Я, как трамвай, вырванный из привычной рельсовой дороги, приземлился на песчаные дюны Средиземноморья. Что странно, здесь нет ощущения опасности, беспокойства, словно время остановилось. Однако глубины переживаний или состояния пронзительности, что я испытывал прежде, здесь я не испытываю. Что потрясает, так это душевный покой. Как ядовитое затишье перед бурей. Как будто бабочка-однодневка накрыла всех стеклянными крыльями, а мы врастаем в мякоть земли, в каменную кожу динозавра. И кажется, что это будет вечно, эта обманчивость цельности, как внезапный, жаркий язык пустынь, скользнувший в наши корни волос, в дрожащую тень с остатками прохлады. Здесь, на границе песчаного Эвереста видишь тщетность усилий. Бренность накачанных мышц. Какая-то несостоятельность всего, что было и будет. Как будто все дороги и весь потенциал интуиции, приведшие нас сюда, испарились в древней колее спиралей и магических знаков. Здесь негде остановиться и зацепиться взглядом надолго – идет беспрерывное превращение природы. Ландшафт меняется, как в ускоренной съемке фильма. Это потрясает: пустыни и лунный хребет высохшего моря сменяют мягкие линии лесистых холмов и долин. Морская беспрерывная полоска берега и золотые башни в тумане спящих камней. А что остается нам? Пустота, не заполненная ничем. Пустота, где нас нет. Эта безвоздушность бытия, эта насильственность и бессилие, крушение всего и нежелание ничего. Бесконечный круг, ставший как бы кругом. Промежутки между движением склеили маятники часов. Мы – песчинки в песочных часах, мы перевернемся в свой назначенный час.
Бежит под колесами автомобиля блестящая лента дороги, мелькают в окне корни олив и каменный пепел провинциальности названий, давно минувшего и неуловимого. А мы продолжаем накладывать грим на сухие и выросшие вновь цветы, на юного старика и древнего младенца, на ропот и восторг, на потное тело и нежный взгляд, нас приветствуют, мы работаем, вполсилы, почти механически, без трепета, безвольно, нам намекают, нам прощают, есть мгновения неряшливой и безобразной талантливости, первозданности, потрясений разума. Мы работаем без устали, буднично, уродливое и прекрасное, прямое и кривое, светлое и темное гримируем, пародируем. Как бы параллельно с природой наши тела касаются предметов. Это похоже на танец симметрии, на кладбище мертвой динамики. Смотри, наша жизнь все еще впереди, хотя это не важно, мы смотрим спиной, в зеркальных стенах, любим свои отражения, и дети этого брака целуют нас. Это не важно, куда смотреть и что слышать. Нет такой цели, которая бы не вела в тупик. Нет таких тупиков, которые не ведут к свободе. Нет такой свободы, которая не вела бы к насилию. Вот тут мы остановились, равнодушно и жадно затянулись сигареткой и тронулись дальше. В сухих листьях и гипсовых шляпах, мы, ослепшие и оглохшие, несемся в стоящем автомобиле, несутся дорога, пейзажи, дома, деревья, столетия, а мы все стоим. Мы на экране играем живых и мертвых; наши тела отражают движенья и жесты, а мы, спрятавшись в зале среди манекенов, видим себя без движений, с улыбкой на нарисованном ранее рту. Под рисунками мы видим белую бумагу, на ней наши тени играют свой танец. И это не все, нам очень важно знать, кто мы, как будто без этого нет смысла жить. Кто мы? Есть ответ: вначале узнать, кто мы, каждый в отдельности. Но наши знания рассыпаются, ветхость приходит в движение, растет страна намеков и теней. Еще одна поверхность, и мы увидим свой идеал. Если нас кто-то закрасит белой краской, мы будем ждать внутри, под тонким слоем видны очертания. Можно представить, как в тумане бредут наши тела, оторванные от нас. Без смысла, но упрямо работают мышцы и суставы ног. Можно почувствовать, как упругость превращается в женскую грудь, как гибкость вливается в гибкость тела, свет проникает в поры кожи, в кончиках пальцев треснула некая оболочка, форма распалась, спряталась, готовясь к прыжку, гигантская тень, что пляшет отдельно от тела, рожденного светом.
Все кончено. Мы начинаем вновь. Уже приготовлены пальцы и ноги. Усталость и бодрость в сосуде едином. Сейчас будет больно. Как странно стоять, будто раньше стоял здесь напрасно и так и не дождался попутной машины. Достаточно жеста бессильной руки, чтоб начало названьем своим приостановило бесконечность, затем ускоренье, чтоб тело ритмично ожило в сгустке желтка. Нам знак показала дорога, и стало нас больше. А я все один, голосую себе, размноженному в сжатом пространстве сферической формы. Кто-то, похожий на меня, подхватит мой жест, брошенный, словно камень в тихую заводь. И волны мои сообщат, что я появился на свет, на сцену, мерцающую в моем воображении.