(«Девушка и Смерть», ГОРЬКАЯ рассказка)
Эта штука подлиннее,
чем фаллос у Гёте.
уточнённый Сталин
1
Царь, пропив корону и штаны,
Чуть плетётся, нет с похмелья мочи.
Глядь – носы видны, красным-красны,
Как на пляже в Сочи.
Утоляет девушка под липкой
С юношей желание своё.
Брызгая слюной и влагой липкой,
Налетел козлище на неё.
«Ты чего, - раззявил он хлебало, -
Западаешь на кого попало?!
Шулер поглумился нечестиво:
Перепил, раздел меня, как лоха.
Плохо мне, как не бывает плохо.
Весь горю, а ни гроша на пиво.
Плюс стояк, ужаснее распятья.
Что ни шаг, то поминаю мать я!..».
На момент прервав дивертисмент,
Тёлка, утирая грудь свою,
Говорит: «Я милому даю;
Пшёл ты на хер, старый импотент».
-------------
Коль приспичит – не видать ни зги,
Coitus один перед глазами,
И грызёт безжалостно мозги
Похоть раскалёнными зубами.
-------------
Царь забился, словно при падучей,
Заорал шестёркам приближённым:
«Ну-ка, завалили её кучей,
В устрашенье залупастым жёнам!».
Те, от вожделенья сатанея,
Кинулись на девку моментально,
Как извечно быдло на еврея...
Бытие – в расход. Исход – летальный.
2
Злобным уркам служит смерть открыто,
Но в сей день она не знала злости,
Ведь весной кипение либидо
Согревает и гнилые кости.
До смерти достала мертвечина,
Боли-хвори вусмерть надоели.
Скучно резать время беспричинно.
Хочется забыть о подлом деле.
Западло, что всех страшит, как вилы,
Стрелка с ней, забитая судьбою,
Мавзолеи, братские могилы
И поминки с болью головною.
Пашет, блин, не за спасибо даже,
Выполняя грязную работу
На Земле, которой нету гаже,
А толпе не нравится чего-то.
Мы по-чёрному неблагодарны.
Достаёт бабулю это дело,
И она порою жнёт коварно
Колоски, чьё время не приспело.
Может, в Преисподнюю податься,
Полюбить Нечистого от сердца,
Не теряя времени на танцы,
Закрутить ему тугие бейца!..
3
В-наглую задравши подбородок,
Ждёт наезда юная красотка,
Только вот праматерь злых уродок
Не спешит перегрызать ей глотку.
«Шо ты там вела базар гнилой?
За фуфло ответишь головой».
«Не шуми, - ей ботает пацанка, -
Чё ты рас****елась спозаранку?
Зажимал меня милок впервые.
Что могла я замечать опричь?
Нёс бы мимо царь мослы кривые!..
Нет, припёрся, колченогий хрыч.
Я ему по-доброму: - Вали,
Морда августейшая, подале. -
Ну, а он задёргался в пыли,
Как на брейке в танцевальном зале.
Что ж... Конец ждёт всякое начало.
Только кончить не успели, жаль...
Бабка! Утоли мою печаль:
Дай набаловаться доотвала».
Онемела Падаль от базара,
В первый раз её врасплох застигли:
Кончится у ней на жрачку шара,
Если люди бросят фигли-мигли.
И, гадюку мерзкую лаская,
Чуть смогла прошамкать наконец:
«Ну, держи, такая-рассякая:
До утра – конец, а там – п----ц».
Кости на погосте разложила,
И змеюка – шарфиком на шее.
Соска окрылённая застыла,
А Хана ворчит:«Вали ж скорее».
4
Тварь сомлела на весеннем солнце
И, стянув вонючие портянки,
Отключилась, как последний смертный.
Неприятный выпал ей галлюник:
Чудится, как ейный папа – Каин
С правнуком Иудою на пару
Ковыляют бездорожьем в гору,
Словно альпинисты-инвалиды.
«Или! Или!» - причитает Каин,
Зенками обшаривая небо.
«Или! Или!» - шамкает Иуда,
Силясь приоткрыть лупетки в струпьях.
А на небе на перине пара
Бог клюёт потрёпанный бестселлер;
Буквы стёрты, точно утром звёзды;
Смысл, как Млечный Путь, течёт в тумане.
Перед спальней часовой-архангел
Грозно машет веером из молний;
Цедит сквозь сверкающие зубы:
«Прочь с калашного, свиные рыла!».
«Глохни, Моня! - умоляет Каин, -
Признаю: погорячился малость;
Кончил брата ни за хрен собачий.
Я – отец, а зависть – мать Кончины».
«Моня, сюхай! - рвёт Искариота, -
Признаю: я ссучился чернее;
Я его поганому отродью,
Как сексот, сдал светлого Мессию».
И, стеная, голосят паскуды:
«Вейз мир, Моня! Пусть Пахан единый
Даст облобызать хотя б мизинец;
Мы ж о большем и не помышляем!»...
Крышевик им тихо отвечает:
«Трижды я колоть Его пытался,
Дважды Он послал меня к монахам;
В третий раз ответил приговором:
- Истинно, пока живое смертно,
Сей вердикт обжалован не будет.
Тот их амнистирует, кто сможет
Под вышак подвесть саму Смерть... Dixi!*»
Тут братки спалившиеся взвыли,
Как вконец опущенные зеки;
Понесло их сточною канавой
Прямиком на нивы орошенья.
Там кодляк безумных извращенцев
В оргии беснуется ужасной
И творит крещенье шутовское
Сим изгоям в озере фекалий...
5
Смерть кумар согнала, но девицы
Нет из увольнительной досель.
Бабка охреневшая дивится:
Сколько ж можно сотрясать постель?
Нюхает засохший мухомор,
Чёрные глазницы пялит в небо,
Где светило золотой раствор
Источает миру на потребу.
И, как баба русская под банкой,
Завелась тоскливою шарманкой:
«Не жалея ни на грамм,
Подло мочит друга друг,
А над гробом взвоет вдруг:
- Засыхай ко всем мощам!
Ну, никак не догоню:
Вор в законе злой сдыхает,
А его, предав огню,
Тем же воем провожают.
Честный фраер или гад
Покидает сей бедлам,
Всё равно ему скулят:
- Засыхай ко всем мощам!
Красный, белый, голубой ли
Отдан был моим зубам,
Всё стенают с комом в горле:
- Засыхай ко всем мощам!»
6
Ариозо спела – закипела.
Уж не ночка - сутки пролетели,
А всё нет обещанного тела.
Это уж не шутки, в самом деле.
Намотавши ветхие онучи,
Прочь отбросив посошок убогий,
Поминутно заводясь всё круче,
Прёт, не разбираючи дороги.
Час прошёл в проклятьях и погоне...
Видит – на опушке под берёзкой
Восседает сучка, что на троне,
И глядит Венерою Милосской.
Ликом схожа с нимфою пригожей,
Платье – как у Евы до залёта,
И подобна леопарду кожей
В стигмах чмоков жадного проглота.
Небу вызов шлёт её краса
Звёздами сосков и глаз невинных,
И мерцает млечная роса,
Орошая райскую малину.
Рот – жерло блюющего вулкана;
Вкруг очей синюшные печати.
Нос уткнувши в срам её желанный,
Спит дружок на травяной кровати.
Видит Жница колосков сплетенье
И роняет вострый серпик свой.
«Ты понты втираешь Провиденью?
Я не догоняю юмор твой».
Как бронежилетом, пышной грудью
Спящего поТельника прикрыв,
Соска говорит: «А кто тут судьи?
Я имела этот коллектив.
Ты уж не гони тут громко слишком,
Не по делу ведь толкаешь речь.
Пусть ещё побегает мальчишка,
Ну, а я готова в землю лечь.
Каюсь, задержалась ненароком;
Мне ж казалось – ты и так под боком...
Дай его лизнуть на посошок.
Ишь, как разомлел-то фраерок.
Да и он-то тоже ничего:
Глянь, какие щедрые посевы
Семени оставил своего
В плодоносном лоне милой девы»...
Лыбится бабуля, глядя в тело:
«Ты уж точно нынче залетела.
Но ведь я загружена вполне;
Вон какая очередь ко мне.
Я ж больна: артрит, колит, нефрит,
А работы – выше кадыка.
Время – бабки. Твой кредит закрыт.
Говори-ка милому: - Пока»...
А подруга за своё по-новой:
«Обниму – и нет Вселенной вновь»...
Истинно: - В начале было Слово...
Но не Бог то Слово, а Любовь!
Прозвучит оно – и всем хана;
Ни хера не нужно и не страшно.
Как дитю самопознанье важно,
Так Любви она сама важна...
Как модель «Мыслителя» Родена,
Смерть застыла... Что ж ты хочешь, старче?
Солнце жарче всех печей Геенны;
Свет Любви – Господних молний ярче!
7
Слушая девчёнкины базары,
Смерть безмолвно завистью исходит.
В хлад её кидает с пылу-жару...
Что же сотворит она в исходе?
Хоть не мать, но женщина, она
Сердцем боле разума сильна.
В этом сердце жив и красен куст
Всех присущих человеку чувств.
И любой любимый этой Девы,
Будучи унынием укушен,
Уж такие сладкие напевы
Слышит от неё в обмен на душу.
И Хана прокаркала: «Повсюду
Чуду быть отныне и вовек;
Но всегда, везде Я третьей буду,
Где друг друга любит человек!»
-------------
И с тех пор таким дуэтом странным
Бабка с Деткой под-руку гуляют.
Где Любовь снабжает дельтапланом,
Там и Смерть Косою потрясает.
Вечно за подругою подруга
Шляются, блюдя крутой регламент.
И из их магического круга
Никому не выйти... К счастью!.. Amen!
* (лат.) – я сказал.
17.08.03.