Бумажные георгины
Моя мама не любила свою работу. Она уходила на нее расстроенная и приходила с нее расстроенная. Вечерами, после ужина, она иногда тихонько плакала на кухне. Потому что она мечтала стать врачом-хирургом, а стала инженером-технологом.
«Не плачь! – успокаивала я, восьмилетняя, маму, - я знаю, что делать. Брось свою работу и стань врачом, как ты мечтала!»
«Ну что ты такое говоришь, - всхлипывала мама, - как это "брось"? Поздно уже. Столько лет училась, защищалась, работала – и все это вычеркнуть из жизни? Нет, так поступать нельзя.»
Мама ошибалась: ТАК поступать было можно. Можно было поменять профессию, работу и жизнь. Ей было только 30, еще не поздно было выучиться на врача. Мама стала бы хирургом, не ходила бы на работу как на каторгу и не плакала бы по вечерам на кухне от горя. Когда не любишь свою работу – это большое горе.
Но в СССР было не принято признавать ошибки своих родителей. Ведь это они, мои бабушка с дедушкой, по ошибке выбрали маме практичную профессию инженера-технолога.А мама всю жизнь расплачивалась за их ошибку.
* * *
Однако свой нереализованный врачебный талант мама успешно применяла в повседневной жизни. К ней все шли за медицинской помощью, при чем не только человеческой.
Мама, видимо, действительно обладала какой-то хирургической интуицией. Она не боялась крови, мгновенно принимала нужное решение в экстремальных ситуациях.
Она с легкостью, с первого раза, вытаскивала огроменным собакам занозы и куски стекол из лап (собаки при этом робели и почему-то ее не кусали), профессионально и туго перебинтовывала эти собачьи лапы. Свирепые псы сидели с прижатыми ушами, поскуливали и иногда лизали маме руки.
О людях и говорить нечего. Компрессы, банки, уколы, вскрытие нарывов - все это мама делала легко и виртуозно.
Однажды утром,когда мне было 13 лет, я, еще не встав с постели, сказала, что хочу проколоть уши. Я не имела ввиду, что хочу проколоть уши немедленно.
Но мама встала, ушла куда-то, потом сказала: « потерпи чуть-чуть». В ту же секунду я почувствовала, как острая игла точно и быстро впивается мне в мочку правого уха.
«Ты что?!! – заорала я, - предупреждать надо вообще!»
«Зачем? – спросила мама, прокалывая мне второе ухо, - ты бы боялась, переживала, а так – раз – и готово!» Слева я услышала щелчок замка от серьги. Потом справа услышала второй щелчок.
«Все, - сказала мама, - принимай работу. Красота!»
Я встала с кровати, подошла к зеркалу: в моих ушах сверкали золотые сережки с рубинчиками.
Я подпрыгнула от восторга и побежала во двор хвастаться сережками с «красненькими камушками».
Они и сейчас на мне, мои первые, мои любимые сережечки.
* * *
А однажды мама спасла моего 10-месячного сына.
Как-то я кормила его из бутылочки молоком. Сын поперхнулся, закашлялся, а потом замолчал и стал синеть. Буквально за полсекунды его глаза выкатились из орбит и остекленели, ножки задергались.
Я заорала на весь дом, наверное. Я ничего не соображала. Дикий животный страх парализовал меня.
Мама прибежала из кухни, выхватила у меня ребенка и перевернула его вниз головой. Она держала его за ножки и хлопала по спине. Прошло секунд пять. Молоко из ребенка вылилось , сын вздохнул и закричал.
Я стояла и тряслась. Мама что-то спрашивала меня, я не понимала обращенной ко мне речи.
Мама положила внука в кроватку и ушла на кухню домывать посуду.
* * *
Моя мама была человеком властным, жестким и справедливым.
Своих недругов она никогда не прощала и не общалась с ними до конца дней.
"Мама, ты же верующий человек, - напоминала я ей, - будь милосердной. Не копи обиды."
" Еще чего! - отвечала мама, - Не собираюсь я лицемерить перед Богом. Лицемерие грех не меньший, чем воровство."
* * *
Своего зятя - моего мужа - мама, мягко говоря, недолюбливала.
Когда я приезжала к родителям в гости, мама улучала момент и задушевно говорила: "Я тебя, доча, не учу, и плохого тебе не желаю, но почему твой муж...." - и дальше шли перечисления всех недостатков, которыми обладал мой бедный супруг, всех обязанностей, которые он не выполнял, всех непростительных оплошностей, которые он совершал.
К концу маминого монолога я вообще не понимала, как я столько лет живу с таким монстром, негодяем и бездельником.
Прощаясь с родителями в прихожей, я была взвинчена до предела, меня трясло от отчаяния и безысходности.
* * *
А еще у мамы не было чувства юмора.
Мой муж знал это и очень любил подшутить над тещей.
Однажды раздался телефонный звонок. Определитель высветил мамин номер. Муж снял трубку и торжественно объявил: "Смольный слушает!"
Секунд пять мама молчала.Потом сухо приказала: "Слышь, Ленин, дочь позови..."
* * *
В 1953 году, учась на 1-м курсе радиотехникума, моя мама познакомилась с моим папой.
Случилось это так.
Мой 17-летний папа ехал на метро с работы (он работал электриком на заводе «САМ») в заводское общежитие.
На станции «Маяковская» в вагон вошла моя 15-летняя мама. Папа увидел ее ярко-малиновое воздушное платье из китайского шелка, ее длинную черную косу с белым бантом и обомлел. Он никогда не видел таких стройных девушек с такими длинными черными косами.
Мама вышла на следующей станции «Белорусская». Папе хватило секунды на принятие решения. «Езжайте без меня,» - крикнул он сослуживцам и еле успел выскочить за мамой в закрывающуюся дверь.
Через несколько шагов мама обернулась. Увидела папу. Вспыхнула. И прибавила шагу. И почти побежала до своего барака на Лесной улице.
Мама вбежала в калитку. Папа остался стоять неподалеку.
«Мам! – чуть не плача, закричала мама, едва войдя в дом, - там бандит какой-то за мной гонится от самого метро!»
Мамина мама, то есть моя бабушка, вышла из дому, подошла к калитке. «Бандит» стоял на тротуаре за забором и разглядывал наш двор.
«Вам что?» – строго спросила моя бабушка.
«Мне? Ничего…» - растерялся папа.
«Ну и ступайте себе по своим делам. А то милиционера позову!» - пригрозила бабушка.
«Не надо, - попросил папа, - я пойду. До свидания!»
«До свидания,» - вежливо попрощалась бабушка.
* * *
На следующий день ровно в 19 часов папа стоял у калитки дома 16 по Лесной улице и поджидал мою маму с букетом оранжевых бумажных георгинов.
«Здравствуйте, это вам, - поздоровался папа, едва мама приблизилась к калитке. И протянул маме огненные георгины.
«Здравствуйте, спасибо,» - ответила мама и заплакала. Ей прежде никто и никогда не дарил цветов.
« Что с вами? Я вас чем-то обидел?!» - испугался папа.
«Нет, - покачала головой мама, - вы меня ничем не обидели, что вы. Я пойду. До свидания.»
«До свидания,» - папа ничего не понял.
* * *
Через два года, в 55-м году, мама с папой поженились. Маме было 17, папе – 19. Тогда можно было жениться с 17 -ти лет.
«Я и тогда была за ним как за каменной стеной, - вспоминала позже моя мама, - он всегда был настоящим мужчиной – даже в 19 лет. А как хорошо от него пахло! Его кожа, руки, волосы – все пахло солнцем.»
Наивная моя мама... Чем же еще может пахнуть любовь? Только солнцем.
* * *
Сразу после регистрации брака (свадьбу играть было не на что, родители даже и не думали об этом) папа ушел в армию подводником на 5 лет. Целых 5 лет мама летала к нему то в Лиепае, то в Ленинград, то еще куда-нибудь. Летала не часто - два раза в год. И еще они писали друг другу письма или открытки каждый день.
Папа привез из армии мешок с 1830-ю письмами. Дома у мамы в шкафу стоял такой же мешок.
Позже, лет через 10, родители уничтожили большую часть этих писем. Я видела, как мама рвет на клочки эти письма, и у меня сжималось сердце: «Зачем ты этот делаешь, мама?»
«Ты еще маленькая, - улыбалась мама, - ты потом меня поймешь. Эти письма – наша с папой любовь. И мы не хотим, чтобы в ней копались посторонние. Так будет лучше.»
«Я не посторонняя! – обижалась я, - и Алка (младшая сестра) тоже не посторонняя!»
«Конечно-конечно, - успокаивала меня мама, - но ты вырастешь и поймешь, что я права.»
Конечно же, мама была права. Но мне очень жаль, что от истории их великой любви осталась лишь ее крошечная часть: несколько открыток с видами разных городов, пачка фотографий с надписями на обороте : «Это вахта в Кронштадте (Ленинграде, Севастополе). Скучаю, люблю, твой Юрика (родители именно так обращались в письмах друг к другу: Лялика, Юрика)
* * *
В 60-м , после папиного дембеля, родилась я. Счастливая мама решила назвать меня Джоанной в честь главной героини какого-то остросюжетного итальянского романа. Я помню только, что этой самой Джоанне, укрывшей от инквизиции своего любимого, враги решили отрубить руку.
И когда настал день расправы, мужественная Джоанна протянула палачу обе руки: рубите, мол, сразу обе, изверги.
В общем, я, по замыслу мамы, должна была носить экзотическое итальянское имя в память о бесстрашной средневековой героине.
Слава Богу, что мамина старшая сестра Ася уговорила маму заменить Джоанну на Жанну. Я до сих пор очень благодарна за это своей разумной тетушке. Джоанна Юрьевна Титова – согласитесь, это звучало бы прикольно.
* * *
Когда мама тяжело заболела, ей было 58 лет . После 4-х часовой операции врач осторожно попросил меня подъехать в больницу часам к семи для серьезного разговора. Я сразу поняла, что это будет за разговор. Поэтому, войдя в кабинет, я, поздоровавшись, спокойно спросила: "сколько ей осталось?"
"Присаживайтесь, - указал усталый хирург на рыжую клеенчатую кушетку.
"Благодарю вас, я постою, - сказала я и напомнила: - так сколько?"
"Девочки-и-и-и!" - позвал врач.
Из открытой двери, ведущей в соседний кабинет, гуськом вошли четыре молоденькие медсестрички или практикантки.
Они вошли на цыпочках и выстроились у стенки в ровную линеечку, как пионеры. Они были свежие, красивенькие, благоуханные, как ландыши на лесной весенней поляне. Одна из них держала в руках какую-то склянку из темного стекла, другая - кусочек ваты.
Та, что держала вату, смотрела на меня ужасом и любопытством. Я догадалась, что девчонки выполняли функцию моих спасателей. На тот случай, если я вдруг забьюсь в истерике или хлопнусь в обморок.
"Скажите, Жанна Юрьевна, - издалека начал врач, - а у кого наблюдалась ваша мама? Когда она проходила обследование в последний раз?"
"Не нужно дипломатии, доктор, - попросила я, - просто скажите мне, сколько еще она проживет."
"При самом благоприятном раскладе, при хорошем действии химии,- опустил глаза врач, - я думаю, год-полтора. Это в лучшем случае."
"Спасибо," - сказала я.
"Пожалуйста," - кивнул врач.
* * *
Я приехала домой,встала на колени и поставила перед собой картонную икону Спасителя. В лунном свете его печальное лицо смотрелось легким и прозрачным, как после долгой диеты.
"Пожалуйста, - сказала я, - я тебя очень прошу. Я понимаю, что на все - воля твоя, но умоляю: если возможно, пусть мама не уйдет так скоро. И еще:когла ее час придет - пусть она уйдет легко и неосознанно. Пусть ей не будет страшно и больно. Умоляю тебя, Господи. Я все вытерплю. Я согласна на все твои условия. Хочешь, я прямо сейчас завернусь с головой в одеяло и уйти в ночную вьюгу куда глаза глядят? Я буду жить на милостыню и спать на вокзальной лавке или просто на снегу. Или вообще не спать. Я и без милостыни смогу обойтись, правда, Господи. Я согласна питаться вместе с голубями зернами и семечками. Согласна выковыривать и есть втоптанные в холодную грязь эти птичьи крошки. Мне хватит этого, Господи, я даю тебе честное слово. Я согласна так существовать год, два, три, десять - сколько ты пожелаешь. Только позволь маме еще немного пожить и уйти без боли и страха."
Я не знаю, сколько прошло времени - пять минут или пять часов. Но внезапно на душе у меня сделалось легко, светло и радостно. Захотелось вскочить с колен, петь, плясать и вопить от счастья. Я заплакала обильными легкими слезами. Я была услышана.
* * *
Вместо обещанных врачами полутора лет мама прожила почти 4 года, отпущенных ей Господом. И до последней минуты верила, что поправится. И до последней минуты оставалась Женщиной.
Уже еле передвигаясь по дому, она продолжала заботиться о своей внешности: маникюр, макияж, уход за лицом и телом.
Незадолго до своей смерти мама сказала: " Поедем выберем мне одежду в универмаг "Москва" для похорон. Поищем бордовый костюм из шифона с матовым люрексом - сейчас это последний писк моды. И шарф серебристый купим. Легкий и воздушный. И не вздумайте мне его завязывать по-старушечьи - только по-современному! Лоб не закрывать, щеки, наоборот, прикрыть, вот здесь и здесь свободная драпировка, один конец свободно и небрежно через плечо, поняла? И еще обязательно сделайте мне качественный макияж: тени на веках, легкие румяна на скулах, тушь на ресницах и блеск на губах. Я должна выглядеть сногсшибательно, поняла? Чтобы все мои враги, которые припрутся на мои похороны, лопнули от зависти!"
* * *
Мама ушла из жизни 20 апреля 2000 года, не дожив двух дней до своего 62-х летия.
Мы исполнили твою волю, мамочка. В шифоновом бордовом костюме с воздушным шарфом, с легким румянцем на высоких скулах ты была ослепительна, как спящая красавица. Я стояла в морге рядом с гробом и гордо улыбалась. Санитары переглядывались друг с другом, в ужасе вытаращив глаза. Мамины подруги, глядя на меня, крестились и плакали навзрыд: они думали, что я тронулась умом от горя.
А я сердцем чувствовала твою радость, мама. Твою душевную теплоту и материнскую благодарность. И поэтому я улыбалась во весь рот у твоего нарядного гроба. Ты же меня за это не осудила, правда?
* * *
Как я уже говорила, мама была человеком властным, добрым, справедливым и даже слегка (а может, и не слегка) бесцеремонным.
Например, она могла запросто и очень громко сказать слишком активной бабульке, пытающейся пролезть без очереди к прилавку с какими-нибудь бананами (в эпоху СССР бананы были дефицитом) : - У вас совесть есть? Старый человек, а совести не нажили! Здесь с грудными детьми в очереди стоят! И вперед не лезут!
Или, видя, как продавец насыпает покупателям печенье в кулек не совочком, а прямо голыми руками без перчаток, мама останавливалась и громко возмущалась: -Ну вы только посмотрите! Почему вы руками торгуете, а?!
-А чем же мне торговать – ногами, что ли?- огрызалась продавщица.
Это она делала зря. Потому что мама требовала жалобную книгу и писала такую художественно-эмоциональную жалобу, что выговор за антисанитарию продавщице был обеспечен.
* * *
Моя тетя Ася, старшая мамина сестра, говорила, что «Лилька ( т.е. моя мама) родилась с железным характером ». «Ей бы министром быть, - усмехалась Ася, - или еще каким чиновником. Сразу в стране порядок навела бы.»
Кстати, про министра.
Когда маме было 7 лет, а Асе 12, собачники поймали и посадили в «собаковозку» добродушного песика Джерри, жившего в доме два года. Джерри был лохматым, бегал без ошейника за калиткой, собачники подумали, что он «ничейный» и отловили бедного пса.
Ася видела, как собачники посадили Джерри в клетку, но подойти не решилась.
Машина отъехала.
В ту же минуту моя мама вернулась из школы и увидела плачущую Асю.
«Ты чего?» - спросила мама.
«Собачники Джерри увезли,» - прорыдала Ася.
"Давно?" – мама бросила портфель и, схватив Асю за руку, потащила на улицу.
«Минут пять назад, - всхлипывала Ася, - стой, Лилька, ты куда?»
* * *
«Лилька» догнала собачников уже на Новослободской улице и бросилась под колеса машины, растопырив руки.
«Дура! – шофер дал по тормозам, выкатился из кабины и схватил маму за шиворот, - жить надоело, жидовка?!»
Два собачника стояли рядом и улыбались, сплевывая маме под ноги.
«Руки уберите, - сказала мама, - и собаку мою верните. Джерри не беспризорный, он у нас в доме живет.»
«Да пошла ты, - разозлился шофер, - щас я буду в куче вшивых псов искать твоего Джерри. Поехали, Вася.»
«Вы за это ответите, - сказала мама, - Я запомнила вашу машину. Придет мой папа и по очереди отлупит вас всех. У меня папа знаете какой сильный? Он спиной жеребенка поднимает (это была чистая правда. Мой дед был невероятным силачом, кочергу сгибал в подкову)
Шофер и собачники переглянулись.
«Мы вернем тебе твоего кобеля, - сказал, улыбаясь, собачник Вася, - если ты принесешь нам приказ от министра. Времени у тебя – до вечера. Приют наш вон там, за углом. Так что поторопись, козявка!»
* * *
Следующие полчаса мама и Ася подбегали к прохожим и спрашивали: «Вы не знаете, где здесь министерство?» Прохожие пожимали плечами и шли себе дальше.
Наконец, один прохожий остановился: «А, вам, наверное, минпром нужен? Это недалеко: сейчас дойдете до Горького, сядете на 12-ый троллейбус, проедете 4 остановки, а там сойдете и спросите. Поняли?»
* * *
Через полтора часа мама и Ася стояли перед массивной дверью Министерства легкой и пищевой промышленности СССР.
«Стой здесь, - сказала мама Асе, - вдвоем нас не пустят. Я сама.» И смело пошла к вертушке.
Естественно, седой охранник маму остановил: «Ты куда, девочка?»
«Мне очень нужно к министру, - твердо сказала мама, - если вы меня к нему не пустите, то убьют мою собаку.»
«Что за ерунда, - усмехнулся охранник, - министр не решает такие вопросы. Ты ошиблась. Иди, деточка, домой.»
Мама не двинулась с места. «Если вы меня не пустите к министру, - сказала она - я сейчас же поеду в газету «Известия». И там напишут статью, как жестокие взрослые отказались помочь ребенку в беде.»
Охранник громко засмеялся, но тут же спохватился и замолчал.
Затем позвонил кому-то и сказал: «Октябрина Владимировна, спуститесь вниз, будьте добры. Тут ребенок такой интересный…»
* * *
Короче, еще через час мама с Асей ехали на 12-м троллейбусе домой. Семилетняя мама очень устала от дороги и переживаний. Она спала на асином плече, но даже во сне не выпускала из маленьких замерзших пальчиков министерский бланк с водяными знаками и гербами. На бланке, над синей печатью, было от руки написано: «Собачникам Васе и Пете. Прошу Вас немедленно освободить собаку Джерри и вернуть ее хозяйке Лиле Бялик. Министр легкой и пищевой промышленности такой-то. Число, подпись.»
* * *
Благодарный Джерри прожил после этого случая почти 15 лет. И тихо скончался на руках у мамы солнечным летним утром от естественной счастливой старости.
* * *
Мама не могла пройти мимо чужой беды в прямом смысле этого слова. Где бы она ни была – в метро, на улице, в магазине - если она видела плачущего человека, то всегда подходила и спрашивала: «Что у вас случилось?»
«А какое ваше дело?» - нередко отвечали ей. Но даже такая грубость не смогла отучить маму от привычки подходить к незнакомым людям и спрашивать: что у вас случилось, могу ли я чем-то вам помочь?
* * *
Как-то раз мама вела меня в музыкальную школу. Впереди нас тоже шли мама с дочерью. Только дочь несла не скрипку, как я, а виолончель. Девочка была маленькая, худенькая, огромный футляр с виолончелью был тяжел для нее. Он то и дело бил девочку по ноге. Девочка спотыкалась и не поспевала за матерью.
«Ты будешь идти или нет?» – раздраженно ворчала мать.
Девочка прибавляла шагу, припадая на одну ногу, но быстрее идти не получалось.
«Господи, - сказала моя мама, - да она же хромает. Неужели мамаша не видит этого?»
И в ту же секунду закричала:
-Женщина! Стойте!
Женщина с дочкой остановились и оглянулись. Я успела заметить, что девочка была очень красивой: черноволосой, синеглазой, смуглолицей.
-Вы что, не знаете, что она хромает? – мама указала рукою на ноги девочки.
- Я отлично это знаю, - сузила глаза женщина, - и мой ребенок тоже. А вот вы, гражданочка, видимо, понятия не имеете о таких словах, как воспитанность и тактичность.
- Почему она хромает? – деловито спросила мама,- что у вас случилось? Она присела на корточки и осторожно ощупала лодыжку девочки.
-Это не ваше дело, - ответила мать девочки и дернула дочь за руку, - не лезьте, если вас не просят. Пошли, Мила.
- Нет! – мама взяла Милу за другую руку, - вы не имеете права уходить. Вы обязаны помочь своей дочери.Она красавица, ей еще замуж выходить, детей рожать. Не нужна ей хромота. У нее одна нога короче другой сантиметра на три, вот она и хромает.
-На четыре, - поправила женщина.
-Ей аппарат нужен, - сказала моя мама, - Илизарова. Устройство одно специальное. Оно вытянет ногу до нужной длины.
-Да знаем мы об этом аппарате, - отмахнулась женщина, - кто нам сейчас его поставит? Там очередь на пять лет вперед. И потом , врачи говорят, что можно позже поставить, лет в восемнадцать. А сейчас это никак невозможно, Мила учится в трех школах…
-Плевать на школы, - отрезала мама, - и на ваших врачей-дураков. Ногу нужно сейчас вытягивать, пока кость растет. Я позвоню одному доктору, а потом вам позвоню. Дайте мне ваш телефон.
Женщина молча выдрала из нотной тетради листок и быстро написала номер телефона.
Через месяц Милу прооперировали и поставили на ногу аппарат Илизарова. А через семь лет на выпускном нашей музыкалки длинноногая красавица Мила отплясывала «шейк» не хуже остальных девчонок.
* * *
Однажды мы – мама, папа и я - отдыхали на Черном море, под Евпаторией, в селе Молочном. (Село правильнее было бы назвать Розовым – оно утопало в розах, в каждом дворе цвели и благоухали чайные, белые, розовые и бордовые кусты высоченных роз)
От берега моря до дома идти было прилично – полтора километра через огромную маковую степь.
Впереди нас шла местная женщина. Она брела, глядя себе под ноги и опустив голову.
Естественно, мама ускорила шаг: «У нее какая-то беда! Я должна ей помочь!»
«Мам, ну не лезь не в свое дело!» - взмолилась я. А папа только рукой махнул.
* * *
А беда той женщины – Любы - оказалось немалой: сельский пастух недоглядел за стадом коров, они забрели на луг с люцерной, объелись этой самой люцерны и на вторые сутки семеро коров сдохли в страшных мучениях. В их числе была корова Любы.
Люба одна растила четверых детей, корова была ее единственной кормилицей. «А я что могу сделать? – развел руками пастух, - я не нарочно.» Вот так. Я не нарочно. А ты как хочешь –так и живи. Но как теперь жить, пастух Любе не объяснил.
* * *
Утром мама уехала с Любой в Евпаторию. Они сходили к юристу, к адвокату, потом еще в какие-то нужные инстанции и поздно вечером с кучей справок вернулись в Молочное.
На следующий день Любе снова нужно было ехать в Евпаторию. Чтобы ехать туда без мамы – об этом не было и речи.
В общем, 4 дня подряд мы с папой сажали маму с Любой на 6-часовой утренний автобус и потом шли вдвоем на море.
А в сентябре маме пришла телеграмма от Любы: «Лиля, деньги на покупку коровы дали, пенсию назначили. Низко кланяюсь, Люба.»
«Ну я ж говорила, что так и будет, - сказала мама, небрежно засовывая телеграмму в кухонный ящик, - с ними так и надо, с волокитчиками погаными.»
* * *
Таких историй я могу вспомнить множество.
Можно по-разному относиться к проявлению своеобразной маминой доброты.
Но все издержки этой своеобразности ей можно простить за одно великое и, может быть, главное человеческое качество – умение не только сострадать на расстоянии, но и по-настоящему помогать людям, жертвуя порой своими собственными удобствами и планами.
При этом ее целью было достижение человеком, попавшим в беду, нужного результата, а не демонстрация своей доброты. Да, она была порой излишне прямолинейной, иногда не совсем вежливой. А иногда и совсем невежливой.
Но она никогда не лицемерила, ни перед кем не лебезила. Естественно, многие ее за это не любили. Но многие - и таких было большинство - любили ее как раз за это. И уважали. И теперь вспоминают как честного и порядочного человека.
Ох, как мне тебя теперь не хватает, мамочка.