Мне доктор сказал: «Прекратите тоску».
Я с ним согласился и молча ушёл
в колодец сведённых желанием скул,
и стало мне так хорошо-хорошо!
Потом я задумался: кто же был врач?
К себе постучался, но я не открыл.
И я закричал: «Ты не доктор – палач!»
и камнем в окошко швырнул что есть сил.
Разбилось стекло.
И просыпалось вниз.
Тогда я во гневе, бессилье кляня,
вскричал, и впиявилось эхо в карниз:
«Несчастный, когда ты оставишь меня?!»
А я сладострастно ладонь потирал –
ладонь о ладонь – и по улице шёл –
там вечер глаза фонарей протирал
наркотиком тока и так хорошо
мне было, и рядом лежала луна –
вкуснее, чем дева, но я не хотел…
«…у каждого есть по берёзе, ина-
че мигом бы всё искрошилось, как мел.
Берёза равняется ангелу. Да.
Есть время – росинка, и время – клюка,
но первое – прочь, а второе – сюда.
Деревня любви, как же ты далека!
Мне велено их возлюбить, но темна
жестоко сплетённая область корней.
Берёза у каждого есть и она
у каждого есть, но не каждый – у ней!..»
А я всё шагал и смотрел на луну.
Окно зарастало стеклом, но пока
в пространство свободное хаос тянул
косички непрошеного сквозняка.
И было мне как-то иначе – не так,
чем утром, когда я на службу спешу:
и как бы во мне начинало светать,
но строила рожи звезда, словно шут.
Она хохотала умело и всласть,
она хохотала надменно и зло,
она постигала внезапную власть,
покуда в окне не стянулось стекло.
И я озирался и не понимал
не так, как обычно, не помня о том,
а ведая это…
И рядом – зима
и олигофрены-дома, и потом
всегда приходящее детство ночей
с щипками невинными в звёздной воде
на радость узнавших друг друга очей,
и сон – наконец-то – как водораздел,
или времяраздел?..
«Неужели уснул?» -
спросил я, когда я уснул,
и взлетел,
и как леденец, перехрустнул луну –
да здравствует эмансипация тел!
Люблю я по небу ночному летать,
но больше всего – на заре, на заре.
Я милое небо могу обретать
не только на небе –
в помойном ведре
осколок фужера случайный блеснёт,
клок ваты покажется за облака,
и крыльями жужелиц взмоет в полёт
лука репчатого шелуха…
И смутно скитаясь, я время раздел,
да так и не смог одолеть до конца:
где мальчик, не знающий женщины, рдел,
у времени не оказалось лица.
И только ночная, сырая трава,
ветвей и влюблённых внимательный класс,
в небо закинутая голова
и чёрные дыры сияющих глаз…
А после пришли адъютанты греха:
качалась свинья с гребешком петуха,
трясина перины с дебелой вдовой,
и я среди лилий на ней чуть живой -
в объятиях липких почти что пропал…
А я просыпался и встал наконец.
стеклом обрывалась ночная тропа,
где ветра нездешнего сгинул гонец.
Тогда я подумал, что я – отступил,
что снова – стекло,
и возможен уют.
Газету-другую в киоске купил
и слушал, не слыша, как птицы поют.
Я ехал на службу. Работал «Маяк» -
в нём капельки крови сливались в ручей,
в котором куда-то сплавлялся косяк
устало жующих угрюмых ушей.
Я ехал на службу и чувствовал гнёт
невнятных событий из скверного сна.
Но день – он излечит и к почве пригнёт,
да так, что меня не заметит луна…
А я собирался, как капля воды
в замедленной съёмке, но наоборот –
из мусоропровода и со звезды -
обратно в ядро,
и прорезался рот,
в который я крикнул:
«Тебе хорошо?!..
Зачем же ты плакал тогда и просил,
чтоб я никогда от тебя не ушёл?» -
и камнем в окошко швырнул, что есть сил!