконечной Вселенной и расправить крылья, жонглировать темнотой и светом, увидеть ответ вместо вопроса. Что за желтые глаза и седые космы? Скажи, ты же должен знать! Какие эмоции испытывать? Для такого нет сноски. Мне страшно: страшно страшно и страшно интересно. Слишком много уровней: от банальной похоти до трансцедентального осмысливания. И я опять превращаюсь в сгусток чистой энергии. И я опять хочу открывать все двери подряд, зная, что за одной из них тигр-убийца. И я опять хочу стать тигром-убийцей. И я опять хочу проявляться на всех фотографиях. И я опять верчусь вокруг собственной оси в беспредельности космического пространства среди таких же. Я не спутник, я не спутник. Но что за 2 желтых кратера и седой млечный путь? Я вижу их всем телом, каждой буквой каждого генома, каждым камнем своей поверхности. Я испытываю к нему…Чувства. Но я не спутник.
- Ты слишком рациональна. Будь проще и получай удовольствие!
- Я и получаю. Мне это не мешает задумываться иногда.
- Ты все время загоняешься. Так всю жизнь и просадишь. А потом начнется: морщины, дети и жир на коленях.
- Фу, бля.
- Вот-вот…
- А тебе никогда не казалось…
- Сейчас, извини, я отвечу. Да, любимый. Не, я кофе пью с подругой. Да, именно с этой. Можно. Давай, в 7 у меня. Ага, я тоже. Так что ты говорила?
- Не знаю, забыла уже. Что за любимый?
- А тот, который мне тачку прикуривал. Волосатая грудь и глаза пустые, как у рыбки.
- Ну сама знаешь: либо одно, либо другое.
- Ага, ну зато секс крутой.
- Это плюс.
***
Так скрипеть может только ночной лифт. Из грязно-оранжевого коридора вхожу в вонючую железную коробку. Нажимаю на первую кнопку и чувствую, как натягиваются тросы и опускают меня вниз.
Вздрагиваю от чьего-то глубокого вдоха:
- Тебе только кажется, что ты знаешь, куда едешь.
Одновременно разворачиваюсь и делаю шаг назад, ударяюсь спиной о железную разрисованную дверь. Сердце, «бить между глаз или между ног», но никого нет – неправильно, хмурю лоб, нервно тычу в кнопки, и вот все они горят красным, но ничего не меняется. Как будто издалека слышу его смех. Он издевается надо мной, он зачаровывает меня. Щурю глаза и замечаю, как задняя стенка лифта начинает вибрировать изнутри – на молекулярном уровне. И из нее появляется он. Как Чеширский Кот, только сначала – глаза. В одно мгновение чувствую ужас от того, что скорее всего схожу с ума. Но параллельно – удовольствие от непонятного, необычного, интригующего – как желание досмотреть сон.
- Не задавай вопросов – это не по правилам. Ты меня тоже пугаешь.
Облегчение на выдохе, тепло по всему телу, это правильно, так должно было быть, я это чувствовала. Всю жизнь просидела в засаде, переминаясь с лапы на лапу, плавно передвигая лопатками, и сейчас знаю – пора! Он улыбается зло и со вкусом, но на самом деле, у него нет знака – он оттуда, где нет положительно и отрицательно заряженных.
- Другие категории. Ты видишь ровно столько, насколько открыты твои глаза.
Снова ощущаю движение. Точнее – перемещение. Нет, как будто я распалась на самые минимальные точки, и каждая точка отдельно чувствует это перемещение. Или я чувствую это перемещение каждой точкой. Или я чувствую эту направленность целым миром. На каком-то этаже открываются двери, и передо мной неограниченное ничем пространство: зелень и свет, ощущение и музыка радости, запах детства и любимого шампуня, розовые пузыри из жвачки, бенгальские огни, аромат семейного праздника.
- Это иллюзии, мечты о покое и благости, это слабость, это мистерия и согласие. Здесь все эти и многие другие слова составляют одно, которого ты не знаешь. Ты хочешь выйти здесь?
Это было и прошло. Это обмануло меня, оставило в дураках. Это не повторится. И я говорю: «Не хочу. Нет. Если это слово еще имеет значение».
- Возможно, это единственное, что имеет значение.
Лифт закрылся, отрезая тебя от той картины, на твой вкус, слишком одномерной, нереальной, обезображенной последствиями.
Следующий/предыдущий этаж – выжженная земля, красный песок, торчащие из него кости, ползущие твари, вечный гул, черные книги, отколотые куски неба лежат на земле и наоборот, барабаны и скрежет.
- Это комикс и страх, стилизация и боль, твое медиа-мышление, твои выдуманные страдания, твои суеверия, твой приют и твое рабство. Хочешь выйти?
Моей усмешки достаточно. Двери закрываются.
Следующая остановка – кислотные пятна густой краски, северное сияние, бесконечно глубокие темные колодцы и ослепительные вспышки, невесомость и размазанность всего, руки Венеры Милосской валяются в углу, труп лошади и человек, нагнувшийся над ним; пахнет анисом, и облака белой пыли покачиваются воздухе; в бочках, от которых прикуривают люди разных эпох, горят страницы.
- Это твои озарения, успех и бессмысленность, твои заблуждения, прорывы сознания, песочные замки, царство бесконечного отражения, поражения и рифмы, пьедестал и могила, твоя вечная эпитафия самой себе, твой обман и твоя hallelujah.
Я отвожу глаза. Я жалею, но в следующий момент уже не жалею и навсегда забываю это слово.
Следующий уровень. За дверьми – линии, сплошные и прерывистые, стук падающих яблок, цифры, выстроенные в бесконечную шеренгу; знаки вопросов (один даже пытался залететь в лифт, но вовремя поменял направление); вырванные волосы застилают пол, кассовые чеки подпрыгивают на звуковых волнах; формы преобразуются и эволюционируют; созвездия соединены отрезками для наглядности; человек и обезьяна играют в чехарду.
- Это меры и границы, параграфы и доказательства, логика, берущая начало в противоречии, нерешаемое уравнение со всеми неизвестными, просчитанный бред, сетка для вписывания всего во все, мировая таблица ошибок. То, что все можно доказать значит, что ничто не доказуемо. Остаешься?
- Нет.
- Я ждал этого.
- Ждал?
- Не верил, не чувствовал, не знал, только ждал.
Мы уже были на крыше бесконечности и безвременья. И здесь не было ничего, и было все.
***
Несколько раз щелкаешь ручкой, окидываешь взглядом зал – видимо, ищешь какую-то деталь, но не находишь подходящей натуры. Правильно, ищи внутри себя. Ты странная сегодня: к обычному высокомерию жирным курсивом прибавилось какое-то просветление. Но не то, которое с улыбкой и придурковатым подставлением щек кому ни попадя, а тягостное, комплексное, многоуровневое знание – с еще расширенными от шока зрачками, с полуистеричными толчками в грудной клетке, со стиснутыми до скрипа челюстями. Морщишься от холодного кофе, горло дергается, проглатывая. Прикуриваешь, отворачиваешься к окну. Тебе видно только ограниченный кусок улицы, но такое впечатление, что ты смотришь куда-то за пределы – шаришь глазами, как огромными прожекторами, по всему миру, пытаясь найти один-единственный, короткий, но глобальный ответ. На все – как будто детально знаешь, на все – как будто видишь в первый раз. В этом нет смысла. Все чаще посещает мысль сжечь все мои заметки о тебе. Иногда кажется, что все это слишком сильно, слишком гениально. Иногда кажется, что бредовей предложений я в жизни не писал. Если бы у меня был камин, я бы точно все сжег. Ты ухмыляешься, делая вид, что видишь мои буквы. Не заигрывайся, девочка. Тебе только кажется, что ты знаешь, куда идешь.
***
Нет ветра. И на подсознанке чувствую, что нет даже воздуха. Есть только я, желтые глаза и нечто огромное. Нечто, похожее на громадную, лысую, механическую елку без верхушки, без звезды, но с длинными, кривыми ветками и наростами на них. Ветки хаотично отходят от угловатого ствола: какие-то отростки на глазах удлиняются, какие-то закручиваются, как слишком отросшие ногти, какие-то так и остаются в зачаточном состоянии, какие-то сгнили или засохли. Где-то железными гайками прикреплены какие-то надстройки, где-то намотаны тряпки, видны зарубки. Все «дерево» мигает разными цветами, но не переливается по градации, а зажигается неожиданными, нелепыми, раздражающими цветами. Хочется отвернуться и не смотреть. Но желтые глаза и бескровный рот не унимаются: «я ждал, я ждал, я ждал» - то тише, почти шепотом, то разрывая барабанные перепонки. И усилием чего-то неясного, мое веко увеличивается и раскрывается, как ракушка, до тех пор, пока я вся не превращаюсь в глаз. Вот оно каково это – видеть абсолютно все: как экран внутри экрана в бесконечной степени. Я могу одновременно видеть целое и каждую мелочь. Первое ощущение – то, что мы называем отвращением от того, что мы называем неправильностью, негармоничностью, разрозненностью. И то, что раньше было страхом перед огромным, необъятным, необъяснимым становится злостью от понимания того, что весь мир, вселенная, вся моя восхваленная в мечтах бесконечность, вся эта идиотская елка – просто наскоро сбитая из неподходящих кусков, дряхлая конструкция – как в плохом аквапарке, когда жопой чувствуешь каждый стык дешевых труб. Автор и строитель – неизвестный слепой ублюдок, любитель Lego.
Теперь мне хорошо видно, что вся елка чуть заметно дышит из-за кишащих на ней точек – живые. Да, большинство из них так же механически-отвратительны, как и мир вокруг них. Но вот молодой отец везет на санках двух дочек-близняшек в розовых комбинезончиках. Вот три щенка, кусая друг друга за уши, катаются одним пушистым комком по поляне. Пожилая пара – итальянец и француженка – тихо переговариваясь, ужинают при свечах: красивые, хоть и старые. ОН с промежутком в 2 минуты набирает мой номер, нервно дергает себя за бровь – волнуется. И эти невероятные, потрясающие меня глаза – моя личная вспышка, мой секретный уголок чистой чистоты, моя выдуманная любовь.*Как клал ладонь на шею – будто ошейник надевал. И как я отводила взгляд от, господи, таких ****ских, голубее голубого глаз.* Мой «писатель» из кафе – моложе, чем сейчас, сидит на подоконнике, зарифмовывает «мир» и «пир». Слепая старуха, замотанная в рванину, указывает пальцем вперед, и в трещинах на лице застывают слезы. Обросший мужчина с крапинками пота на лбу тонкой кистью в тонкой кисти наносит последние штрихи на портрет женщины в синем платье. Парень со шприцом в ноге перекатывается по заблеванной кровати. Огромные колышущиеся зеленые массивы, взрывающиеся бомбы, бедняк на кресте, стая белых китов бросается на острые скалы, разрушенные храмы, возводящиеся башни, две девушки в спортивной машине, на полной скорости сбивая отбойник, срываются в обрыв, улыбаясь. Родители молятся за своих детей, дети молятся за своих родителей – шепчут, шепчут, но ничего не делают. И не знают, что у елки нет верхушки - нет звезды. Все зря.
Но мне не жалко, мне не страшно, у меня не сбилось дыхание, не задрожали руки, не навернулись слезы. Я не сильна, я не спокойна, в данный момент у меня нет чувств. Я просто смотрю и вижу, что ничего не изменится. Это великолепное и безобразное создание не может само себя рассчитать и привести себя к равновесию – оно послушно покачивается на ветру своих ошибок.
Решение принято, но вдруг я вижу Нас и Наше Солнце – оно практически реально. И наши улыбки, и тяжесть ладоней на плечах друг друга, и желание защитить того, кого греют те же лучи. Мы с тобой одной крови, какого бы цвета она ни была. И наша древняя уверенность – когда-нибудь мы изменим мир. И вот он этот миг, и тетива звенит от напряжения, и все очевидно, но отпустить тетиву – навсегда оставить ВСЕ ЭТО в небытии. Человеческое, слишком человеческое. Вдруг это галактическая ошибка. Навсегда потерять…
И желтый голос уже где-то внутри меня (*всегда был внутри меня, внутри каждого, внутри всех*):
- Навсегда обрести. Ты все и ты ничто. Ты ковчег. Все, что нужно, уже есть в тебе. В центре своей жизни, в цельности своей равномерной гармонии, на гребне своей души – сделай выбор: прими идеальную мысль и позволь идеальному быть.
Тогда я вижу себя. Тогда я отбрасываю и лук, и стрелы. И на одну из вечных секунд закрываю глаза. Ложусь звездой на прозрачно-зеркальную, почти не существующую поверхность, передвигаю руками и ногами – размешиваю измерения, рождественский ангел - ничто, из которого поднимется нечто. На уровне, которого до этого и не предполагала в себе, понимаю, что, когда очнусь, не будет ни развалин, ни минотавров, ни звезд, ни воды, ни воспоминаний, ни любви, ни снега, ни боли, ни ветра. Ненужного уже нет, а идеальное, навсегда объединив эволюцию и революцию, трансформируется во что-то иное, во что-то сверхиное, не подходящее под этот алфавит, под эти догмы, под эти религии, под эту логику, под эту страсть. И прямо перед тем, как открыть глаза и вынырнуть для нового, я весело думаю о том, что по канону у меня есть что-то около недели. И только желтый голос внутри усмехнулся моей последней шутке.
2010 год