- Боже, - воскликнул он. - Как пленительно темно!
И тут же испугался - не услышал ли его кто-нибудь. Но нет - тихо, темно и тихо, именно так, как должно быть для всех, кто ушел с вечеринки миссис Шпильрайн, где всегда светло и всегда душно. Интересно, думал он, она немка или еврейка? Но не всё ли равно? Он вновь вдохнул полной грудью. Да, Генри Перселл, холод и красота, да рыцари Круглого стола, и Клаус Номи - всё это вертелось у него в голове, словно снежные вихри, хоть никто за весь вечер и не упомянул ни о чем подобном, но всё равно он не мог выбросить из головы этого сладкого "Позволь, позволь, позволь мне вновь замерзнуть до смерти".
Он присел на скамейку. Невыносимо, невоносимо холодно должно быть за пределами крыльца, но до сюда еще долетает карамелью и шампанским пропахшее тепло дома. Только один звук его переполнял - стук крови в ушах. Интересно, размышлял он, если я набью карманы камнями и лягу на снег, и меня занесет - возможно ли будет меня вытащить? Он достаточно часто играл мыслью о смерти, потому что был молод и талантлив, а так уж повелось, что чем больше таланта, тем меньше лет отведено - и он смирился с тяжелой формой туберкулеза, настигнувшей его в двадцать лет. Жизнь жестока, и люди никогда не получают того, что заслуживают.
Холодно. Он встал, дыша на руки и прошел в парк - без жилета, в одной рубашке, с непокрытой головой. Но смысл надевать шапку, когда у тебя тяжелая форма туберкулеза? Он усмехнулся. Сейчас не было в нем и тени того страха, что настигал его ночью в постели и душил холодными лапами, и прибивал в мучительной душевной агонии к простыням. В те моменты он тихо рыдал и шептал: "оставь мне времени, времени, времени". Но сейчас - другое, невозможно бояться смерти, когда ты только что сбежал с вечеринки миссис Шпильрайн. Она-то со всех снимет страх своими полными мягкими руками. Одна мысль о ней наполняет теплотой. На него там, конечно, все смотрели косо, но он не думал об этом, в конце-концов, любили же все те люди его картины, хвалили же их - а это главное, о косых взглядах легко забыть, а о хулительной статье - нет.
- Нужно написать его, нужно написать, и побольше краплаку, - прошептал он, глядя на каменный фонтан. Безо всяких изысков, разумеется, никаких пошлых ангелочков, ничего, что смутило бы строгий покой этого места и этой ночи. - И чтобы те, кто увидит это, тоже услышали звук, меня переполняющий - стук крови в ушах.
Он удивился себе. Никогда еще наедине с собой он не говорил так поэтично. Но его это заинтересовало и он принялся рассказывать себе прекрасную сказку о короле под горой. И слушая свой голос, он наполнялся невыносимым, щемящим чувством красоты. "Как же я люблю это место, - думал он. - Как я люблю миссис Шпильрайн, и её дом, и её парк, и этот фонтан." Он перелез через край каменной чаши и лег на замерзшую воду. "Нужно будет проснуться, когда понадобится моя помощь, - так он рассуждал. - Конечно, это не гора, но фонтан ведь прекраснее горы. Вместе короля под горой, я напишу короля в фонтане. Обойду Берн-Джонса". И эта мысль - "обойду Берн-Джонса" казалась ему самой лучшей мыслью, что когда-либо приходили ему на ум. Полный счастья и гордости, он уснул.
Его тело обнаружили только весной - когда в фонтане растаял лёд.