Ее письма кратки, писаны размашистым почерком вдохновения, населены энергическим ритмом, в малой своей площади изобилуют летучими и точными формулами жизни, настроения и мысли, оценки («Все мы пред лицом Космоса – щенята несмышленые, и в мозгах у нас темно», «Посылаю весь этот скарб несчастного поэта не для молниеносного прыжка в газетку, а потому – что Жизнь чревата Смертью»…).
– Будете кофе? – были первые слова Марии Николаевны в жарком Архангельске 2005-го, обращенные ко мне, и почему-то пластмассовый горячий стаканчик затрепетал в моих руках, как будто бы предчувствовал «гибельную» скорую встречу с ее стихами…
Была она в длинном черном платье, оттого показалась мне в ту первую встречу на юбилее Архангельской писательской организации высокой. Очень высокой…
«В Архангельске мне читать не хотелось, – написала она мне в первом своем письме, – как-то я не заметила среди собравшихся в «Марфином доме» молодых людей, а оживлять мертвецов – не в моих правилах. Извините, что так вышло… я не знала о вельчанах… Но всё равно я против чтения в салонах».
Но и на пике юбилейных торжеств я невольно косился на верхние ряды малого зала Добролюбовки и видел ее одинокий черный силуэт. Волнующее граффити ее выжатой как будто из зала фигуры с натружными крестьянскими руками, покоящимися на креслах, лицо, в котором проступает древнее что-то, монгольское и северное одновременно – весь ее облик связался чуть позже у меня и с ее поэзией…
Скоро я получил по почте две ее книжки: «Ночные годы» и «Прислониться к луне…».
Оставалось услышать ее живое чтение, чтобы всё слилось в единый, уже не отпускающий образ. А потом… Потом я написал, написал как-то сразу, как выдохнул.
Зело многочувствительно и многомысленно… Так подумал я, лежа на кровати с томиком Марии Николаевны Аввакумовой. И не показалась мне напыщенной и старомодной банальная, в общем-то, эта мысль. Содержательные и словесные глубины ее поэзии поднимают и из генетических потемок читательской души забытые образы, утраченный слова, разжигают едва обозначенные у него искры чувств, нещадно треплют спящие совесть и мысль.
Начнем с первого впечатления и первого стихотворения, поразившего меня. Собственно, это были четыре ее стихотворения: «Мамке Волге поклонюсь…», «Природе что: она то шьет, то порет…», «Ясное имя», «Плач неродящей матери».
Но моим паролем на года два стало «Ясное имя». Оно стало неким рубежом, Москвой, перед которой отступать некуда, потому что – или ты, или они. Впервые публично я читал его в Архангельске на курсах учителей русского языка и литературы. Ситуативная необходимость чтения возникла после выступлений одного из лекторов, который не талдычил набившую всем оскомину методику и дидактику, а сказал страстное слово в защиту русского языка, культуры, призвав гуманитариев прекратить отступать перед всякого рода «срамищем», «жуткозверьем» и «сатанинской спесью», а… перейти в наступление. Собственно, женщина та не говорила ни о каком наступлении, но в соли ее речи глубинно такое направление высвечивалось.
И тут встала одна из наших коллег и начала пенять на «общие места», «отсутствие полезной информации, учебы». Тогда я попросил слова и горячо поддержал лектора, прочитав в заключение «Ясное имя», сказав, что сегодня мне дороже куда такое спасительное, ободряющее напутствие, что сегодня оно важнее слепого знания. Аудитория встретила стихотворение аплодисментами. Где бы потом я ни вещал словами поэтессы, везде сочувственно принимался ее призыв «Нам ли бояться!» и «Не бойся быть русским сегодня».
(Через два года после первой встречи я с волнением ждал ее выступления в Каргополе на литературном фестивале. Голос ее, его акцентированная тонировка, весомый жест чуть вытянутой длани, а главное – духовная мощь ее чтения укрепили меня в ожидаемом единстве. Помню, видя некую паузу после прочтения одного из стихотворений, словно поэтесса нащупывала путь к следующему, я невольно (так показалось мне) выкрикнул: «Ясное имя!» И она прочитала его.)
Ободряющее и одухотворяющее действо стихов Марии Аввакумовой несомненно. Пусть и в несколько уступительной форме отстаиваются порой «образы светоносные»: «хотя б для свету пущего уныния бегущего», пусть гигантский разряд ее поэзии между «черным туманом, в который попала Россия» и стремлением, попыткой «луч света спеть», – в целом ее творчество духоподъемно, светоносно, оптимистично. Оптимизм этот – в стойкости, несломленности, в вечном желании ее «хорошее сказать… об этой жизни-блудне».
И так хочется присоединиться к тем «последним», к кому поэтесса обращает слова: «…может, ты / есть последний чистый человече / среди этой полной срамоты».
Она не актуализирует врагов до их предметного, сущного узнавания, скажем, идеологического. Они – «мнози», они – вездесущны и вечны. Растворение этого подлого сонмища в тысячелетней истории России, мира придает нешуточной схватке безмерную глубину, трагическую, надмирную серьезность борьбы за Русь «праведную» супротив «зверской». Они, враги Руси и ее, выползают из каких-то сказочно страшных лягищ и болот, туманов, вековой сырости, враждебных дебрей, жутковатых пергаментов… Немало среди них и «заезжих вражин». «Имя им – легион»…
Сказать многое и главное о дне сегодняшнем и одновременно «запечь» стихотворную плоть в вечность дается немногим поэтам.
Долгому путешествию стихотворения во времени угрожает излишняя лексическая актуализация, когда мыслящаяся автором злободневность, гражданственность укрепляется словами, отсылающими нас в сегодняшнее, дышащее жаром «публицистики».
Практически любое произведение, насыщенное горячим словарем Дня, недолговечно.
Как ни странно, наоборот, слова устаревшие под пером Поэта, Мастера обретают новое дыхание, могут помочь обдать актуальное ароматом древности, погрузить стихотворение на злобу дня в многослойный поток истории, тем самым необыкновенно расширив диапазон его звучания. Всё приходится к месту: мощи, стогны, еси, тщетный, матица, вседержитель…
Вектор пушкинского «Пророка» исходит из библейских глубин и устремлен далеко вперед, во время и не мыслимое нами, хоть и «отягощают» его «зеницы», «персты», «десница», «виждь»…
То есть излишняя лексическая актуализация сокращает время стихотворения до… времени, а включение в произведение слов, прошедших многовековую выдержку, может укрепить его временную устойчивость.
И врагов своих можно поставить на место, отхлестать, выставить на позор перед вечностью… не называя их вовсе.
Историческая вертикаль «Заздравной песни» Марии Аввакумовой, его словарная лепка, привлечение в поддержку ободряющему гимну устаревшей лексики и персонифицированных людской памятью героев великолепно иллюстрирует сказанное мной. Всё пришлось к месту. Всё укрепляет живучесть «Песни» в «равнодушной вечности».
Заздравная песня
Полный покой… равнодушная вечность…
Всё это там, где змея-бесконечность
в собственный хвостень впилась.
Здесь же – о, имени магия светлая! –
Родина Игоря и Пересветова
«вся износилась, спилась».
Так говорят мне. Но я их не слышу.
Рядом шныряют. Но я их не вижу –
серые пятна одни.
Так уж им блазнится… так уж им хочется…
Ишь изработалась вся древоточица,
проча последние дни.
Ох, мои милые! Ох, мои сладкие,
падаль искушати до смерти падкие:
цыц под еловый верстак!
С тем ли Иосиф сыночка выхаживал,
чтобы любая заезжая вражина
нас хоронила вот так?!
Всякому роду – и Время, и поприще.
Время – не меряно. Поприще то еще:
средь океанов лежит.
Лижет с востока нам пятки буянище,
кудри сверкают в чухонском туманище,
ястреб – с небес – сторожит.
Склянки ударят – и встанет. И скажется.
Ковш опрокинется, пояс завяжется,
вылетит хмель из-под век.
Встанет Отечество – бодрое, здравое.
Вспомнит, кто некогда был под державою:
сколько морей, сколько рек…
Кыш, мои ушлые! Рано оплакивать.
Рано жирующей уткой покрякивать,
Родины кус приглядев.
Всякий варяг в един миг отваряжится.
Всё, что вцепилось, тряхнем – и отвяжется,
и замолчит, погалдев.
Именно в этом я вижу «ее космос, осиянный полярным сиянием». А отнюдь не в мирозданческом смысле, как говорят иные. От этого он не беднее, не чужее нам. Куда полезнее и сочувственнее для нас звезда Аввакумовой здесь, с нами, – как ободрение, как плечо друга всех русских людей.
Сама поэзия Марии Аввакумовой страстностью своей, вязью словесной веет на нас аввакумовыми временами, она словно выжата из Русского Севера с его многостолетней историей, из ее былинных лесов.
Ей удивительным образом удалось вгранить самобытное, северное, диалектное слово, порой резкое и внешне корявое, в контекст глубокой культуры и глубокого содержания. Этот странный и чудный сплав отличает ее от всех современных поэтесс. В этом ее неповторимость. Оттого гнев ее не вульгарен, не груб. Он словно ведет начало от какой-то северной мифической, сказочной пророчицы. Она грозит пальцем современным негодяям всех мастей, и мне не смешно. Верю: – воздастся!
Другая речевая особенность ее стихов – обретение нового смысла устаревших слов, забытых, церковнославянизмов: вервие, вежды… Ее поэзия отмывает их первозданный смысл и наделяет новыми.
Культура слова Аввакумовой – Север, поднятый до громадной высоты культуры, северное Слово, обретшее наконец величественно себя в культуре.
Это очевидно и предельно резко отделяет ее от сонма «народных женских плакальщиц», спекулирующих фольклором по недомыслию или «тупо генетически». Таковой языковой поэтический замес – исключительно явление Аввакумовой. Ничего подобного в русской поэзии не вижу.
«Иду домой» – так называется скромная книжка Марии Аввакумовой тиражом в 300 экземпляров вышедшая осенью 2011 года в Сыктывкаре. Сознавая мудрую и спокойную, полную силы, глубину посыла такого названия, хочется, однако, не примиряться с ним, а пожелать Поэту восстать от печальных и неизбежных неурядиц физического и радовать нас еще и еще могучими порывами авакумовского духа.
Да сбудется! – как любит говаривать она сама.
Николай Васильев