Как-то в апрельской лесной тишине
дикий зверёныш прибился ко мне -
шкура да кости.
Стал он из рук человеческих брать
всё, что охотой не смог добывать,
маленький гость мой.
Морду лохматую прямо с утра
сунет в палатку: вставай, мол, пора,
ишь, разоспался! -
Коль человеку я вроде родни,
«здравствуй» скажи да с куском не тяни -
проголодался.
После, подобно фигурной свече,
высился он у меня на плече
в чаще дремучей...
Так не по дням, по часам подрастал
дикий зверёныш, и к осени стал
зверем могучим.
В чистый узор меховой на спине
юные пятна слились, и вполне
заматерел он.
Только на лбу не менялось одно,
словно луна, родовое пятно,
не потемнело...
Снегом осенний пахнул небосклон,
мой полевой завершился сезон,
стала работа.
Вот и прощальный таёжный костёр.
Зверь вопросительно глянул в упор -
чувствует что-то.
Будто толкует доверчивый зверь:
тут без тебя как я буду теперь?
Дышит со всхлипом.
И человек, от слезы недалёк,
Выдохнул в ухо зверухе: «Браток,
милый, спасибо»...
Гул вертолёта отбросил его.
Мордой беспомощное существо
в лапы зарылось...
Я отвернусь. Я начну забывать.
Не довелось мне там больше бывать.
Не получилось!
Может, и стал бы добрее наш век,
если б своей и ничьей человек
грусти не множил...
Лет через пять я на дачу попал
в гости к тому, с кем когда-то искал,
вместе таёжил.
Был он уже кандидат и доцент,
боек не в меру, но интеллигент
жёсткий и точный.
Мёртвыми мордами диких зверей
скалился, грозно встречая гостей,
быт его прочный.
Вспомнилось мне вдруг тогда, почему
не доверял я патроны ему,
равный по званью,
вспомнилось, глядя на вечный оскал,
как у него карабин вырывал
с яростной бранью,
так и не поняв, какого рожна
принял он чёрную силу ружья,
бил по живому,
с кем добывал он в таёжном краю
эту убойную роскошь свою,
давний знакомый?
Может, и тот, мной покинутый зверь,
тоже подстилкою где-то теперь!
Грохнул я дверью...
В облаке лунном - пятно-молоко,
облако в небе стоит высоко
обликом зверя.