Последние
лучи света неторопливо скользят по корешкам потрёпанных книг –
по краешкам буйных миров, заточённых под слоем искусственной кожи,
и исчезают в углах, где что-то всегда происходит, но только не в этот миг,
а мгновением раньше, или мгновением позже.
Что-то такое бурлит бесконечно в чёрных провалах комнаты, но
я размышляю о вещном под звук темпоральной фуги.
Странное существо запрыгивает в распахнутое окно
и превращается в кошку. Гнётся зрачок упругий;
комната вздрагивает и повисает у края столешницы золотая пыль.
Или это овеществлённые мысли мои над бездной покачиваются, как каравеллы?
Странное нестабильное существо мурлычет, а когда солнце утрачивает свой пыл,
прячется в саду, где-то под омелой.
Шредингер ищет его, причитает «mein Gott» (мелодия крепнет, звучит отчётливей и быстрей).
Леонардо рисует восьмерку рукой, пролетая на деревянном геликоптЕре.
Словно тысячи выпущенных кем-то огненных стрел
летят облака, и небо, воздав всем смертным огня по вере,
темнеет (будто захлопнулась крышка исполинского ящика). Я никуда не спешу,
курю, исподтишка наблюдая за нервной, испуганной стрелкой
часов, пью Tempranillo и что-то такое пишу –
может не глупое, но какое-то мелкое
в сравнении с этим весенним вечером, терпким привкусом молодого вина,
ощущением жизни, ветром и басовитым рокотом сущего.
Альберт и Хью улыбаются мне, сметают крошки с вытертого сукна
и бросают во тьму кусочки грядущего.
Вьётся над крышей дома золотая пыль, свивается в созвездия – плывет в девяти ветрах,
укрывает иссохшую землю, заметает тропинки Гефсиманского сада.
Альберт и Хью выходят из-за стола и стол превращается в прах.
Весь мир за окном превращается в прах.
И только довольный Шредингер с мяучащей кошкой в руках
сидит на краю, прикрываясь зонтиком от звездопада...