Все цифирь, да цифирь,
да отрава густого чифиря,
пролетят светлячки
над щекастой землистостью грубых свечей,
но в тюремного бога зрачки
ты бросался рывком,
словно в нулики, иже мозги цирковые
-- обручей.
Словно в нимбы горящих вещей,
проливал ты чернила.
И твой стих -- был манежный прорыв
сквозь манжеты иного эфира,
и рвались кружева красоты под напором могучих плечей.
.
И всегда твоей лире, как льву, как в морщинах пергамента бубна
запредельно мерещилась самая-самая главная буква,
рассекалась по прорези циркулем ясных очей,
и возилась какая-то рядом цветастая румба,
и чахоткой цвела на груди петербуржских ночей.
Скрип канатов, трапеций, качель, амальгамных мечей
превращался, сливался в бубнящий извечный мотив,
совпадая по ритму с ломанием розовым льда,
то дрожащим смычком ты по горлу ограды водил,
то бренчал по настилу сердец лишь хрусталиком снежного ля,
и потом затихал-затихал на заливе Финляндском,
нулик воли -- волной, как омонимом бережно смыв, --
ну так что же еще пожелаешь для разницы в смыслах? -
цирк ли, воля, тюрьма, иль любовь,
или в тот же залив уплывающий вопль,
ву а ля, мой герой, пустоты вольтерьянца --
пустоты, что всегда нам видна за разрыва дырой --
Ночь - явив.
А Она все сметает, сметает фонарной метлой:
огонь цифр размечая, в снежинках, в ладонях, в чернилах...
В горле скорчится вздох от речного сырого зефира,
Спи-усни, юный лев, на свинцовой Неве отлитой.
Спи-усни под попоной -- поношенной -- этого старого мира.
2006 (12)