попутчик

               
Ехал со мной в электричке дедок.
В драном лукошке столичные лакомства.
Косо повязан под шапкой платок,
как на челе у воскресшего Лазаря.

« - Что ты без шапки, сынок?  Холодно'.
Нынче не дело форсить – время зимнее.
Ты пересел от окна бы, оно
всё потеплее, небось, в середине…»
Разговорились.
                «…платок насмешил?
Это с войны. Слуховая контузия.
Где там геройство! Под бомбами жил.
Значит, завхоз в медсанбате. Закусывай…»

И развязал узелок. Отломил
хлеба, налил самогон в кружку медленно.
«- Ездил старуху проведать. Прими
за упокой. Была трудная женщина,
вкрай извела, а преставилась – жаль…»

Мы помолчали. Проехали Хо'врино.
Снег
                широко и спокойно лежал,
и на душе было тихо, нехолодно.
И в электричке была тишина,
как на собрании. Дед закурил со мной.
Я распалился: «Конечно, война –
ужас. И вряд ли России бы выстоять,
если б не ваш героизм святой,
пусть он порою и выглядит буднично…»

Он и не слушал. Разлил по второй,
хлеба не тронул. Вдоль насыпи будочник,
чистя тропинку, проплыл по окну.
Роща пошла молодая и белая.
«Не-е, - протянул он, - не могут войну,
значит, герои вести до победного.
Где взять геройства? Впритык до Москвы
немец и гнал. Да чтоб шибко – не дрейфили.
Как повелось, холода помогли.
Миловал Бог. А вернулся в деревню и
мать схоронил. Голодуха была.»
Тут он замолк и к себе как-то бережно
хлеб пододвинул. «Вот, значит, дела».
И улыбнулся: «Дела наши грешные…

Нас раскулачили в двадцать восьмом,
наприконце. Коровёнку-кормилицу –
всё отобрали. Мы с браткой вдвоём
в рёв, чтоб разжалобить, значит, милицию.
Всё же народная, кажется, власть.
С батьки зипун даже сняли, антихристы.
Мы, - говорят, - спроприируем вас.
Стало быть, все из идейных, марксисты.
Помню, как раз, расхрабрившись таки,
малость под мухой по случаю Троицы
крёстный у чайной орал: «Мужики,
гробят Расею иудушки троцкие
да кагановичи. Что ж мы молчим?
Храмы порушены, вера оплёвана…»
Кто ж его слушал? Тогда же в ночи
стал он добычею «чёрного ворона».
Был казачок – и нет казачка.
Мало ль их сгибло в ту смуту великую?
Может, какой-то жидок из ЧеКа
и до тюрьмы не довёз – шлёпнул втихую.

Нынче, понятно, не те времена.
Только опять лишь разгром да усобицу
чиним. И толку опять ни хрена».
Я возразил: «Но зато дали вольницу!»
Он ухмыльнулся: «Что воля, то да…
Буйный Бориска* чудит всё затейнее.
Пьяный проспится – дурак никогда,
вот ведь чего не поймёт население.
Нам от похмелья до пьянки житьё
страшно ведь любо по умственной бедности.
Жалко Россию. Боюся, её
вкрай раскурочат кремлёвские нехристи».

Глухо закашлялся, снова замолк.
Чьё-то дитя по соседству заплакало.
Тихо мы ехали через мосток,
мёртвое поле, низину с оврагами.
За первачом отогрелась душа,
душный вагон монотонно жужжал:
резались в карты, малец попрошайничал.
Жизнь уплывала, как сон, мельтеша
мимо ларьками, платформами, дачами.

Избы мерцали и шли пустыри,
скверик у клуба с фигуркою Ленина.
Пьяный слепой гармонист у двери,
перевирая, гнусавил Есенина,
злобную грусть выпуская, как пар,
бе'льма горе' возводя то и дело –
что-то про вечный кабацкий угар,
что-то, в слезах, про опавшее дерево…

Завечерело. Зарделся закат
над редколесьем и выглядел чинно.
Мы попрощались
                и мой старичи'на
вышел, ссутулившись, в сумрак и хлад.
Дрогнуло из-под колёс полотно,
ветер пахну'л «Беломором» и свежестью.
Канул в безвестность старухин платок –
белая птица секунды над вечностью.

Дед обернулся, шли люди за ним.
Всё материл, видно, клятый свой госпиталь…
в чёрных снегах
горькой русской земли
так и пропал, упаси его Господи

  (декабрь, 1993)   
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

примечание:
* имеется в виду первый президент России Б.Н.Ельцин, по приказу которого 4 октября 1993 года в центре Москвы расстреляли депутатов Верховного совета. В настоящее время дочь Ельцина с семьёй живёт в Лондоне и жирует на наворованные при власти отца деньги.