«Ваш черный карлик целовал Вам ножки.
Он с Вами был так ласков и так мил.
Все Ваши кольца, Ваши серьги, брошки
Он собирал и в сундучке хранил.
Но в страшный день печали и тревоги
Ваш карлик вдруг поднялся и подрос.
Теперь ему Вы целовали ноги,
А он ушел и сундучок унес.»
Тэффи.
Он рисовал. Ночами. Призрачный рассвет незаметно наполнялся утренними красками, и первый луч робкий, но торжествующий, тонким мазком золота скользил по мольберту, вспыхивал в ее лучистых глазах. Она лукаво смотрела с холста, но постепенно бледнели черты, словно выцветая. Худая, невысокая фигура недовольно застыла посреди комнаты, затем резко повернулась к окну, где всего в несколько шагах величественно возвышался лес. Согласно волновались под ветром высокие мачты сосен, из-за макушек которых беспечно выглядывало алое светило, посылая тот лучик.
Солнечный свет, брызнув в его бессонные глаза, ослепил, и из карих, темных - цвет глаз вызолотился. Он помотал головой, устало прикрыв веки, где странно отпечатался зеленоватый простор моря, которое таилось за лесом... и звало. Еще одна ночь, темная, звездная прожита в работе и невеселых мыслях, портрет не получался. Искоса разглядывая черты незнакомки, застывшие на картине, он тщательно мыл и вытирал кисти, раскладывая их аккуратно, любовно. Снял замызганный фартук с пятнами краски, разбросанные в причудливый рисунок абстракции, полюбовался, держа на вытянутых, жилистых руках. Задумчиво и лениво отвернул бледное лицо, на котором, измазанные почему - то зеленым, седые усы нелепо топорщились. Спускаясь на первый этаж, привычно пригладил пальцем усы.
Всю дорогу к морю по тропинке, в свежем пространстве утреннего воздуха, под присмотром высоких деревьев, спеша и легко двигаясь, он опять усиленно думал, не обращая внимая на красоту утра. Море величаво открылось, огромная чаша воды мерно колыхалась и дышала. Присев на свой пьедестал - камень, синхронно омываемый игривой волной, уже освобождаясь от усталости, с удовольствием смотрел на знакомый каждодневный пейзаж. И чувство, что ты - песчинка перед мирозданием, заставило вздохнуть, мысли пришли в относительный порядок.
Вот здесь все и началось. Однажды.
Это было ночью. Темно - бирюзовый купол с россыпью лучистых звезд смотрелся в болотно - зеленоватое море. Полоскался в волнах недовольный ветер. Торчал невозмутимый диск луны, золотя дорожку на воде. Ему тогда было тоскливо, очередная депрессия; не рисовалось, не пелось, не жилось. Слушая музыку ночную, устало и неподвижно, вот также, сидел на камне.
Тихо зашуршала галька, почти неслышные, легкие шаги...и она остановилась сзади. « Это так призрачно, появляется ощущение пейзажа из снов или с другой планеты! И красиво. Протяни руку; поймаешь ветер, иль дотронешься до луны, иль запросто сорвешь звездочку, как яблоко с ветки. Правда?» - голос мелодичный, тихий, она говорила ему. А он даже не удивился, словно ждал , что простые слова возникнут из воздуха обязательно и прозвучат именно от незнакомки, которая однажды загадочно подойдет сзади, одетая словно на бал, в длинном зеленом платье, облегающим тоненькую фигурку и подчеркивая золотую гриву, развевающуюся на ветру. Она вся была как лебедь, с тонкими нервными руками, с гордой посадкой головы, на ее длинной шеи, внезапно прилетела из ниоткуда и просто заговорила.
Беседы потянулись во времени тонкой медовой струйкой. Он каждый день спешил на берег ночью, ждал, а она всегда возникала внезапно. Они могли говорить обо всем. И смотрелись в друг друга как в зеркало, так похожи были мысли, и даже споры не отодвигали течение согласия. Он привык....и каждый день был наполнен ею, жил утром, днем, вечером именно для ночи, которая дарила встречу. Много рисовал, и каждая картина так и иначе отражала ее, даже если это был; утренний пейзаж лесной поляны, или натюрморт, или море бушующее, везде незримо присутствовала, то росой, то яблоком, то волной. Он в ту ночь приобрел тюбик с солнечной краской, запросто положил в карман..и теперь использовал в своих картинах. Ее образ невидимым облачком, пушистым, расцвечивал полотна, и каждое полотно было шедевром. Он понимал это. Он и сам изменился. Долговязая фигура казалось распрямилась, выросла сантиметров на десять. Худоба уже не бросалась в глаза, просто отвердели мышцы, он стал жилистый и помолодел. Как юноша ночами бегал на свидание, не думая ни о чем; кто она, откуда, почему.
Бывало рациональность в свете дня заставляла сомневаться: « Так не бывает! И откуда «свалилось» это виденье? Кто она? Зачем появляется?»- металось в разуме, а ноги несли ..навстречу.
Пока однажды, в обыкновенную ночь она не пришла. Не появилась и все. Потянулись дни окрашенные серым; и назойливыми мыслями, и болью от утраты, и мучительной загадкой. Он стал рисовать ее портрет. Который почему - то не получался, не «оживал»! Вот память отчетливо помнила каждую черточку лица сердечком, сияющую зелень глаз, высокие скулы скифов, очертание губ. Ночью в освещенном ярко кабинете, где он рисовал, ее лицо появлялось...и знакомо, лукаво глядело с картины, а при утреннем первом луче солнца менялся портрет, бледнел, выцветал, становился практически черно - белым, как будто вуаль плотного шелка накрывала его.
И так уже много дней. Он бился над этой загадкой, ломал голову, порой досадливо не верил, думая, что сошел с ума., но, вот же... он, портрет проклятый, торчит у окна, и вечнозеленые сосны в согласии качают ему стрелами макушек в лесу, за тем же окном.
В это утро, портрет издевательски потускнев, вызвал у него просто злость, он бросил кисть прямо в центр, мазок желтый перечеркнул глаза лучистые, ослепив лицо. Он спохватился...
А далеко, далеко, на другом, теплом море, которое синело, бушевало сейчас, под грозным штормовом ветром, горевала она. Какофония шторма слышна даже в просторном подвале. Она устало дотронулась пальцем до панельки, утопила ее, и его кабинет пропал, растаял в воздухе, оставив лишь пространство, заполненное все приборами неясных назначений. Крутанулась на кожаном кресле, перед панелями, которые окружали полукругом, с пола до высокого потолка подвала. Стены были сложены из бревен, толстых, золотистых, а потолок был из камней, как и весь дом огромный, который стоял на скале, как средневековый замок, а внизу - море, намного светлее его северного, сурового. Затем она легко подняла слегка полноватую фигуру, устало выдернула заколку, освобождая гриву, что только и была похожа на том портрете, тряхнула досадливо головой ..и поплелась наверх. Уже наверху оглянулась и с гордостью оглядела помещение, где годы и годы она корпела над своим изобретением, в углу приглашающе мерцал овал портала голубоватым светом. Шагни..и опять рядом, возле; и дотронуться можно, и беседовать и... О, об этом можно только мечтать!
«Дурак! Ох, какой дурак! Он рисует ее! Он тоскует! Он страдает, что портрет, каждое утро тускнеет! Он о портрете печалиться!»- думалось в тоске о наболевшем. А руки привычно засыпав кофе, налили воду, и кофе распространил свой аромат, от удовольствия дрогнули крылья обыкновенного носа, а не того точеного и курносого, что рисовался на том полотне.
Она опустилась легко за стол, вставив в мундштук изящный, золотистый, янтарный сигарету, закурила : « Рисуй, дурачок! Сколько хочешь! Эх, милый! Меня не нарисуешь. Я другая! И ты не увидел меня! Не почуял. Разумом. В словах! В тех, что выражают сущность любого человека. Мы все только - СЛОВА! Созданные из мироздания! Из любви.»- мстительные, но горькие мысли плавно плыли в разуме. Она лениво перевела взгляд на свое море, что плескалось светом в высокое окно. Сейчас уже успокоенно. «Ну, да! Ночью опять спущусь в святое святых, в свой мир, где поселилась тайна, но не войду в портал, который сама изобрела, а «тенью» проникну к нему и сотру свои неправдоподобные черты с его картины. И сколько так будет продолжаться? Зачем она загнала себя в угол?»- каждодневно вопрошала себя с досадой...и смиренно вздохнула. Сколько? А сколько понадобится! Чтоб нарисовал ее! А не тот образ, который придумала сама, являлась в том обличье на том берегу северном. Говорила, тратила слова зря.
И может когда - нибудь проявятся на его полотне ее круглолицее, уже немолодое лицо, и да, зеленые глаза, лукавые. А нет, ежели не произойдет этого? Тогда, увы, она вообще исчезнет; и с полотна, и из памяти любимого. Совсем.
«Был светел ты, взятый ею
И пивший ее отравы.
Ведь звезды были крупнее,
Ведь пахли иначе травы,
Осенние травы.»
А. Ахматова.