ПРОЦЕСС (стихотворная глава)
(ХАБАРОВ)
Звонарь…
ударил молотом в колокол. Вдаль
полетела степная птица.
Причастилась наночастица
к микрочастице, и узрела её ослица,
но кроме неё никто…
Как долго и многозначительно
молчит вселенная,
усиливая томительное
ожидание появления
макроса!
А всё существо
так звонко и оглушительно
кричит всеплемЕнное,
не осиливая губительное
страдание отмщения.
Как роса
покрывает собою листья,
так тела
покрывают собою твердь.
Утекла
истина сквозь песчинки мыслей,
пролегла
в подсознанье под словом «смерть».
Тварь!
В душной глуши январь
заскрипел, заскулил, завьюжил.
Из-под снега восстал дикарь,
бесстыжей стужей разбуженный,
в руке початый штоф,
на дне штофа кровь –
дошла до точки,
в спирте сжалась в комочки,
дрожит от страха.
Дикарь то смеется,
то слезами зальется,
рвёт на себе рубаху,
просит груди матери,
раскричался
как дитё малое,
во все стороны расплескался
пылающее-лающе-матерной
лавой слов.
Орёт, и всё спирт сосёт,
да кровь алую.
Допил,
пустой штоф
об лёд разбил.
И сам вслед за тем взорвался,
пуще прежнего заругался,
кровавой слюной
заплевал, захаркал;
завыл, заревел, закаркал,
широко разевая рот свой –
злоязыко-клыкастый кратер;
беснуется его характер –
гневно-взвинченный,
гордо-вспыльчивый,
нервно-страстный.
Яростный, мордастый –
закипел, заклацал,
зазвенел, забряцал,
клинком о щит стучит,
вошел в раж,
весь трясется аж!
Сталь.
«К чёрту жалость,
со злобой пчелиной жаль!
Коли в грудь, в брюхо,
полосуй, режь,
руби наотмашь!
Ну же!
Сбей с беса спесь,
отвесь
оплеуху!
РУки в брюки стоять –
негоже!
Кулаком со всей силы вмажь
по роже!
Моей кожи
беж
в бордо вымажь!
Что же ты? Что же?!
Не можешь?!
Ну, тогда и я клинок в ножны…
Так тебя загрызу, паскуду!
Раздеру на куски, в клочья!
А душу твою
жрать не буду,
вырежу и выброшу
её в канаву сточную,
пусть захлебнется зловонной жижей,
свою шестикрылость
кислотой нечистот выжжет,
вся покроется ржавчиной рыжей!
Что глядишь на мою тупорылость?
Думаешь, я ошалевший
залежавшийся в могиле леший?
Да сам-то ты кто такой?!
Сухостой,
бесплодная смоква.
Ты здесь, в глухоте пустой,
оттого, что жизнь в тебе сдохла!
Постой, постой…
А может быть ты Святой?
Веды,
Тора,
Евангелие,
Коран…
Вот только ни одна из твоей веры
не станет тебе опорой,
потому что все они подобны гелию,
а здесь лишь концентрированный метан.
Верю ли я?!
Болван!
Хотя хочешь казаться гением…
Испил вина,
съел облатку,
преодолел искушения.
Крест на гвоздь,
из клетки птичка.
Истина, в чём она?
Была догадка,
конец пути самовнушения –
есть уверенность!
Её суть, детка – привычка…
Этот заскорузлый,
грузный
самообман
превратил твой талант
в бездарность кургузую.
Чего сделал морду-то грустную?!
Знаешь, трахал по-всякому твою музу я
во все её сочные щели.
И как же ей это нравилось,
чёрт подери!
Она и стонала, и скалилась,
билась в исступлении
на моей постели…
Тот безумный экстаз
сердце несколько раз
разрывал у нее в груди!
Погоди-погоди…
Ещё – она просила у меня прощения,
ползая на коленях,
превращая в лоскутья платье,
клялась, кричала, что никогда,
никогда с тобой не испытывала она
и толики подобного ощущения…
Брань…
заклятьями
рвалась из уст ее: «Ткань
пещеристая, наполнись! Встань,
небывалого роста сеятель,
и червонцы с ликом своим бросай
(знатным взмахом плечистой челяди)
в плоть кроваво-землистую, взрезанную
плугом бога с рогами беса,
пусть взрастут они рощами бурыми,
с ветром бурным в листве купюрной,
пусть сплетутся в единый кожух
и сокроют светила небесные,
пусть отравят все воды пресные,
и впитают в себя весь воздух…»»
«Перестань!»
Ухмыльнулся на крик дикарь:
«Перестать?
Твою мать,
да в тебе как-никак очнулся
бунтарь?!
Решил злиться – злись,
только для злобы время
прошло уже, похоже.
Давай – бей себя в темя,
причитать начинай,
молись, слизь:
«Спаси мя, Господи Боже…»
А не хочешь молиться,
заткнись
и внимай
тому, кого ты на вековечное,
гадкое
безвременье моложе!
Ведь был человечным
когда-то и я
тоже,
знал во всём меру,
был спокойным,
душевным,
добрым,
не щетинился волком серым,
а кудрявился снежным овном,
только не было во мне веры,
жил в краю бездуховном…
Место то гладкое, открытое –
луга,
лес –
всего лишь на горизонте кайма
ворсистыми нитями шитая,
небеса лазурные нараспашку...
И вдруг вырастает холм,
на нём деревянный крест,
с креста сходит Лука,
в его загорелых руках – бумажки,
искарябанные корявыми
каракулями кровавыми,
и обрез…
Алтарь
возвышается рядом как встарь,
на солнце сверкает…
Читает
вслух
про Царствие Божие,
поучает мои разум, душу и дух
у подножия
того алтаря апостол,
а после
упирает в висок ствол
обрезанного ружья,
нажимает на спусковой крючок, и я
умираю от разрыва мозга…
Но на самом деле я Ожил!
Переродился! Воскрес!
Это уж намного позже
я подорвался на мине
в бою во имя великой святыни.
Рана, грязь, заражение,
гангрена, гниение, разложение…
Отняли ногу,
взамен – протез
с копытом черным
и хромота…
Вот тогда-то, тогда!
потихонечку, совсем понемногу
отдаляться я стал от небес
и побрёл по лесам греховным…»
Замолчал на сём слове бес,
о чём-то задумался словно…
Прищурился вдруг,
вовсе закрыл глаза,
стал нюхать воздух вокруг,
зарычал дробно,
судорога прошла
по мышцам рябого лица,
искривив его гримасой злобной,
оскалил клыки,
руки сжал в кулаки,
на четвереньки рухнул,
прижался к земле ухом…
Заскулил сукой,
зашептал, зашипел сухо:
«Слышу
шум мерзкий:
шуршание слов
шумерских;
угуканье сов
угрешских;
медвежий рёв льдов
норвежских;
вихрастых песков
верезжание;
скрижалей материков
скрежетание;
бесчестных вдов
вой напрасный;
бессчетных часов
бой всечасный;
топот копыт конских;
ропот толпы гонконгской;
рокот волны приморской –
то пот из пор горских
скатывается, стекает,
да с криком слетает
в пропасть –
ротовую полость
страстей плотских…
И топор, до сих пор
смиренный покой
сохранявший,
на том дне
в той воде
лежавший,
поднят крепкой рукой,
доселе дрожавшей,
да милостыню раздававшей.
Музыка какофонией
вкривь
и вкось,
и врозь
сквозь
возникающий
коридор прорастает,
тает, тает, тает, тает…
И вдруг –
многотонной
атомной бомбой
взрывается!» -
беса объял испуг. –
«Из самого центра
того пекла
Судья крестовый
является,
бедовый,
улыбается
улыбкой медовой.
Смерть померкла...
В глазах его...
Искры!
Близко
уже…
Ну же
того –
вдохни глубже,
взгляни в душу,
нырни,
грехи
со дна тащи,
по швам трещи,
стыда не прячь,
преклони колена
и плачь!
Плачь!
Плачь!
Ибо неуклонно время
течет, чтоб покается
перед тем,
как в ярчайшую тьму
отправиться…
Тому, кто прощает
прощается...»
Слышен голос Судьи:
«Иди!»
Февраль.
Начала свое движенье спираль:
сближаются стены камеры,
сжимают со всех сторон,
вот-вот и раздавят! Но замерли.
И чей-то послышался стон –
далекий, протяжный и жалобно
молящий избавить от боли.
Разжалась спираль, чтобы заново
в кулаки превратить ладони.
Зевок.
Не хватает воздуха.
Рывок.
Не вырваться из силка.
Молчок.
Слышатся возгласы.
И мысли:
«Умер ли? Умерла
ли?
Или
умерли?»
«ИлИ, ИлИ!
ламА савахфанИ!»
Небеса разрезают молнии,
ослепляя глаза на миг…
И да приимет мир жизни новые,
издающие свой первый крик.
****
(август 2012)