Мы живём на зелёной даче.
Место тихое. Лес стеной.
По ночам стоит лай собачий
да пустых электричек вой.
В лабиринтах снотворного лета
только гул комариных атак,
только комнаты
полные света
прорезают убийственный мрак…
Сладко слушать твои истории –
детский лепет в тени аллей –
про интриги в консерватории,
приставанья учителей.
Наш капризный роман свободен:
ни сюжета, ни строгих форм.
Мне с тобой довольно спокойно.
Целый день ни души кругом,
только мать позовёт: «Ната-аша!..»
И опять – тишина, соловьи…
Хорошо живёшь, музыкантша!
Нам не видеть подобных вилл.
Я-то рос в глубине провинций,
где у хат только белый цвет.
И туда нету сил возвратиться,
и навеки чужак в Москве –
не в том смысле, что нет компаний…
Было много чего вдали:
грубых девушек, смелых планов
и тяжёлой слепой любви.
Всё угасло – легко, как спичка.
А потом, после всех утрат,
одинокость вошла в привычку,
интонации, жесты, взгляд…
Ничего. Говорить не стоит –
я один, или ты одна.
Посидим с дорогой душою
у раскрытого в сад окна.
Отягчённый своею думой,
молча рвущий листки с цветков,
я тебе не чужой, не думай.
Просто нет подходящих слов.
Ты распустишь под вечер волосы
и в зелёных твоих зрачках
закачаются волны и водоросли
от зажжённого ночника.
А когда ты рассыплешь горсти
по роялю своих рулад,
на картинке весёлый Моцарт
башмаком отбивает такт…
Здесь, у дома, разбиты клумбы
и клубится тенистый сад.
Тут никто никого не любит,
но боится про то сказать.
Голубая сирень ветвится.
Сонный пёс в конуре лежит.
Словом, если б и не влюбиться,
можно тоже неплохо жить:
наживаться на постояльцах,
пить, к примеру, вино «Кокур»
или просто в траве валяться,
разводить яйценоских кур.
Вопреки Маяковским-Горьким
да романтике дальних стран
есть немалое место подвигам
и в житье у простых мещан:
скажем, где-то забор прохудился
или стал сарай протекать –
сколько надо недюжинной силы
встать с дивана, идти, латать…
Скажем, жизнь протекла впустую –
в тюрьмах не был, не строил БАМ…
Но ведь есть ещё поцелуи,
сны, гадания по рукам!
Словом, тот меня враз понимает,
кто читает газету «Спид».
…Шум дневной суеты утихает,
ледяная луна висит.
Ключ от входа давно потерялся
и до города далеко.
Молча
в сумерках на террасе
долго пьём зелёный ликёр.
Северянинская идиллия! –
в мгле сквозь зубы цедить коктейль,
целовать тайники, извивы,
пальцы, ямочки у локтей…
К заколоченной лесопилке,
где лесник помер, есть тропа.
Там в потёмках сопит в сопилку
вечно пьяный и добрый Пан.
Там мы любим с тобой друг друга
в жуткой мистериальной мгле
среди пут паутинных, пугал,
бликов солнечных на стене…
Фимиамят фиалки тонко.
Ближе к ночи в любом саду
повисает над дачным посёлком
их хмельной, растлевающий дух.
Тут влюбляются как на сцене:
франты – в модниц, подростки – в дам.
Где-то с мая, в разгар сирени,
открывают сезон студентки,
подключаются их «маман».
Вечерком, в полумгле неясной
у распахнутых в сад окон
шёпот слышится, шорох разный,
шевелятся верхушки зарослей.
Начинается «Декамерон».
Для свиданий в ограде каждой
потаённая есть дыра…
Но за целое лето шашней,
адюльтеров и буйных драм
ни один из романов в окрестности
не сложился между людьми –
чтобы жили с разбитым сердцем
и не думали о любви.
Между тем, вперекор безверью,
каждой ночью, как шум утих,
наступает волшебное время
козней, глупостей и интриг:
пишут пламенные дифирамбы,
ловят в мгле жадно звук любой,
приглушают свеченье лампы,
ставят музычку про любовь,
забираются на карнизы,
караулят у дач, свистят,
притворяются, шлют записки,
шпионят, шастают по кустам…
А над этим земным бедламом
беспристрастно и глубоко
только звёздная панорама
дышит мертвенным холодком.
Только где-то почти беззвучно
слышно грустную русскую песнь:
«Беса ме, беса ме мучо»
с хрипловатым надрывом –
«пердерте, пердерте дескуэс»…
Утро вечера мудренее:
боль мертвее, беднее снедь.
За открытым проёмом двери –
мироздания зыбкий свет,
словно весть про миры иные,
где лишь вечной нирваны мороз.
Мы, заложники и понятые
исторических сумасбродств,
как-то скучно живём, забито,
всё по-мелкому суетясь.
Наше творчество – пляска Витта,
а любовь – истеричный фарс,
школа Иудиных поцелуев,
лицемерных признаний яд…
Моцарт, бедный тапёр, цирюльник,
вольный каменщик,
говорят,
ты божественно так играешь,
повергая в экстаз инструмент?
Ты – природы струна и клавиш.
Не бывает больно струне.
Лишь Сальери в ночной гостиной,
зябко ёжась на канапе,
одинокий, несчастный, сирый,
знает, как, вопреки судьбе,
гениально его бессилье.
Не завистник, но самолюбец,
он сведёт свой законный счёт
с фаворитом блудливой Музы,
светским баловнем и хлыщом.
Спи, Сальери.
По всей округе
окна настежь в астральный сад.
На конторке пустая рюмка
опрокинута на тетрадь…
Сколько в мире сошедших с круга
нас, размыкавших свой талант!
Сколько их – графоманов тихих,
жалкой жизнью не дорожа,
поддаёт по пустым квартиркам,
славы ждёт да поклонниц пылких,
чтобы выжить – сдаёт бутылки,
нанимается в сторожа...
Мы живём с неприязнью давней
к тем счастливцам, кто всякий раз
возвышается дарованьем
над стадами безликих нас.
Наш-то след – что по водам вилами:
тотчас, видимо, пропадёт…
В погребах состарились вина.
Видно, вина никто не пьёт.
Кресло. Смятый рукав камзола.
Время зыбкое, как качель…
Спи, седой капельмейстер хора,
наречённого словом «чернь».
Все, Антонио, мы попали
в соучастники, брат, твои,
раз была в ледяном бокале
месть везунчику от толпы.
Тут, в безумных земных пенатах,
где бесчинствует абсурдизм,
грош цена, господа, талантам!
Серость царствует, сальеризм.
Тут слепые и поводыри мы,
тут шестёрка ты или валет –
там, в Ничто, где теряем имя,
иерархии в списках нет.
Будь кассиршей иль Клеопатрой,
Дюрер, фюрер ты или Дант –
всех засыплет простой лопатой
«датый» плут – землекоп-педант.
В этом плане смешны и вздорны
наших тяжб мелкота и блеф.
Доброй ночи, мой бедный Йорик!
Всё по-старому на Земле.
Так же гнётся на пашнях челядь
и в каретах кряхтят графья.
Спи, червями обжитый череп!
Всё на месте. Земля кругла.
Что же мы всё, как вошки в пейсах,
копошимся? Весь мир – тщета.
О каком всё бубним «прогрессе»,
«Апокалипсис» не прочитав?
Нет ни исповеди, ни причастья
тем, чьи души давно пусты.
И какого всё ищем «счастья»,
близко к телу нося кресты?
Перестройки, пути, прожекты,
наркотические миражи –
как сильфиды, жуки-мертвоеды,
всё в них роемся, всё жужжим.
Спи, Сальери.
Синьоры мирно
глушат в скверике злой портвейн.
Жизнь как жизнь, господа. И наивно
ждать в ней к лучшему перемен.
…Новый день начинался просто:
в тоне, странном для новостей,
ты сказала, что будут гости.
Не люблю я ваших гостей.
Но приехали.
Ты пылала,
отчего-то меня стыдясь.
Смутно чувствую: как-то плавно
наш роман переходит в фарс.
Что здесь делать твоим знакомым?
Ходят гоголем, как послы.
С ними – лучший жених сезона –
молодой дирижёр, их сын.
Не по нраву мне этот мальчик
и лощёный его талант…
Чтобы жить на зелёных дачах,
видно, нужно родиться там.
Ах, как пляшет его сонатка
в тонких пальцах, как звук крылат!
Ты влюбилась в него, Наталья.
Ты отводишь смятенный взгляд…
И зачем я, от страсти глупый,
так всерьёз принял твой каприз,
взревновал тебя зло и грубо
и разбил дорогой сервиз?..
Бог с тобой. Мы не станем плакать.
Мы поедем в Москву, домой.
А когда позвонит приятель,
тоже бегавший за тобой,
чтоб спросить по-шпионски тонко,
где, мол, был, пропадал куда, –
«Так, - скажу, – у одних знакомых.
Надоело, знаешь. Тоска…»
И опять заживу, как раньше,
понимая и говоря,
что не в мальчиках, не в наташах
вся загвоздка житейских драм;
что болеть до скончанья века
за жестокий разлад с собой
одинокой душе человека
на тяжёлой стезе земной,
где до слёз, над земным бедламом,
беспристрастно
и глубоко
только звёздная панорама
дышит мертвенным холодком…
Спи, Сальери.
Омаров съели
наши гости и разбрелись.
Свежей музыкой, будто сеном,
пахнет в комнатах. Смех актрис
разнесло сквозняком, и пеплом
из камина подуло, пеплом.
Только в подполе, будто в пекле,
еле слышно царапанье крыс.
Прокричал хрипло третий петел.
Рассветает. Как юркий лис,
месяц прячется в тучах ловко.
Спит История, спит. Едва
притаившиеся любовники
знай лепечут в ушко слова:
«ты мой сладкий» да «ты моя птичка»…
Плачь, Сальери.
Твою любовь
погубил этот жалкий выскочка.
Помнишь? –
облачной головой
ты белел на её коленях
в красном шёлке – шалун, старик! –
как бежал к ней по саду бледный
и цеплялся за ветки парик?
Как кузнечик в крапиве тикал,
глухо щёлкал впотьмах щегол?
Потаённых калиток тихий
скрип,
и музыку их щеколд?..
Жизнь проходит, Сальери: ж и з н ь –
по касательной и косой.
Вся она – черепки сервиза.
Муза –
музыка –
мусор –
сор