Не странно, что был комсомолом пропитан,
плевал с колокольни на божеский след.
Но мир его рухнул, хоть слыл монолитным,
едва проявился её силуэт:
тогда она в танго блистала змеиной,
цветной, переливной, как ртуть чешуёй
и так обвивалась, так – с видом невинным –
что зал выдыхался в ядрёное: – «Ё..."
Понятно, что жизнь в нём рванула салютом,
и он резанул в штормовое житьё –
ведь люто она домогалась валюты,
валюта, как зелье ломала её.
И всё же судьба – эта крёстная флота –
тогда сухогруз в Амстердам заходил –
свела их опять по капризу природы,
бросая на мель все иные пути.
Известно, что время изводит, как бритва,
но дверь приоткрылась: – "Исусе! Мой бред!"
Но танго – сиротской свободы орбита –
надёжно судьбе перебило хребет!
Казалось, что жизнь – не длиннее молитвы,
но память фантомна: вне логики лет,
бессонно кружа, возвращает планида
двум теням когда-то потерянный свет.