Одна из уборщиц
Одна из уборщиц была не худенькая, но и не полная, с опрятно повязанной на голове белой косыночкой – концы были связаны на затылке, как повязывают крестьянки. Вся она была так же опрятна, как и отдельно взятая косыночка, с медленным взглядом, с расторопными движениями, успевала сделать всю полагающуюся ей работу, за лишнюю работу не бралась. Вроде бы у неё был ребёнок, насчёт мужа известно ничего не было, но для ребёнка она искала какую-то осеннюю одежду, и обязательно на синтепоне. Кадр, остановившаяся вспышка памяти: эта матушка объясняет потрясённой слушательнице, что женщинам во время месячных нельзя касаться святой воды, а если коснуться, вода пойдёт большими белыми хлопьями. Объясняет и взгляда своего медленного не сводит, как будто она удав и хочет слопать какую мелкую живность.
Другая уборщица была тиха, говорила мало, иногда улыбалась, никакой своей собственной инициативы не проявляла. Однажды она разговорилась всё-таки и сказала, что у неё дома есть большой попугай, который уже выучил несколько слов.
Была ещё одна, продавщица, за свечным прилавком, закончившая Полиграфический… Не то институт, не то техникум. За другим прилавком стояла молодая монахиня, с которой можно было поговорить о том, что никому, кроме нас, воцерковлённых, ничего не надо.
Староста над храмовой общиной, без конца ворчащая, но незлая старуха, по субботникам издевалась над всеми пришедшими, заставляя по полчаса натирать тряпочками чистую, сияющую церковную утварь.
Во время службы в разных местах то стелили, то снова скатывали дурацкие ритуальные коврики.
После какой-то большой службы с участием всех трёх священников, зимой, выволокли из недр храма громадный ковёр и стали его чистить снегом. Чистить ковёр снегом было весело, снег морозно покалывал ладони и таял в них, вспоминалась не то игра в снежки, не то лепка снеговиков.
Весной одна из вновь нанятых уборщиц получила свою первую зарплату и купила с лотка на базаре килограмм первой, пахнущей солнцем черешни.
В Вербное Воскресенье продавали пушистые вербы, помногу и помалу в пучках, потом стали так раздавать, бесплатно.
В храмовый туалет был допущен только постоянный приход храма, а для всех остальных был другой туалет. Ключ от храмового туалета всегда лежал у уборщицы в каморке, на полке шкапчика, в закрытой жестяной банке из-под чая. Свет при входе в туалет включали, а после себя гасили.
Летом, тёк асфальт и всё плавилось, упорно пытался явиться на службе какой-то на весь храм пахнущий туалетом бомж. Зачем он рвался раз за разом, неизвестно. То ли кто-то из прихожан за это ему платил, чтобы не было скучно всем остальным прихожанам, то ли он был сумасшедший. Бомж этот упорно пытался подать на храм деньги. Уборщица обалдевала и всякий раз у него деньги брала. Почему-то с этой проблемой ничего нельзя было сделать, нельзя было ни отвязаться от этого бомжа, ни в ночлежку какую его устроить, чтобы он вымылся. Уборщицу выбранили в очередной раз за взятые деньги, минут через десять подошёл бомж и попытался подать на храм остаток рыбы в консервной банке… Впрочем, это последнее, может, и приснилось.
Зимой стояла нищенка между внешней и внутренней дверями храма. Нищенка была совсем пожилая и рвалась куда-то работать, на что служка ей отвечал, где вот она собирается работать и “стой ты тут, мать, хоть с утра до вечера”. Каждое воскресенье, кажется, на протяжении полугода, после поздней воскресной литургии появлялся при храме высокий пожилой человек. Просил прихожан дать ему кто сколько может, а то он приехал из Питера, а на обратный билет денег нет.
В одном из монастырей украшали перед Рождеством к празднику. Под навесом на территории монастыря соорудили импровизированные “ясли”, а в яслях лежал замечательный, кудрявый, ослепительно белый барашек, то есть не живой, конечно. Барашек лежал на навале украшенных по-новогоднему еловых веток. Выходила к гостям большая, радостная, какая-то особенно настоящая на фоне всего остального мира настоятельница монастыря, в прошлом не то богема, не то филология. Настоятельница улыбалась, кивала, давала поцеловать руку и снова уходила в свою келью. В книжном магазинчике при монастыре несла послушание в качестве продавщицы раздражённая до злости худая очкастая монахиня. Паломники просили настоятельницу выделить и им какое-нибудь послушание, послушание всегда находилось. Например, пропылесосить ковры в одном из храмов, под чутким руководством одной из монахинь – тоненькой, увлекающейся историей и пеньем по какой-то старинной нотной грамоте – может, и не монахиня это была, а послушница. Чуть в стороне от той прямой линии, по которой проходит взгляд из пространства для молящихся к Царским Вратам, стояло большое, деревянное, резное кресло. Говорили, мать настоятельница сидит в этом кресле, когда присутствует на службе.
2012-06-15