Рассказ
Викентий пил третью неделю. Пил в одиночку, закрыв на крючок входную дверь, задёрнув занавески на окнах, почти не выходя на белый свет. Пил, что называется «по чёрному».
И не горе тому было причиной, как часто случается у людей. И уж конечно, не радость нечаянная. В глубокий запой Викентия Ремова вогнал страх. Страх этот возник не мгновено, а как-то изподтишка, исподволь – то есть невольно, сперва маскируясь под мысли о нехватке времени, оправдываясь какими-то, вечно не к месту, бытовыми заботами, а то и вовсе несусветной чушью вроде «непруха напала» или «жду вдохновения». А месяц назад, в светлую седмицу, утром, ещё не поднявшись с постели, Викентий вдруг всем нутром осознал, что больше он написать что-то путное уже не сможет, что время его литературных успехов закончилось и если что и светит в его будущем, то это «почивание на лаврах», которых у него скопилось не так уж мало.
И вот тогда на него напал страх. Липкий, неотвязный, темнящий разум, вгоняющий пальцы в мелкую дрожь, извлекающий откуда-то из-под селезёнки протяжный мучительный стон.
Викентий перестал бриться по утрам, огрызался на домашних, ворошил словно в беспамятстве незаконченные рукописи, посылал звонивших друзей по известному адресу и всё больше и больше погружался в кошмар безысходности и тоски. Напала бессонница.
- На рыбалку бы съездил, что ли, - как-то за ужином, осторожно и участливо сказала жена, - или за грибами. Что мучиться, пятый угол искать? Мозги проветришь и пройдёт хандра-то.
Викентий ничего не ответил, но утром побросал в рюкзак снасти, выгнал из гаража машину и пробившись сквозь ранние пробки, выкатил на шоссе в сторону малолюдных полузаброшенных деревень, доживающих свой век по берегам второстепенных, когда-то в асфальте, а теперь в ямах и рытвинах просёлочных дорог и узких, вертлявых, ещё не совсем загаженных речушек. Проехав километров тридцать и оставив позади шумные и дымные предместья, Викентий остановил машину перед мостом через речку с крутыми безлесыми берегами. Просекая равнину прихотливо-извилистым руслом, не быстрая, в жёлтых серпиках песчаных отмелей, сверху с моста она виделась тонкой живой змейкой с лакированной, блестящей на солнце чешуёй водной ряби.
Викентий расстегнул до пупа рубаху, глубоко и судорожно вдохнул тёплый, парной, с наплывом травяных и цветочных запахов воздух и спустился к воде. За мостом плавное течение реки нарушалось двумя бетонными опорами. Вода завивалась в воронки, образуя глубокий омут с прибитой к берегам полоской желтоватой пены.
- Самое то, - бормотнул Викентий, - здесь и сядем.
Он размотал донку о двух крючках и только сейчас вспомнил о наживке.
- Вот растяпа, рыбак хренов, совсем мозги жиром заросли, - больно стукнул кулаком в лоб.
Потоптавшись по берегу, он нашёл обломок доски, поковырял в нескольких местах землю, в сердцах плюнул; дёрн был крепкий и доску в себя не пускал.
Метрах в трёхстах впереди на пологом, уходящем высоко в гору склоне угнездилась деревня: два порядка домов, поделённых посерёдке глубоким оврагом.За крайними домами паслись несколько коров, похоже, остатки когда-то богатого стада.
- Где коровы, там навоз, где навоз - там черви, - деловито бормотнул Викентий, присыпал травой донку и, поднявшись к машине, тронулся на поиски червей.
Тормознув у первой распахнутой настежь калитки, Викентий опустил стекло.
- День добрый, хозяин, просьба есть маленькая…
Старик сидел на ступеньках крыльца, курил.
- Ну, если маленькая, то проси, - философски ответил старик, щурясь то ли от дыма, то ли от яркого солнца.
Викентий вышел из машины, облокотился на забор.
- Я тут на речке порыбачить собрался, а червей забыл, и лопаты с собой нет. Не разрешите ли копнуть в вашем огороде?
Старик заплевал окурок, с сомнение почесал за ухом и вдруг спросил:
- А может сразу хату купишь, недорого отдам и копай себе на здоровье - хошь червей, а хошь огурцы с клубникой сажай, а?
Викентий засмеялся.
- Интересное предложение. Ну, а как на счет червей?
Старик вздохнул.
- Вон за крыльцом лопата. Копай вдоль забора, у сортира, там их немерено, жирные…
Червей действительно оказалось много. Викентий набил полную банку, присыпал сверху землёй и вернулся к дому.
- Ну спасибо, товар отменный, хоть продавай!
Старик снова курил, сидя на крыльце.
- А может купишь дом-то? – с печальной безнадёгой в голосе повторил вопрос, - у меня тут всё есть: и скважина, и сарай, и печка с лежанкой, мы со старухой кости на ней греем, и сад с огородом, чай, видел какой ухоженный… Дача-то у тебя есть?
- Нет у меня дачи, - растерянно ответил Викентий.
- Ну вот, а тут – будет. Поработаешь там у себя в городе, а в отпуск – сюда, здоровье поправлять. Ты кем работаешь-то?
Викентий замялся.
- Я, это самое, в общем я писатель, книжки пишу…
Старик отмахнулся.
- Ну пишешь, вон кто сейчас только не пишет. Я спрашиваю, кем работаешь?
- Это и есть моя работа, - в некотором раздражении ответил Викентий, - пишу, издаю и если хотите, продаю. Работа у меня такая – писать.
Старик затянулся сигаретой, помолчал, потом согласно кивнул.
- Ну да. Была такая профессия. Только я уж думал вся кончилась. У меня вон внучата вообще ни хрена не читают, а только телик, да этот… комп… интер…, не разберёшь! уставятся, в кнопки тычут, не оттащищь… Да-а… Значит, писатель. Ну тогда – тем более! Жилы не рвёшь, костей не ломаешь, одна беда – геморрой. Вот дача-то и к месту, для разнообразия… Купи, в цене сторгуемся, - почти попросил старик.
- Нет отец, - заторопился Викентий, - не нужен мне дом в деревне, я урбанист, - сказал он, садясь в машину, - а за червей, спасибо.
- Тут и кладбище рядом, - зачем-то не к месту крикнул старик.
- «Моменто морэ», - пошутил Викентий, отъезжая.
Старик прикрыл калитку и снова уселся на ступеньку крыльца.
- Море. Всё бы вам – море… А ты в деревне нынче поживи, попробуй, как оно тут… Тфу!
*** *** ***
Клёв пошёл только к вечерней зорьке. Брало хорошо, правда в основном мелочь: ёрш, окунь, иногда с ладошку плотвичка попадалась, но на уху с жарёхой Викентий натаскал. Азарт рыбалки согнал с души хмарь и дома жена это заметила.
- Стопочку под уху налить?
Викентий отрицательно мотнул головой.
- Ну её, а то снова накатит. Я лучше поработаю.
В два часа ночи измучившись, искурив пачку сигарет, он тупо смотрел на чистый лист бумаги с незаконченной первой строкой и в больной голове торчала, как кость в зубе одна единственная мысль: не клюёт.
Он вышел на балкон. Ночной город жил обычной для этого часа жизнью: светилась переливаясь реклама, с липким шорохом проскакивали уже не частые автомобили, кучки молодых людей топтались возле дверей кафе и ресторанов, не было слышно птичьего свиста.
- Птиц не слышно, - вяло отметил Викентий, - а может, их и нет в городе? Может они и остались только в лесу и в деревне?.. В деревне… В деревне-то я их слышал. В деревне-то они точно есть… А на речке я их не слышал. Потому что клевала хорошо. А дома вот «не клюёт»… В деревню нужно ехать за «клёвом». В де-рев-ню!
Он быстро разделся, нырнул под одеяло, прижался к тёплой спине спящей жены и мгновенно уснул.
*** *** ***
- Геннадий Иванович, что-то ты мало просишь, домик почти новый, накинь ещё.
- Да новый-то он только наполовину, остальное из старья строил. Вон стропилам уже годков не считано, полы и перекрытия от старого дома остались. Фундамент – он вот новый, да три стены. Остальное из того что не сгнило… Странный ты какой-то, Викентий! Наоборот торгуешься. Деньги что ли шальные?.. Ну накинь сам сколько не жалко.
- Договорились. А что ты продаёшь его, так ведь и не сказал?
- А говорить нечего. Мы с женой пообносились здоровьем-то. Ей в огороде тяжело стало, я намахался со стройкой… Думали – детям… А они коттеджи рядом с городом построили и говорят: нам ваш «медвежий угол» даром не нужен. Ин… инфраструктура не та. Газа нет, зимой не проедешь. Живите, говорят, лучше у нас. Земли возле домов, чтобы вам ковыряться хватит, да и внуки – всё под присмотром… Ты уж не первый, кому я предлагаю. Не берут, твою мать! Вот и согнал до мизера… А ты значит, надумал. Или я уговорил? Если так, то извини. Но не пожалеешь – крепкое строение.
- Не пожалею. У меня на этот дом свои надежды, особенные. Если оправдаются – я тебе ещё доплачу.
- Ишь Рокфеллер! Вам что, писателям, как при эсесесере за книги большие деньги плотят? Только книги-то у вас сплошь срамные: мордобой да бл…..во. Не противно за такое деньги брать?
- Геннадий Иванович, я другие книги пишу. Я, так сказать, из «старой когорты». И печатают меня вроде как по привычке, вроде как в современных классиках я числюсь. Смешно конечно, но чтобы совсем не запаршиветь, издательства разбавляют нами вот ту, с позволения сказать, литературную продукцию, на которой зарабатывают основные деньги. Ну и нам платят, чтобы не обижались, в основном за имя. Коммерческой выгоды от наших, в том числе и моих книг у них почти нет. Разве что какой нибудь режиссёр по нашей книжке хороший фильм снимет, но это бывает редко… А деньги? Это у меня от старых запасов, не успел потратить. Так что не гнушайся, Бог даст ещё заработаю.
- Ладно Викентий, не оправдывайся, какое время – такие и книги… Я тебе про кладбище говорил? Вот. Там есть две могилки – муж с женой - учителя местные. Хорошие были люди. Мы со старухой за этими могилками присматривали, ну и ты уж постарайся, не забывай, ухаживай, а то у них никого не осталось – зарастут и не найдешь потом… Да, вот ещё: в старые времена метрах в ста от этого дома церковь стояла. Сейчас её нет, а место намоленное, святое. Приглядывай, чтобы местные не изгадили. Я хоть и не шибко верующий, а все таки… Церковь, не баня же… Ну, живи на здоровье.
- Спасибо, Геннадий Иванович, не сомневайся. Давай до трассы тебя подброшу.
- Нет-нет, я напрямки через лес, напоследок грибов пособираю, второй слой пошёл.
Старик аккуратно притворил калитку, набросил на столбик петлю из приводного ремня и не оглядываясь, заспешил прочь, словно боясь, что его остановят и вернут назад, в ту часть жизни, где место его уже занято.
*** *** ***
Викентий присел на ступеньку крыльца, где прежде сиживал старый хозяин, закурил сигарету.
Ну что, брат Викентий, вот тебе деревня, вот птички поют, вот простор неоглядный, вот время можешь останавливать и запускать по своему усмотрению и даже кладбище под рукой, так, на всякий случай. Чего бы ещё пожелать человеку – писателю? В шестьдесят лет грех неписания для тебя действительно грех, поскольку нет ему оправдания, а есть только отговорки, в которое сам ты не веришь. Теперь и этих псевдопричин ты себя лишил, а значит и дело должно пойти с новой силой и «соты твои, - как говорил знакомый пчеловод Железнов, - должны наполняться свежим мёдом, который стоит на рынке аж до полтыщи за килограмм…» То есть всё, что ты желал для работы у тебя, Викентий, есть и мир с нетерпением ждёт твою очередную «нетленку»…
Три дня Ремов вдыхал полной грудью непривычно пьянящий деревенский воздух, три дня обходил теперь уже свой собственный земельный участок в двадцать законных соток, три ночи спал, как убитый в мёртвой тишине нового дома, трое суток на его столе лежала стопка чистой, как первый снег дорогой писчей бумаги, перечёркнутая наискосок ещё не вынутой из магазинной упаковки фирменной авторучкой.
А не четвёртый день Викентий Ремов запил.
*** *** ***
Гроза во второй половине июля дело обычное. Но в эту ночь небо гремело, рвалось на части длинными ветвистыми разрядами, полыхало с краёв зарницами, пробивало зелёным светом тугие мешки туч, готовых пролиться всем своим содержимым на в испуге дрожащую землю. И вот пролилось. Первый вал водяного набега взбурлил вытянутую вдоль деревни дорогу, смывая под гору забитый в колеи щебень, ударил по крышам домов шрапнельным перезвоном, пригнул обвешанные ещё незрелыми плодами яблони и улетел за реку, оставив после себя листвяной шелест мелкого нудного дождя.
Всю грозу Викентий стоял на крыльце с недопитой бутылкой в одной руке и сигаретой в другой. Губы его кривились в пьяной злорадной усмешке и после каждого раската он делал длинный глоток и повторял:
- Так его! Так его! Рви его! Рви его!
Дождевая пыль мешалась на лице с пьяными слезами отчаяния и восторга. Сойдя с крыльца в мокрую траву, Викентий нетвёрдым шагом пересёк жидкую от грязи дорогу, дошёл до края рощи и вступил под деревья. Дождь остался позади. С листьев слетали крупные капли, шлёпая в лысину Викентия, словно маленькие детские ладошки, мокрые ступни тонули в толстом слое сопревшей прошлогодней листвы и ступням было тепло.
- Господи! Сдохну ведь от неё… - шептал он распухшими губами, пытаясь сделать ещё глоток. Организм больше не принимал. Сердце срывалось в беспорядочный ритм, колени слабли, хотелось ткнуться лицом в тёплую, притягивающую запахом тления листву и так уснуть, и не мыслить, не чувствовать этой безысходной тоски, а только спать, спать, спать…
- Уйми глотку-то нехристь. Ишь где пить надумал!
Викентий вздрогнул, сперва не поняв откуда голос.
- Сойди с алтаря, говорю! Места другого не нашёл, нутро ненасытное?
Викентий обернулся. В просвете деревьев смутно различалась фигура женщины с толсто замотанным кульком на руках.
- Ты кто? – тупо спросил Викентий и немного подумав кивнул, - а-а, понятно. Значит пора, да?
- Господи, Царица Небесная, простите нас, грешных. Допьются, аж себя не помнят…
Она мелко перекрестила сначала Викентия, потом осенила крестом кулёк на руках, из которого вырвался и сразу смолк детский вскрик и сделала шаг назад. За её спиной в небе беззвучно полыхнуло и Викентию показалось, что мелкая дождевая пыль вокруг женской фигуры на мгновение расцвела золотистыми блёстками, мимолётным сиянием осветив её одежду, похожую то ли на плащ с капюшоном, то ли на белый хитон, ниспадающий до самой земли.
Женщина ещё что-то сказала, но за шумом дождя Викентий не расслышал, потом махнула рукой и прикрыв полой плаща кулёк, растворилась в ночи.
Только сейчас Викентий осознал, что стоит столбом с вытянутой на отлёт рукой, крепко сжимая перевёрнутую вниз горлышком бутылку. Голова была ясной и не болела, но колени предательски постукивали одна о другую и сгибаться не хотели, закостенев в положении «стоять». В шаге от себя он заметил правильной формы канавку, плавным полукружием обходившую место его стояния. Видимо, ливень прибил, уплотнил павшую листву и ровный провал сгнившего фундамента чётко проступил в отсветах зарниц, всё ещё полыхавших по краям уходящей грозы.
Викентий вспомнил наказ старого хозяина дома и на душе снова стало нехорошо, словно совершил он сейчас что-то непотребное и в этом поступке его только что уличили.
Медленно, осторожно, как бы страшась наступить на хрупкое стекло, он вышел за пределы канавки, начал крестное знамение, но только больно ударил бутылкой в лоб и от этой боли слёзы градом брызнули из глаз. Викентий плакал, нет рыдал, содрогаясь мокрой спиной, прижимая холодное бутылочное стекло к пылающим щекам, тыкался огненным лбом в жёсткую ребристую кору дерева, обнимал свободной рукой ствол и то жаловался ему, то ругал себя последними словами и наконец затих. Истерика кончилась и в душе Викентия начал воцаряться мир и покой.
Постояв ещё несколько минут у дерева, он судорожно с подвывом вздохнул и вышел на опушку рощи.
Грозу унесло куда-то далеко к горизонту и над деревней в чистом, почти беззёздном небе ярко сияла умытым, чётко очерченным диском полная луна.
*** *** ***
«…Отряд насчитывал две дюжины конных всадников, около сотни пеших, легко вооружённых воинов и небольшой обоз с малой долей провианта, а в основном плотницким и землеройным инструментом. Двигались к югу, впереди основного войска. Рубили мосты через речки, устраивали места будущих стоянок главных сил, налагали на жителей деревень продовольственный оброк на прокорм царского воинства, стекавшего многими ручьями в два широких потока и дальше, на общее единение берегам реки Пьяны.
Отряд был авангардом и выполнял не только хозяйственные задачи – конная его часть проводила разведку и мелкие стычки с летучими группами Казанского войска случались нередко. В этот жаркий июльский день 1552 года, когда пешие вышли к реке и приступили к наведению переправы, всадники проскочили речку сходу и двумя группами в охват довольно высокого холма с расположенной на его склоне деревней, ушли в поиск.
Солнце светило в глаза всадникам…»
Викентий зачеркнул последнюю строчку, отложил авторучку и посмотрел в окно. Распахнутое в жаркое деревенское лето, оно точно уподоблялось картине художника пейзажиста: забор с облупившейся выгоревшей краской, песчаная с промоинами дорога, лесная опушка, утыканная фиолетовыми стрелами иван-чая и широкими сочными листьями лопуха и конского щавеля, дальше лес и неоглядный, в бледно-голубой дымке прогретого воздуха простор полей, мягких холмов и перелесков.
После той грозовой ночи Викентий словно бы потерял речь. То есть, говорить он мог, но ему так не хотелось произносить звуки, что даже на просьбу соседа «прикурить», он молча перекинул через забор спички, чем, кажется, его удивил и даже обидел. Зато в голове Викентия бушевал тайфун. Вихри образов, фрагменты действий и диалогов, обрывки сцен, куски пейзажей – всё это бессвязно мешалось в черепной коробке, налезало друг на друга, спорило, ругалось и привести хоть в какой-то порядок этот вертящийся хаос у Викентия не получалось. Хаос требовал выхода и путь этот Викентий знал, но авторучка в пальцах предательски дрожала, фразы не складывались и текст получался корявым, плоским, без той сочной и сладкой изюминки, за которую Викентия Ремова так любил его прежний читатель.
Из-за письменного стола выгоняло какое-то странное чувство беспокойства, словно что-то обещал и не сделал, и этот не исполненный долг уже несколько дней нависал над листом бумаги, стоило прикоснуться к нему пером авторучки. Викентий нервничал, выбегал на крыльцо, быстро выкуривая сигарету возвращался к столу, но состояние не отпускало. За окном, сквозь редкий кустарник лесной опушки проступал коричневый ствол того самого дерева, у которого Викентия устыдила в грозу какая-то женщина с младенцем на руках. Честно говоря, он так до сих пор и не понял: то ли ему спьяну привиделось, то ли действительно что-то было, но душевное беспокойство он, почему-то, связывал с последствиями именно той ночи.
В очередной раз, выйдя из дома Викентий решительно направился в рощу. Обойдя фундаментную канавку по периметру, он определил, что здание церкви размером было немаленьким: тридцать с небольшим шагов в длину и полтора десятка в ширину. В десяти шагах от фундамента церкви он обнаружил ещё одну, едва заметную длинную впадину. Пройдя по ней, Викентий понял: бывшая церковная ограда. В западном углу, рядом с засыпанной мусором ямой торчал из земли угол гранитной плиты. Викентий разгрёб руками сопревшую листву и на красном крапчатом граните проступила рубленая надпись: фамилия, имя и отчество, год рождения, смерти и слова «здесь покоится прах раба Божия…»
Викентий снова засыпал гранит и вернулся в дом. Но не к столу, а в прихожую, где в старом шкафу хранился плотницкий инструмент, оставленный прежним хозяином, со словами: без топора и ножовки – какой же ты деревенский? Прихватив к этому ещё лопату и грабли, он вернулся в рощу.
Почти до темна Викентий работал. Вырубил и сжёг кустарник и мелкий подлёсок внутри церковной ограды, сгрёб в кучи спрессованную годами листву, расчистил фундаментную канавку, обнажив почти истлевшие брёвна ушедшего в землю первого венца. Трудился истово, словно навёрстывал упущенное и только когда спина перестала разгибаться, а ноги двигаться, доплёлся до крыльца. Сжевал заветренный кусок хлеба со свежим огурцом и кряхтя, и постанывая забрался под одеяло. В сон опрокинулся, словно в глубокую тёплую яму и ни одно сновидение не потревожило его измученный мозг до утренних птичьих переливов.
«Солнце светило в глаза всадникам…»
Викентий ещё раз жирно зачернил неудачную строчку и размашисто, без усилий, как в прежние времена погнал текст на бумагу.
«…Басурманы! – крикнул молодой всадник, осаживая коня и оборачиваясь к товарищам,
- Вона, по гривке скачут! – он показал нагайкой на вершину холма.
Дружина остановила бег, скучилась.
- Сколько их? Не вижу, глаза слепит… Ну-ка посчитай, у тебя очи светлые, - приказал старшой.
- Шапок двадцать, али поболее. Не спешат…, к деревне правят… Что делать будем?
- А ты что, по шапкам считаешь? Ты их по пикам считай; видишь пики в небо торчат – засмеялись дружинники.
- Да больно у них шапки чудные, заметные. Лето, а они в лисьих малахаях, башку парят… Так куды поскачем-то? До своих или сами…? Нас-то помене будет…
- А ты испугался, - пробурчал старшой. – Наши за гору ушли, не видать, а энти точно деревню зорить начнут.
Он взгорячил коня, крутнулся на месте и крикнув: - Ворог на виду! Други, за мной! В сабли нехристей! – погнал наперерез противнику.
- Р-р-а-а! – слилось воедино с топотом копыт, блеснули на солнце клинки и дюжина всадников, не жалея коней понеслась в гору, отсекая татар от крайних домов и усадов.
Казанцы с ходу бой не приняли и ушли за рощу. Распалённая предвкушением сечи дружина вылетела на гриву, описала в поле широкий круг и встала, крутясь и оглядываясь.
- Экий порыв на ветер пустили! – сокрушался старшой, - куда ж они делись? Труса празднуют?
Он махнул рукой товарищам:
Ну-ка, спешились, коней на выводку, чуть не запалили… Чую я, не ушли они, скрадывают.
Не сходя с коня, он приставил ладонь к бровям, отсекая солнце, огляделся.
- За рощей хоронятся. Выгадывают, нет ли за нами подмоги. Видно их тоже не тьма.
В воздухе повисла сторожкая тишина.
- Готовьтесь, други, сейчас пойдут, - почти шёпотом сказал старшой, погладил коня по потной шее и ещё тише добавил, - эх, пики в обозе остались…
Роща рванула гортанными криками, свистом, визгом и на опушку лавиной вылетела небольшая, полсотни всадников, но яростная орда. В воздухе засвистели сабли, описывая блестящие в солнечных лучах круги. По краям орды неслись копьеносцы, зажав подмышками длинные смертельные жала, в центре, увлекая передний строй, скакал рослый татарин, вытянув над головой коня тяжёлую кривую саблю и лисий малахай болтался у него за спиной на длинном ремешке, охватывающим короткую толстую шею.
Орда неслась на дружину, огибая её с флангов, пытаясь зажать в клещи и окружить.
- Вот она, смертушка-то, - прошептал старшой, но в голос крикнул:
- Реж их, стервецов посерёдке! Клином, клином, робяты! Головного не замай, сам сроблю!
Двенадцать воинов выстроили журавлиный клин и молча, набирая скок, ринулись в центр набегающей лавы…»
Викентий отложил авторучку и вытер вспотевший лоб. Лист, испещрённый косым стремительным почерком словно горел под его пальцами. Он скоробился от обилия капель, падавшего со лба пота, буквы местами смазались, строчки в конце загибались вниз, слов- но им не хватало пространства, но всё это было привычно, а значит в Ремове восставал прежний кураж. Викентий дрожащими пальцами прикурил сигарету и вышел во двор. Была ночь, но луны не было. Зубчатый край леса едва проступал на востоке. Воздух вгонял в озноб, но земля ещё была тёплая. Свиристел, надрывался единственный на всю округу сверчок. «Прямо, как я, тоже кураж словил», с удовольствием отметил Викентий.
- Господи, спасибо тебе – вразумил, - прошептал он в чёрное, где живут в бесконечности звёзды, но такое близкое небо.
*** *** ***
Площадку под церковь Викентий подготовил за две недели, заодно выкопав гранитный памятник и установив его временно у края ямы, бывший когда-то могилой. Что делать дальше он толком не знал. Храм не дом, его строительство имеет свои законы, а для Викентия они были чем-то сродни правилам криптографии. Он пытался расспросить соседку из порядка напротив – не раз замечал, что набирая воды из родника в овраге, она крестится и шепчет молитвы. Но женщина только с сомнение качала головой и отсылала его к священнику церкви, что стояла, вся укрытая строительными лесами, на выезде из города. Викентий священников стеснялся. Не по природному свойству характера – его-то он унаследовал от матери – прямой и суровой. Просто церковный мир для выросшего и воспитанного в идейном атеизме человека, большую часть жизни прожившего никак и ничем этого мира не касаясь, он и его служители были «терра инкогнита» – землёй неизвестной. И как с ними общаться, на каком языке разговаривать Викентий не знал, а потому боялся или обидеть, или самому попасть впросак. Но и тут соседка вразумила.
- Да что ты межуешься? Батюшка, он хошь и не старый, а опытный – проповедует. Ты милый, к нему подойди, ладошки в горсточку и скажи: «батюшка, благослови». Он на тебя ручку свою положит, крестным знамением осенит и отпустит. А вот уж после службы смело подходи и спрашивай чего хошь – он тебе всё обскажет. Душевный батюшка, сходи, не журись.
Викентий мешкать не стал. На следующий день подъехал к церкви и смело шагнул под гулкие своды молельного зала. Служба заканчивалась. Отец Михаил уже произнёс проповедь и немногочисленный народ вереницей подходил под благословение и целование креста. Викентий встал в общий порядок. Подошла его очередь. Он неумело ткнулся губами в крест, руку священника и отошёл в сумрак придела. Отец Михаил отпустил последнего человека, сошёл со ступенек амвона и подошёл к Викентию.
- Первый раз в храме? – тихо, но с железинкой в голосе, спросил.
- Не то, чтобы вообще первый, но на службе впервые, - осторожно признался Викентий.
- Да, саму литургию-то вы пропустили… Меня ждёте?
- Вас, отец Михаил.
- Подождите, я переоблачусь и поговорим.
Через несколько минут он вышел в чёрном подряснике с жёлтым крестом на груди. Тёмно-русая с редкой проседью борода смягчала суровость взгляда из-под косматых вразлёт бровей, туго стянутый на затылке пучок волос едва прикрывал уже явно проступающую лысинку, крупный сухой нос выдавал прямой, но спокойный характер. Ростом он был довольно высок, а голосом неожиданно мягок.
- Присядем, - указал на скамейку, когда они вышли из храма, - слушаю вас.
Викентий несколько сбивчиво рассказал об утраченной церкви, немного о себе и о возникшем желании эту церковь восстановить.Умолчал о запое и встрече или видении в грозовую ночь.
- Дело благое, богоугодное, - задумчиво произнёс священник, - вот только… - он сделал паузу, - а на какие средства строить собираетесь, если не секрет? Затраты немалые. Я вот этот храм уже пятый год восстанавливаю, а конца не видно.
Викентий пожал плечами.
- У меня от прежней жизни кое-что осталось, не всё, извините, прогулял. Думаю на фундамент и цоколь хватит, а дальше… - и он снова пожал плечами.
- Уже кое-что, - удовлетворённо сказал священник, - с этим можно и начать, а там, глядишь, Господь поможет.
Викентий удивлённо вскинул глаза.
- Не удивляйтесь, - усмехнулся отец Михаил и неожиданно спросил, - вы крещённый?
- Бабушка в детстве в церковь водила, - неуверенно, словно пытаясь вспомнить, ответил Викентий, - точно крещённый. И крестик на верёвочке у меня был, только мама бабушку изругала и велела снять. Она секретарём райкома комсомола работала… Точно крещённый, вспомнил. Мне голову в церкви водой мочили и с ложечки сладкое вино… и голос гудел из бороды. Я тогда страшно испугался, а бабушка гладила по голове и говорила: ну вот и славно, ну вот и всё как у людей.
- Ну вот и славно, - эхом повторил священник, - значит всё как у людей.
Викентию вдруг стало очень хорошо, даже глаза помокрели.
- Батюшка, - он вспомнил наказ соседки, - благословите на труды, на строительство, значит.
- Я бы благословил, - вдруг посуровел отец Михаил, - только это благословение нужно Испросить у Владыки. Таков у нас порядок.
На встречу с Владыкой Викентий не попал, болен тот был и приём посетителей отменили. Но в епархиальной канцелярии помогли написать прошение с правильным мотивом и обоснованием. Через недолгое время был получен положительный ответ за личной подписью Архиепископа. Правда было одно условие: строительство должен курировать кто-то из священнослужителей. Отец Михаил, а он служил благочинным этого округа, немного подумав, в свою очередь, благословил на присмотр молодого дьякона – отца Владимира, шустрого и толкового.К тому же в соседней с Викентием деревне у того жили старики: дед с бабкой, то есть, было где переночевать в случае непредвиденной задержки. В церковной службе ему дали поблажку, обязав больше времени проводить на стройке.
Таким раскладом Викентий остался доволен и уже без оглядки включился в новое для него дело.
Рукопись тоже с каждым днём толстела, хотя времени для письма стало меньше: вечер и часть ночи. Но писалось легко и просторно, а листы почти не чернели авторской правкой.
Подрядчик на стройку нашёлся быстро, условия принял, в деньгах торговаться не стал и к сентябрю на место старого фундамента уже прочно осела армированная бетонная лента.
Как и предполагал Викентий, собственных денег хватило только до первого бревенчатого венца. Подрядчик ушёл на другой объект, но красного кирпича цоколь возвышался на метр к уровню грунта и чистые строгие формы его уже рисовали в пространстве подкупольный свод, восьмигранник высокой колокольни и золочёные кресты над крытыми медью луковками.
*** *** ***
«…ринулись в центр набегающей лавы. Противник сомкнул позади кольцо, но клин без потерь рассёк надвое растянувшийся к флангам татарский строй и вылетел в полевой простор. Дружинники развернули коней, вытянулись в цепь и ударили в тыл копьеносцам. Брызнула кровь, полетели на землю татарские головы. Но и казанцы опомнившись, затеяли карусель, сгруживая дружинников в тесную неповоротливую кучку. Этот приём противник знал в совершенстве и дюжина русских воинов крутилась в центре пыльного кольца визжащих всадников, толкаясь конями, мешая друг другу, боясь в суматохе посечь саблей ближнего товарища.
- Не толшись! Станови коней мордой наружу! – крикнул старшой, - купно, по крику, будем рвать кольцо, - уже тише скомандовал он бойцам.
Улучив малый прогал в карусели, заорал:
- За мной! Дави конями!
Плотным ядром дружина пробила кольцо и снова ушла в поле. Орда понеслась вдогон, предвкушая скорую победу. Татары поняли,что на уставших конях русские далеко не уйдут, а две неудавшихся атаки, вконец их взбесили.
- Уводим их к лесу! – махнул нагайкой старшой, но тут же осадил коня. - А вот и наши, слава Богу
На гриву вынеслись всадники второго отряда и не сбавляя хода, врезались в рассыпанную по полю орду. Зазвенели клинки. Небольшой, но свежий силами отряд разметал татар на мелкие группы, и не давая им слиться, рубил по очереди.
- Ну-ка, други, завершим дело! – крикнул старшой и дружина, развернув коней понеслась в догон уже поверженного, в беспорядке отступающего врага.
В поле осталось полтора десятка убитых татар; русская дружина не потеряла ни одного бойца, если не считать трёх-четырёх раненых. Казанцы врассыпную ушли за лес и преследовать их дружина не стала.
Отряхнувшись от пыли, дав коням отдохнуть, отряд спустился в деревню.
- А мы уже не чаяли спасения, - плакали бабы, поднося воинам и коням колодезной воды, молока и хлеба. – Спаси вас Христос, сынки, - наотмаш, истово крестили старики, а ребятня дёргала за полы, выпрашивая показать «вострую сабельку».
Тут же в деревне встали на постой.
- Надо бы гонца послать, известить государя с первой победой, - решил старшой, - Эй, Аника-воин, - подозвал он молодого дружинника, - завтра с утра поскачешь на встречу главному войску, повезёшь грамоту. У вас тут дьякон есть? - крикнул он деревенским.
- Так у нас и церквы-то нет, какой уж дьяк?
- Ладно, сам отпишу, как сумею. Чаю, государь не погневается.
Пока наводили переправы, да готовили лагерь для отдыха основных воинских сил, вернулся посланник с ответом. В грамоте пелась хвала доблести воинов, а старшому государь жаловал деревеньку с угодьями и пастбищами. Прилагался также указ: заложить-де церковь на месте татарского побоища и отписать на прокорм священнику окрестную землю, и дом срубить ему с домочадцами.
- Вот здесь и заложим храмину, - старшой обозначил место на вершине холма между крайним домом и глубоким оврагом, на дне которого били пять сильных ключей.
- Я вам оставлю двоих мастеров-плотников, - наказал он деревенскому сходу, - вы уж тут сами решайте, кого им в помощь, а нам дальше идти надо, Казань воевать.
На Покров стопу уже вывели под крышу, а колокольню под шатёр. К этому времени и весть благая приспела: государь Казань взял. Значит и церковь новую освятили в честь Покрова Пресветлой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.
*** *** ***
Прошла зима в трудах над чисткой и доработкой рукописи. Издатели капризничали, Ставили заведомо неприемлемые для Викентия условия по изменению текста, твердили противное слово «не формат». Ремов упорствовал и на сделку не шёл.
Фундамент будущей церкви засыпало снегом и так он простоял до весны, слава Богу, не тронутый местными мародёрами. Денег на стройку Викентий за зиму не нашёл.
Тринадцатого апреля утром, запел надоевшую мелодию телефон. Викентий снял трубку.
- Это вы строите церковь? – строго почти враждебно произнёс женский голос.
- Ну я, - немного напрягшись, - ответил Викентий, - а в чём, собственно, дело?
- Обойдитесь без «ну», господин Ремов, - я Марина Гельман, адвокат… Уже бывший адвокат и душеприказчик покойного Мелекяна Рудольфа Никитича, слышали о таком?
- Как же, как же… - совсем растерялся Викентий, - серьёзный товарищ, крутой.
- Был, - с той же неприязнью уточнила адвокат. – Так вот, он оставил э-э… солидный капитал. В завещании сумма на банковском счете прописана раздельно: одна часть семье, а другая, что мне лично совершенно непонятно, завещано на ваше имя с этим нелепым уточнением: на строительство церкви. И что вы на это скажете?
- Что я скажу, - совсем пал духом Викентий, - наверное нужно сказать спасибо. Правда я с ним совершенно не знаком…
- Был, - снова отрезала адвокат.
- Да не был… - начал оправдываться Викентий.
- Я имела в виду прошедшее время, - уточнила женщина. – В общем так : завтра будьте добры приехать по такому-то адресу, с паспортом и подписать соответствующие бумаги. Или вы желаете отказаться от наследства в пользу семьи покойного? – вкрадчиво спросила адвокат.
- Н-ну, деньги-то вроде как и не лично мне, а на дело, - промямлил Викентий.
- Я другого от вас и не ждала, - снова ужесточив тон, закончила разговор адвокат. – Хм, церковь… До свидания.
Утром Викентий приехал по указанному адресу. В маленьком, но стильно обставленном офисе его встретила миловидная, но уже не молодая брюнетка.
- Здравствуйте Викентий Петрович, проходите пожалуйста, - несколько суетливо взяв под руку, проводила в кабинет, - чай, кофе или может коньячку на донышке? – и не давая опомниться, быстро заговорила. – Вы уж меня извините за вчерашний тон, я была не права. Ну откуда мне было знать, что вы писатель. Мы юристы народ прагматичный, особенно, когда речь идёт о деньгах. Знаете, сколько аферистов липнут к серьёзным людям, вот и про вас… Мы же нормальную литературу почти не читаем, всё больше специальную. Но я справочки навела и убедилась. Так что не гневайтесь.
Викентий немного оттаял.
- И всё же, почему я?
- А через общих знакомых. Рудольф Никитич, оказывается был почитателем вашего творчества… последние дни. В больнице читал ваши книги. А перед уходом в иной мир, пригласил священника, отца Михаила, исповедоваться. Видимо, от него и узнал про вашу церковь. Он и завещание-то изменил за два дня до смерти. К большому не удовольствию членов семьи. Ну, да воля покойного священна… Подпишите вот здесь и вот здесь… До свидания и успехов вам в деле и творчестве.
В мае, сразу после праздников строительство церкви возобновилось. Ремов не вылезал с площадки: таскал брёвна, копал землю, зачем-то прямил погнутые плотниками гвозди, готовил обед. Дьякон Владимир подпал под ту же волну азарта и сменив подрясник на старую спецовку, вовсю пытался руководить, чем вызывал не злые шутки спецов из бригады подрядчика.
В первых числах ноября на стройку приехал отец Михаил.
- Ишь как ты развернулся! – он обнял подошедшего под благословение Викентия, перекрестил дьякона и широким крестным знамением осенил жёлтый, пахнущий свежим деревом сруб церкви, уже подведенный под крышу и восьмигранник высокой колокольни, готовый принять на себя шатёр и луковицу с позолоченным крестом.
- Вот, на Покров хотелось бы освятить, - осторожно попросил Викентий.
- Почему бы и не освятить, - кивнул отец Михаил. – Кровлю доделать успеете, а то вот-вот дожди и снег может сыпануть?
- Успеем, - заверил Викентий, - ещё неделю и закроем.
- Ну, Бог в помощь, Бог в помощь, - благословил отец Михаил, уезжая.
На Покров храм освятили. Небо сияло последней предзимней голубизной, воздух был холоден и звучал чистой хрустальной нотой. Специально привезённый небольшой колокол отзвонил положенный звон и звук его разносился с горы под названием «татарские головы» далеко за реку, за рощи и перелески, и гас где-то в бескрайних просторах русской земли.
А в начале декабря Викентию Ремову принесли сигнальный экземпляр его новой книги.
2012г. В. Морев