Валерий Липневич
Алексей Алехин. Пиктограммы. М., ЗАО «РИК Русанова», 1999.
Если предыдущая книга Алексея Алехина «По воскресной Европе» была снабжена подзаголовком — картинки, то в новой эта картинность подчеркнута самим заглавием (пиктография — рисуночное письмо). Поэт предъявляет читателю прежде всего зрительный ряд: вижу, следовательно, воспринимаю — и, как следствие — существую. И читатель разделяет эту уверенность. Разнообразие мира, разворачиваемое автором, восхищает и завораживает.
Но путешествия — «радость дороги» — не превращаются в досужее туристское скольжение, восприятие поэта оснащено мудростью тысячелетий, незаметной глазу, но существующей в пространствах духовного мира. Кстати, вода, которая делает очевидной не только грязь на своей поверхности, но и наличие глубины и дна — то есть сокровенного, — одна из самых любимых стихий поэта. В итоге возникает не только широкая, но и многомерная картина мира, в которой день сегодняшний — с точки зрения Египетских пирамид или Вавилонской башни — не кажется чем-то исключительным. Нежданные перемены и трагические катаклизмы — постоянный аккомпанемент человеческого бытия. Да, избалованные почти полувеком относительно спокойного существования, мы вдруг оказались вместо привычного и безопасного бассейна с хлорированной водой в открытом море. И на корабле, который терпит бедствие.
«Корабль дураков», где «семь палуб для чистых и семь для нечистых», набитый пассажирами, становится у поэта символом цивилизации, того пенного бурления, с которым она самоуверенно устремляется в грядущее. К своему айсбергу. «Титаник» — вот ее образ на исходе второго тысячелетия.
Если большие тексты («Новые времена», «Золотые рыбки», «Корабль дураков») — в сущности, поэтические кинохроники — дают панорамное видение мира, то малые предлагают его детальное крупноплановое исследование («Детство Дон Кихота», «Идея полета»). Хоть в формальном отношении Алехин наследует и Уитмену, и Аполлинеру, но это не заимствования эпигона. Он использует опыт предшественников так, как и подобает использовать: берет то, что нужно, и в той мере, в какой требуется — для его собственных и сегодняшних задач. Для поэта оказался чрезвычайно плодотворным — методообразующим — аполлинеровский опыт передачи симультанных событий параллельными рядами отрывочных стихов, представляющих собой назывные предложения. Поэт настаивает на принципиальной одновременности всего происходящего: существует только Сегодня. Человеку подвластны все времена — но, разумеется, лишь тогда, когда он крепко сжимает в руках день настоящий. За оптимизмом поэта — энергия нового класса, невольно подзаряжающая, как всегда бывает, и тех, у кого нет этой энергии (а также будущего — и уж тем более настоящего). Правда, от владения настоящим до жалкого стремления жить одним днем — как у «новых русских» — только шаг. Но поэт честно пытается поделиться тем, что у него есть, — культурой восприятия. Особенно заметно это в книге «По воскресной Европе», которую приличные туристические фирмы должны продавать вместе с путеводителями.
В какой-то мере именно симультанность подводит поэта и к утверждению равноценности всего происходящего: ведь все облито патиной остановленного мгновенья. На пиру жизни равны все: боги, рептилии, религии, рыбы, «урки из Ура», банкиры, культуры, бабочки. Такой уравнительный, отрицающий иерархию подход к реальности. «Лишь как эстетический феномен бытие и мир оправданы в вечности» - «так говорил» Ф. Ницше. Впрочем,поклонение красоте не доходит у Алехина до эстетизма, расщепляющего нравственное и эстетическое. Он, как всегда, остается на территории здравого смысла и тяготеет скорее к декоративности, на что и намекает стихотворение, посвященное Матиссу. Красота для поэта — импульс не столько к наслаждению, сколько к познанию. Поэтому «полет бабочки/ похож /на брошенный зигзагами по траве складной метр/ Иосифа-плотника». Сравнения поэта «приковывают» явления, останавливают — что также вытекает из его концепции единого времени. Безусловно, на фоне принципиального художественного эклектизма нашего времени цельность и непротиворечивость поэтического мира Алехина вызывает уважение. Изобразительность дорога поэту не сама по себе, но лишь той косточкой смысла, который в ней таится. Именно поэтому - пиктограммы. Ракушки, повторяющие форму живого, напоминающие о нем вечно. Впрочем, последовательно пиктографичен Алехин только в маленьких стихотворениях, где чувствуется его любовь к японской поэзии. Традиции Запада и Востока органично соединяются в его стихотворениях.
Опора на изобразительность выдает близость и тайную тягу к прозе. «Пашню поэзии пашут волы/ вдохновение - /птичка на сросшихся плоских рогах:/ти-у, ти-у…» Волов запрячь можно, но Пегаса запрячь трудновато. В какой-то мере прозаичность провоцируется и свободным стихом, убежденным сторонником которого остается Алехин, и самой реальностью, со все возрастающей экспансией «прозы» в духовную жизнь человека. Даже эмоция, как замечают ученые, становится в наше время интеллектуальной. Тут уже не может быть и речи об экстатичности, одержимости, позе поэта-пророка. Позиция «внятного увещевателя» кажется сегодня намного продуктивней. Люди предпочитают знать, куда их увлекают. Соблазн веры - всем вместе, толпой, за пастухом – все больше осознается как только соблазн, лишь усугубляющий ситуацию. Сказался в этом и политический опыт последних лет, попытка бездумно сменить одну веру другой («а мы вам так верили, Борис Николаевич!»).
При всей парадной религиозности (точнее, обильной церковности, доходящей до пародийности)наше время можно назвать школой нетеизма. Боги, собравшиеся в стихотворении «Торжество», похожи то ли на сегодняшних членов дворянского собрания, то ли на клуб бывших секретарей райкома или иной опростоволосившейся номенклатуры:
«Над сценой приветственный лозунг с досадно обвисшим углом:
«Да здравствует 2000-летие со дня рождения Иисуса Хрис...
Виновник торжества в плохо сидящем сером костюме от «Большевички»
галстук завязан коротковато
смущенно кивает через оркестровую яму входящим
еле слышно отвечая на поздравления знакомых:
«Спасибо, Понтий...»
Все привычно-рутинно, от юбилея к юбилею. Отсутствие одержимости, религиозного экстаза, периодически уносящего миллионы жизней, очевидно, приводит к либеральной терпимости. Религия остается индивидуальной нишей, одним из возможных — иногда единственным — вариантом психотерапии. Но, превращаясь в личное дело, она теряет свой могучий тоталитарный смысл, становится старомодным реквизитом новых организующих и всепроникающих технологий власти...
Вереницы выпуклых, рельефных образов, их неявное взаимодействие, исключающее давление на читателя — к нему мы болезненно чутки («синдром раба»), — дают «пищу» для размышлений, в русле авторских или по контрасту с ними. Настраивает на сотворчество и ровная благожелательная интонация: никакой экзальтации, никаких уступок хаосу, бескультурью, тому безответственно-босяцкому умонастроению, которое все еще характерно для значительной части «творческой интеллигенции». Ирония, живущая в структуре текстов, остается лишь выхлопным клапаном пафоса, почти античной торжественности, присущей поэту. Благодаря дистанции по отношению к сегодняшнему дню и недавнему прошлому, достигаемой с помощью призмы культуры, поэту удается схватить явление в единстве противоречий. Светлые и темные начала явлены в его стихах не изолированно, но именно так, как они живут, взаимодействуя и переплетаясь, в самой реальности, лишая нас возможности бездумного и рубящего суждения.
В новой книге А. Алехин еще раз подтвердил, что поэзия заключена непосредственно в жизни человека, в его мыслях и чувствах, в его подходе к окружающему миру, то есть в том, что символист Верлен презрительно окрестил — "литература". А мы можем добавить: и философия. В случае с Алехиным - философия здравого смысла, терпящая в наши дни всяческие унижения, но вовсе не оставляющая нас на произвол глупости и безрассудства.
Дружба народов, 1999, 12.