1.
Так всегда бывает: небо роняет слезы; сильнейший удар об асфальт убивает волшебство горного хрусталя… но: смерть одного есть начало жизни другого.
Пляс тонких змеиных тел ни к чему не обязывает, не обременяет ни участников пьяняще-свежего вальса, ни наблюдателей.
И если кого-то угораздит выползти на улицу в такую погоду, он обречен будет не только промокнуть до нитки, но – продрогнуть от ощущения жизни, чья динамика пронзает…
Две маленькие лодочки режут волны… Что характерно для данной местности - дефицитные осколки ночного света, плавясь на лаковой поверхности, нервными рывками скользят по синтетической обивке корпуса суден.
Отваге их могли бы позавидовать огромные мужские корабли, что вне зависимости от качества материала своей сборки, кожаные или резиновые, дорогие или дешевые, часто просто не желают выходить в открытое море...
Серая идиллия завораживает; стены дворов утопают друг в друге, не могут надышаться, не могут наглядеться… особенности погоды располагают к интиму; серые гиганты смешивают свои раскиданные тени; родники небес, падая потоками с крыши, легко касаются кирпичных тел в слабой попытке смыть штукатурку… кожа гиганта начинает дышать; момент этот хочется запечатлеть навсегда – так сбивчиво дыхание, так слаба стена в своей отчаянной и редкой попытке глотнуть воздуха… глаза не подсвечены мертвенно-желтым светом… в такое время спит формальная, материальная часть души здания – его обитатели… глаза эти сейчас пусты и искренни в серости своего сияния, в чистоте своего плача… капля за каплей стекают слезинки на щеку стены… разъедая, обличая персиковый ее цвет.
Так часто бывает: слабость бесстрашна. Ибо тот, кому нечего терять, отчаян.
Лодочки плывут… прорываются, кромсают вихри луж… несоразмерные и глубокие… моря, оазисы города.
Остановись, мой свет… тощее тело фонаря давно застыло.
История пишется всегда и везде, беспрерывно, вокруг.
Любому действу нужен свидетель.
Никто не выбирает роли.
Роль свою можно лишь возомнить, гордясь, вроде бы своими, успехами.
Желтизна его вспышки в ночи бессменна…
Каждая маленькая лодка встречает на пути своем препятствия - подводные камни, скалы, ледники, соразмерные силе ее рвения к пункту В. Соразмерность сию можно оспорить… однако мало кому дано заглянуть внутрь маленького корабля, иглу пристального своего взора воткнуть вглубь тела ее, обходя за несущественность внутренние органы… доски… что там – не у каждой лодки есть мотор.
Невежество и поверхностность характеризуют взгляды тех, кто будет смел считать, что лишь моторные лодки обладают сердцем.
Черный великан по обыкновению своему рад дождю. Раскинув клешни, хрипел, пританцовывая, старый дед, счастлив возможности порезвиться. Дитя природы, признанное дряхлым людьми, обязано спросить разрешения лишь у матери, если захочет впасть в детство. И мама сама решает, когда можно.
Лица единичных прохожих опущены; самки прикрывают накрашенные глаза рукой; изнеженные тела съежены под гнетом неожиданной прохлады; улитки и грибы удивительно быстро ползают по улице, шмыгают по углам, ищут добавочных к своим ядовитым шляпкам козырьков и укрытий; пакеты с продуктами запихиваются в машины; улыбки, озаряющие и без того светлые лица детенышей срываются с губ, безмолвными стрелами проносятся над мокрым асфальтом и оживляют тень дерева.
Когда еще плясать!
Маленькие лодочки умело обходили свои препятствия… поворот, поворот…
Смотрите, вот оно – счастье!
И все смотрели… слившиеся в соитии тени стен, залитая дождем махина старого дерева, искристые змейки, посвежевший асфальт… дышало все. Смотрело все.
Атмосфера пляски и веселья, царившая вокруг, не могла позволить лодочкам споткнуться о дерево. Такой камень не остановит их порыв, не зацепит внимание… скребя асфальт и шаркая сквозь волны, они будут лишь молча радоваться, вечерним тюльпаном улыбки, по случаю расцветающим на потертом глянце лица, отражая блики фонаря, ставшего настолько родным… светом его и вскормленной.
Каждый потрепанный листик дерева подмигивает в ответ на блики язвенно-желтой улыбки… листики неопределенного в ночи цвета, обязанные заочно желтеть, хрустя в своей сухости, днем, сейчас горят слезой дождя… так редко можно порыдать чужими слезами, в безумном исступлении радости перекидывая бумеранг света восприимчивым.
Тощий фонарь не оставит никого не согретым.
Не считающий необходимым прятаться от людских взглядов днем, по привычке выставляя на показ свое нагое истощенное тело, так и оставаясь незамеченным, он просто стал безразличен к чьему бы то ни было мнению.
Созданный дарить свет, не получивший попытки составить конкуренцию общепризнанному светилу, он ушел в ночь всем своим светом… ибо в свете душа фонаря.
Это пир отверженных. Приходите, друзья!
Динамика удивительной ночи льстит маленьким лодкам, им уже не хочется идти к цели В.
Однако, не умея придумать себе иного занятия или более отдаленного пункта назначения, они просто замедляют шаг.
Лодочки не хотят покидать окружающее – еще рано в пристань.
Сколько мы резали волн! Настало время насладиться штормом.
Стены продолжали кидать плоские полоски теней в друг друга. Оказавшаяся на земле, полоска тени сливалась со змеею холодной дождевой воды… вздрагивала, ползла быстрее, изворачивалась… уползала, сжимала влажные губы, целовала асфальт, в исступлении прижимала слабыми руками дождевой поток… маленькая смерть маленькой змеи билась испариной о стенки воздуха, тонкой полоской писка отражалось эхо о зеркальные стены… ртуть медленно стекала, и было видно, что под ней, как и у любого зеркала, скрывается беспросветно серая матовая основа. Язык последнего ее вздоха был настолько же тонок и красен, как язычок самой обыкновенной не-дождевой, возможно – ядовитой, змеи… змеи, живущей полной, своей, змеиной жизнью.
Прощальный вздох… Le petite mort.
Змея теперь мертва… шкурка медленно врастает в асфальт; сухая слоновья кожа всегда подвержена жажде, в свои расширенные поры она жадно впитывает всю влагу, до последней молекулы, некогда составлявшую собою часть змеи… становятся незаметны спайки, выделявшие когда-то змеиную кожу на слоновьей.
Лодочки не утруждают себя – перешагивать бессмысленно. Сколько еще наплодят в эту волшебную ночь стены, ненасытные друг другом!
В количестве, равном шести, мужские ледоколы врезаются в эту ночь. Упорные в безрассудстве своем, топчутся, колотят друг друга, превращая идиллически настроенное, ровное дыхание окружающего воздуха в кашицу, замешанную на серых тенях стен, вскипающей дождевой влаге, сдавленных отголосках крика… приправленную кусочком кислотно-желтого, прогорклого масла, широкой обеденной ложкой выскобленного из фонарного света.
Шокированные столь непривычной картиной, лодочки цепенеют.
Ледокол опасен - этому учат с детства каждую маленькую лодку, коей предстоит проплыть в одиночку свой протяжный жизненный путь, одиночество которого омрачено лишь фатально-предопределенной слабостью женского рода, неисправимо присущего обозначающему ее слову.
Шторм – радостное событие для маленьких лодок.
Ценность камню придает не столько красота его, сколько редкость возможности обладания им на этой планете, в отдельной стране, в конкретном городе.
Случившийся сегодня, он был жемчужиной, сваренной из долго вызревавших капель дождя, робких и немыслимо прекрасных в преодолении своей боязливости: как боится свежая и живая слезинка упасть на асфальт, обожженный кислотным плевком солнечной язвы, предварительно истерев нежную щечку о шершавую стену, на которой под слоем выхлопной пыли не видно сияния здорового персикового цвета, родственного каждой щеке.
Слабость бесстрашна.
Бесстрашие одной капельки опережает бесстрашие другой, вроде бы тоже намеревавшейся прыгнуть без парашюта, но нуждавшейся в толчке со стороны для преодоления состояния, присущего большинству из тех, кого можно назвать слабыми: сомнамбулической лени… пассивности, ждущей часто более кнута, чем пряника.
Маленький кусочек хрусталя стремителен в своем падении… уже на пути к нему присоединяются братья и сестры… дружным всплеском они разбиваются об асфальт. Мечты маленькой капли быть раздробленной о крышу мраморного дворца или обнять в агонии весь аромат нежного цветка, перегоняя в прозрачном пузыре живота своего цветную пыльцу, насытят влажностью вечерний воздух, для того чтобы у каждой следующей маленькой капли была мечта… ведь никогда не случиться дождю, пока одна маленькая капелька не решит прыгнуть. Призраки чужих снов, отработав свое, ищут новый сосуд, чтобы стать в нем жвачкой.
Две маленькие лодочки счастливы присутствовать не при бойне, но – при шторме.
Кромсая острыми носами влажный морской воздух, черпая за борт бурлящую движением жизни воду, пуская пузыри прибрежной пены, по привычке собирающейся по краям луж, они… вынуждены остановить свой ход.
Наглые, наглые сапоги!!!
При условии, что дыру, прибитую к буйному телу дождевой воды, эту залысину, устеленную плоскими теперь обломками убитых волн, окруженную лоснящимися и непокорными сиянием живых их сестер, можно назвать полем битвы, то… оно отравляло своим мертвенным смрадом жемчужину шторма.
Дерево начинает гнить с корня, жемчужина – со своего ядра.
По наивности своей, маленькая чистая жемчужина не может защититься от того, что подкрадывается незаметно.
Шесть черных теней проникают вглубь ее; ядро поддается натиску и оказывается раздроблено; на прежнем месте его источает свой холод язва пустоты, чье пьянящее дыхание медленно пробирается наружу, попутно пронзая морозными коликами все существо маленького шторма, безжалостной леской паутины своей обволакивая тонкие стенки перламутра.
Черный перламутр медленно рассыпается в городской ночи.
Он падает с неба пластами… маленькие лужицы трепещут в отчаянной попытке впитать в себя его чистые крохи… капли, некогда образовавшие лужи, запрокидывают глянцевые головки вверх, долго шарят взглядами по сереющему небу, до последнего стараются не разорвать объятий, сцепляющих их друг с другом… миллиарды маленьких капель держатся друг за друга, до последнего пытаясь сохранить мягкое полотно для приземления жемчужной пыльцы.
Живой ковер тает… ему отвечают единичными сияниями звезды, чьи, некогда фигурные, объятия навсегда разомкнула серость городского смога, которую теперь бессильна прикрыть чистотой черного умирающая жемчужина.
Огромный зверь просыпается.
На сей раз этому неряхе не потребуется умывать потрескавшуюся кожу шек скребками тонких когтей одеревенелых лап - его морщины держат остатки влаги…
Но дворник шаркает. Шаркает. Шаркает.
2.
Когда тело нервничает, рассудку хочется забиться в угол.
Маленькие лодочки нашли свою пристань…
Все еще соленые, остатки морского шторма образовывали лужицы; терзаемые наждачным покрытием облупившейся краски дерева, они выгибали спины; музыкой болезненного вопля сливались капли; прозрачная пленка лужицы морщилась, изгибалась, капельки становились дыбом, рябь превращалась в мурашки… лужица истончалась, заполняя собою колдобины… затихала, высыхала.
Маленькая пристань не ждала гостей.
Старые дощечки ее кряхтели под тяжестью двух морских кораблей, громоздких и совсем бестактных, чтобы хоть словом поблагодарить за оказанный прием.
И только крошечная капля, падая с кормы и не успев еще слиться с высыхающей лужей, замечала, как краснеют ухабины на доселе коричневой, испещренной морщинами краске.
Это была довольно небогатая, самая обыкновенная, частная лодочная гавань.
Все было выполнено из дерева, излучающего тепло своего ласкового цвета, кое-где все таки обиженного краской.
Заплутавшими странниками, вероятно, были торговые судна, везшие груз самого ценного продовольственного сырья на страждущий берег.
В приправленном запахом сырости, пасмурном одиночестве маленькой пристани пылало пламя; разгоравшееся медленно, оно робко отпускало тонкие нити света вершить свой свободный
танец в окружающее пространство, ненавязчиво и неостановимо выплетая во тьме тонкую паутинку света, робеющую в своей чистой наготе.
На белый тканевый мешок, в чье изнеженное мясо врезалось лакированное изголовье, пролились колосья золотой пшеницы… непослушные и спутанные, они пьянили своим огнем.
Солнечные початки не могли понять, что в этом темном пространстве, обещающем уют запахом своего дерева и заботу дыханием теплой испарины, светлые нити их могут стать безумны… неуправляемы; каждая пульсация в рвении своем будет встречать преграду, каждое движение луча, по обыкновению своему желающее облить вязкой золотой слизью окружающие предметы, колющим бумерангом будет отскакивать от запертой двери, стены… и, ударяясь, притупляться.
Биться снова и снова - сложить в бою свою округленную синяками голову всегда почетно.
Да… есть такие места, где гавани запирают.
Маленький ударенный лучик ластит свою голову в расщелины морских водорослей, изумрудно-зеленые тона чьих спин напоминают наземную, неморскую жизнь; они дышат на него своим несвежим, соленым дыханием, столь непривычным солнечному носу, однако тела их обнимают луч, мясистым одеялом кутают его, пряча глупого от боли поспешных ударов.
Дитя нашей матери, пускай инородное по отношению к нам, кровно нам.
Мы служим друг другу. И кто кого греет?
Длинные и ровные, в неспешности своих движений были подобны благородному водопаду, чей поток имеет достаточно места, чтобы развернуться вширь, тем самым обретая возможность не забрызгать тропическую зверушку плевками бурной слюны, слюны, чей удел наполнять вздутые жилы весенних ручьев.
Иногда, в моменты, проникнутые особой чувственностью, водоросль казалась лианой: зеленый язычок дотрагивался до невесомого сияющего тела; луч жег сильнее, и невозможно было понять, действительно ли желает он ранить сомкнувшие объятия, или же требует внимания, словно беспечная барышня, в экстатическом порыве бьющая по лицу; изнеженный морской пучиной кончик обжигал свое нежное мясо; всем стеблем извивался ужаленный писк, скручивая в мелкие кудряшки тонкую ленту, теряющую капельки сока.
Лианы перенимали цвет у окружающего дерева… они просто впитывали его, сливались с ним, в то время как стена медленно открывала свои зеленые, махровые, на удивление - глаза.
Живая кожа приобретала коричневый цвет, что не был вызван старением. Этот момент не был моментом, предшествующим смерти растения, скорее давал о себе знать рубец, остающийся на месте опухоли от ожога.
Водоросли темнели.
Истонченные плавящим жаром пламени, совсем становились похожи на темно-каштановые волосы. Прямые и длинные, кончиками хвоста одомашненной лисицы гладили мрамор.
Работа мастера обязана вызывать благоговение.
В ослепительно белом, испещренном красными прожилками камне угадывались черты лица, благородство чьих нежных линий не желало красного; красное – чужеродно, небрежными штрихами изрешетило мраморный лоск…
Произведение искусства в большинстве случаев является подохранным объектом, здесь и сейчас было истерзано.
Жирный плевок соленой ночи распался на множество частиц, мелкие слизни медленно сползали по голому мрамору, растрачивая свое прозрачное тело на тонкую полосу влаги, изможденные, чтобы ползти быстрее там, где можно скользить, противные благородству антропоморфного камня.
Зря ты вторгся в эту ночь!
На жарком бунтующем пламени заварившая в шторм соленое и пресное, не годилась быть испитой.
Осеменившая вдохновением безнадежный фонарь, не хотела иного света.
Расшившая нитями влаги простынь асфальта, не желала искать чьей-то мягкости.
Заскучавшая.
Впадая в безумие, пиная тучи – жирные бока угрюмого неба, спровоцировала дождевые схватки.
Столкнувшая вниз хрупкие капли, одним болезненным ударом заставив биться за жизнь миллионы крох.
Растоптавшая водянистые икринки, вынудив раскрыть свои высыхающие объятия навстречу друг другу, затеряться в глянцевых шкурах луж.
Насытившая улицу теплой испариной выдыхаемого экстаза, научилась дышать в одиночестве.
Лишь пронырливым глянцевым лодкам подвластно следовать курсу в ее стихии, отражая свет одинокого маяка, истощенным колом вбитого средь бушующих волн и тем самым вынужденного сеять свой слабый свет, не способного лавировать и скрываться в пучине.
Как велико Ваше заблуждение, сударь!
Не все маленькие лодочки катают на своих горбатых спинах пиратов!
Морские разбойники, как паразиты, часто соскальзывают, не умея держаться в ретивом седле.
Этот огромный мир бушующей воды всем существом своим нуждается иногда в том, чтобы по его разбухшим венам курсировали такие маленькие, умеющие оставаться незамеченными лодки, чья неприкрытая от брызг палуба заполнена медикаментами… именно такие лодки отзывчивы на мертвенную белизну тела какого-нибудь огромного крейсера, агонически бьющегося с непривычной стихией или, разочаровавшись в битве, опускающегося на дно.
Белое тянется к белому.
Стерильное не выносит багрового, особенно когда последнее находится в завершительной стадии насыщенности цвета, и, некогда живые, тонкие змеи, умирая, откладывают черствеющие потемневшие яйца по периметру озерка вспоротой жизни.
Белое пользуется стерильным.
Полоска медицинского бинта сетчатым телом ласкается о решето ссадин.
Белоснежная нежность омрачена условием стерильности, утешительная ласка всегда сопряжена с болью, что редко делает ее нежеланной.
Стерильное не выносит красное.
Стерильное не в силах истребить жизнь. Вынужденно осознавая это, жертвенно теряя стерильность, обвивает страдающую, горящую поверхность, в завершение связывая два своих куцых хвоста в один крепкий беличий узел, кисточку, образованную в подобие меха многочисленностью белых ворсинок.
Мраморный лик медленно обретает свою былую белизну, великолепную и благородную, ущербной остается гладкость – мрамор испещряется многочисленными неровностями, выпуклыми тропинками, кочками, словно почва, хранящая сердце своей Земли.
Реставратор обязан быть бережен - недолговечны эти бинты… длинна жизнь шедевра, благородного камня, очеловеченного мрамора, человека каменной стати, аристократа, случайно подвергнувшего себя человеческим ранам.
3.
- Я знаю, кто ты сейчас…
Маленькая лодка захлебывалась, тонула в привычной стихии, поддавалась, временно не пытаясь выкарабкаться.
Трюм был заполнен водой. Соленые ручьи предпочитали сочить свой кристальный сок сквозь две проделанные ими же расщелины в носовой части судна. Видавшие море дощечки открывали прорезь, пушистые ряды тонких заноз щекотали водяные потоки, маленькие капли, с непривычки, бились в конвульсиях судорожного хохота, хороводами сползая вниз… прорези моргали, стряхивали последние жемчуга… но поток прорывался снова.
- Твои тонкие губы так часто по утрам смотрят на меня. Или я на них… Многие видят их, смотрят на них.
Пьющие чай, чей сосуд хранит тепло заботливых, так давно ставших тебе привычными женских ручек, в то время, когда мой остывающий кофе пронизывают нити тонкого сигаретного дыма, наглыми копьями пронзающие беззащитные керамические стенки, они оставили свой отпечаток где-то там, на моторе маленькой лодки, так сложно поддающемся управлению… могущем вывести любого моряка из душевного равновесия… моторе, что может заглохнуть на полпути к немыслимо важному пункту В, но так отчаянно ревущему, неся свое слепое судно на острые скалы…
И отпечаток сей не поблек, не выцвел под язвенной слизью кислотного солнца в столь редко, но все же случающиеся времена дневного пути, в то время, когда тощий фонарь так неохотно покидает свой пост… Ты наследил на этом моторе… и ни одна частичка забытой тени твоего ботинка не была разъедена морской солью, даже сейчас, когда я тону, этого не может случиться… поскольку слюна моя, столь внимательная к ранам, будет лизать ее бесконечно, не заживляя – увлажняя, приращивая вглубь.
- Ненадолго закрытые сейчас, глаза, чей благородный металлический блеск и поныне кажется многим таким холодным, сквозь веки греют мой дом.
Я знаю, кто ты сейчас.
Я имею счастье гладить эти, временно послушные, волосы, чей цвет пылает жаром восточного миндаля… Я надеюсь, они не пропахнут солью. Разве могут свободные нити золотого шелка позволить себе задержать в объятиях своих спертый воздух маленькой пристани, запах выкинутых на берег водорослей, жарящихся на приморском солнце либо тухнущих в сырой ночи, когда нету пряности более уместной, чем грязная морская соль.
- Нет… я не дам им пропитаться этой вонью.
Если они и захотят отломить кусочек здешнего запаха, я уверена, они не предпочтут ничего иного, кроме легкого шлейфа чистоты, оставляемого некогда стерильным, выполнившим свою миссию, белым лоскутом.
Мир знает, кто Он сейчас.
Эти волосы горят неумолимо… Спящий хозяин не замечает, как ласковые нити света, коснувшись своим невесомым телом каждой клеточки сырого пространства, гладят жидкую шерстку крохотного котенка, свернувшегося клубком в своем уголке.
Темнеет ли шерсть животного по мере взросления? Смотря какого…
Сейчас маленькое тельце нежится под покровом нехотя наступающего утра, не понимая, какого солнца, чьего солнца свет греет жидкие волоски его шкурки… шкурки, чей робкий блеск, сталкиваясь с плавно ползущим, уверенным в своей теплоте, лучом, берет старшего за руку, не здоровается, не становится на его дорогу, не пытается следовать пути его свечения, однако – в удивительной степени гармонирует с солнечным светом, сливается, усиливает собственную яркость, не в урон пламени, насыщаясь его теплом.
- Куся, тссс… спи, котеныш.
Я знаю, кто я сейчас.
Я люблю свою маленькую гавань, клубок миндальной шерсти тихо посапывает в своей бухточке, ему еще рано в путь.
Наступит время, и он сколотит себе собственную маленькую лодку, чтобы плыть… преодолевать стихию, резать вздернутым носиком шторм… я надеюсь, нос его не будет никогда опущен, скользкие угри будут расползаться под его брюхом, гладким, собранным из крепких досок, а сильные морские рыбы станут друзьями, они будут охранять его путь. Я думаю, он будет умен выстроить курс свой так, чтобы дельфины желали плескаться рядом… я вижу, это будет Титаник.
Мои лодочки сравнительно новы.
Причины преждевременного возникновения кружева трещин на черных боках их в остроте лезвий так часто преграждающих путь ледников, прибрежных скал, свирепых хребтов волн, следствием агрессивности морской соли является блекнущий цвет их лака.
Так нежелателен сырости асфальта, свежести утреннего воздуха день, шагами дорогих ботинок, нежной, кремового цвета, кожи топчущий шлейф нетканого дыхания ночи…
Это стихия инородных благородству естественного света предметов, вещей, тел, что могут разыгрывать на глянцевой спине своей хохот, умело перегоняя по влажной коже, от пояснице к шее, с левого бока на правый меланжево-желтые ухмылки тощего фонаря, что плюется ими в ночь несметным количеством.
Этот двор именно то место, где слившиеся в экстазе стены, не будут осуждены, выдыхая свой пар раздувшимися порами кирпичных теней, в то время, как тонкие змеи искристых ручьев будут делить радость друг с другом, подвластные шторму, слившему их воедино, дабы рассеять вновь на миллионы перламутровых жемчужин.
Это мое место… где в окно своей каюты я наблюдаю старческую руку, и мне так лестно воображать, что цепкая клешня машет именно мне, что дряхлое дерево растрепало седые локоны своих ветвей только за тем, чтобы, смазав их приторной желчью ночного фонаря, греть меня иллюзорным ощущением твоего света…
Это именно то место, где так весело играть дворовым котятам, не имея причины бояться вторжения чужаков. Ибо даже в ночи так редко можно встретить здесь чужой корабль.
Я люблю свое место… Я слишком привыкла к уютной сырости, источаемой из-под обшарпанного лака ветхих, но все же донельзя жизнеспособных досок, к нежной тьме, матерински укрывающей изъяны своего чада.
Я знаю, кто ты сейчас.
Я знаю, что эти волосы не остаются без ласки.
Я знаю, что глаза твои не страдают одиночеством в нехватке желанного взгляда.
Я знаю, что мрамор щек твоих не остается без бережности полирующей ладони.
Я знаю, что Солнце твое горит, возможно, ярче, чем это было так давно… когда другая звезда еще пылала, живая и не уступавшая в яркости иным небесным светилам, чьей главной забавой было швырять свои пульсирующие лучи в окружающих, в ожидании оформленного солнечным зайчиком улыбки ответа… Захотевшая однажды поговорить на равных, вложившая свой хрупкий луч в теплый, показавшийся однородным ей световой поток… Живущая и сейчас, функционирующая и поныне, выжимая последние силы из маленькой лодки, сердцем которой стал ее красный карлик.
Спи… мне не престало тебя будить.
Пение птиц выполнит свое дело, день потихоньку вступает в свои права.
Избитый, пропахший гарью поджарившихся на свете сияющего тела бинтами, ты не поймешь, где оказался.
Я не стану напоминать. Я не хочу, чтобы в сознании твоем остались те чудовищные ледоколы, попытавшиеся сломать ровное свечение твоих лучей, посмевшие пытаться погасить само Солнце, бросив в морскую пучину!
Наивные… они не знали, что Солнце не способно утонуть. Сама водная гладь рождает его с каждым рассветом, жидким янтарем стекая с золотой гривы.
Придя в себя, очнувшись от болезненной дремы, ты покинешь уютную гавань… Она пополнит твою коллекцию еще одним удивительным сном, тревожной грезой об опасном морском сражении, дерзости злостных пиратов, в безрассудстве своем посягнувших на груз сокровищ, и отваге маленьких санитарных лодок, что пускают по морю, перепутав голодную пучину его с безмятежной лазурью майского неба, длинные белые бинты, словно дети, курирующие полет самодельного воздушного змея.
У меня еще есть время побыть рядом.
Мрамор твоей кожи становится мягок… стоит лишь прикоснуться, бережно провести ладонью, и… это очевидная белизна, я знаю, это совсем не стерильность, хрупкая оболочка таит нежное тепло, неистребимым жаром своим одаривающее окружающие предметы, но не способное ранить.
Некогда бывшее родным, велею судеб, оно оказалось здесь - совсем не на долго…
И это – единственный шанс. Последний.
Фактически (если принимать в расчет специфическое свойство сознания, способное обратить прекрасное воспоминание в имеющую так мало общего с объективной реальностью настоящего времени фантазию, зиждущуюся на фундаменте прошлого) – первый, шанс.
Чуткий нюх моего тела еще ночью распознал это тепло.
Какое-то собачье чутье заставило меня обратить внимание на те дерущиеся корабли.
Именно этот звериный инстинкт, тяга помощи родному существу, чье сердце перегоняет потоки горячей крови, с вместилищем которых ты некогда снюхался, стал механизмом, движущим процессом взаимовыручки, спасения другого живого объекта, помимо себя, в столь не располагающей к подобным нравам местности.
Дело сделано.
Теперь
необходимо получить последнюю выгоду,
прощальную
и, словно, первую –
еще осталось время нагреться
этим теплом
навсегда.
Теплом, некогда бывшим (?) родным.
Возможно, казавшимся таким.
Невыносимо,
когда реальность
ставит подобные вещи
под сомнение.
2012 год.