Братья Одинцовы были родом из Архангельской области. Жили-не тужили, то есть жили, как все. Отец в лесхозе рабочим, а мать в конторе уборщицей работала. Отцу платили не ахти, а мать вообще копейки получала. Поэтому денег в семье не было никогда, трое сыновей портки друг за другом донашивали… Если было, что донашивать. Старшему, Ромке, все получше, поновее доставалось, а, скорее, не поновее, а поцелее; если вдруг кто отдаст матери одежки, из каких их собственное чадушко выросло. Поэтому Ромка и выглядел из одинцовской тройки поприличнее; Костян, тот уж за Ромкой донашивал, мать где заплатку поставит, где что… Ну, а Ильюхе, младшему, доставалось уже тряпье, штопаное – перештопанное, латаное – перелатаное… И выглядел он хуже всех: вихры, забывшие, когда последний раз видели ножницы, торчали в разные стороны. Из продранных штанов вечно выглядывали голые коленки в синяках и царапинах.
Троица была та еще. Озорные были ребята. Учителя жаловались на них, да только что толку – то. Отец днем на работе, а вечером где – нибудь уже «на троих» соображает. Мать с работы прибежит, дома горбится. Четверых мужиков накормить надо. Лето на огороде, не разгибаясь… А что делать? Некогда отдыхать, а то зимой есть будет нечего.
А батя пьяный придет, еще и норов показывает: кто в доме хозяин? Бывало и ребятам попадало, да только как выросли они, вмиг эту науку постигли: батяня пьяный в дом, они – из дома. И ни ногой, пока не уснет. А матери – то частенько доставалось. Что ни день, опять у Анны Одинцовой синяк под глазом.
Правда, когда Ромка уехал в Архангельск, в техникум поступил, а Костян в классе девятом был, пьяный отец по привычке бузить начал, на мать замахнулся… Ну и схватил его пятнадцатилетний Костян, да так руку повернул, что тот только охнул и сел на задницу. Это Славка Пьянков, сосед, как из армии вернулся (в десантных войсках служил), показал ребятам несколько приемчиков. Вот и пригодилось. После этого уже ни – ни, не трогал отец ни мать, ни Костяна, если только Ильюхе подзатыльник отвесит и то так, походя, и совсем не больно, вроде бы власть свою отцовскую показать.
Ромка техникум окончил, работать начал, но домой не вернулся. В армию не пошел, то ли правда заболел чем, то ли «откосил», а Костя, не успев училище строительное закончить, и вперед: «А для тебя, родная, есть почта полевая…». Месяц в «учебке» и в Чечню.
Навоевался «всласть». До сих пор кричит во сне. Вернулся, а дома – совсем «труба». Лесхоз развалился. Отец и мать – оба без работы. Только батю это не образумило. Как пил раньше, так и пил, у матери последние копейки вымогал, а то и украдет, не постесняется.
Ильюха девятый класс заканчивал, парень совсем, а так и ходил в заплатках. Работы никакой. Тоска, голодуха… Мужики пьют… Кто с горя, а кто просто так. Видит Костян, надо что-то делать – на заработки подался к богатеньким, лес валить. Сначала платили неплохо, потом обманывать начали. Но с голоду не подыхали, даже одежду покупали кое - какую.
Ильюшка девять классов добил, в «путягу» поступил. Не успел окончить, и для него пропели медные трубы: « Не плачь, девчонка, пройдут дожди…». И отправился младший Одинцов по проторенной уже дорожке: месяц в «учебке», а потом в Чечню.
Но если Костян пострадал, скорее, морально - до сих пор просыпается в холодном поту - а если вдруг выпьет и возьмет гитару, вспоминая те песни, что пели с ребятами, с друганами, чьи косточки давно истлели, то бросит гитару и заплачет злыми мужскими слезами, сердясь на себя за слабость и не в силах остановиться. Ильюхе повезло меньше. Младшенький был ранен, ранен серьезно. Осколок засел под кожей около гортани.
Видели ведь врачи, знали, что сидит этот кусок железа прямо у горла, да ну, кому надо! Уж и дембель подходил, решили – пусть на гражданке лечится. А он и рад… домой хотелось – сил никаких не было. Да только дома – то особенно радоваться нечему было. Горько было братьям видеть развал и запустение в родном поселке.
Ромка, тот, хитрец, уже давно в Питер подался, нашел себе бабенку с жильем и сам устроился то ли бригадиром, то ли прорабом на стройке. Писем домой не писал. Еще чего! Вдруг попросят о чем. А ему и самому мало. Вот машину поменять надо, мебелишку обновить.
Костян вроде тоже подергался, да мать стало жалко – совсем она измучилась с пьяницей этим. Подрабатывали, где могли… Но… вдруг отец умер, опился «самопальной» водкой. Что делать? Вроде и не совсем праведно батяня жил, но ведь отец все же. Похоронили, как положено, мать покричала, поплакала, до сорока дней поносила вдовий платок. А как сороковины отвели, Костя матери сказал: «Не обижайся, но нет у меня больше сил здесь пропадать. Поеду и я в Питер, профессий у меня куча, а там, говорят, на стройку люди требуются. С тобой пока Ильюха останется». Мать вроде хотела завыть, но Костян оборвал ее строго. Уехал, устроился каменотесом. Сначала пожил в рабочем вагончике, а потом решил, что может себе позволить комнатенку снять в коммуналке. Снял. Заработки после домашней нищеты казались сказочными. Оделся, обулся, матери с Ильюхой посылал каждый месяц, когда поменьше, когда побольше. Подшучивал сам над собой, глядя, что все теснее становится в пятнадцатиметровой комнатенке. Телевизор появился, «видак», одежды, по стенкам на плечиках, немеряно … а ведь приехал, одна гитара с ним была, «подруга семиструнная». Да и та не его. От другана из Чечни, от Сереги досталась. Было их сначала трое, все из архангельской области. Как братья были они, под одной плащ - палаткой спали, последним куском, последней сигаретой делились.
Пашка был самый серьезный и самый умный. Как начнет про звезды рассказывать – заслушаешься. А Серега - тот больше на гитаре, да песни сам сочинял про солдатскую их житуху. Только у Костяна никаких особых талантов не было; правда, на гитаре Серега его кое-что подбирать научил.
Первым погиб Пашка. На звезды, наверно, засмотрелся…
Заплакал тогда Серега, крикнул в звездное небо: «Господи! Неужто не видишь ты, что творится?! За что губишь хороших пацанов!». И с тех пор больше не смеялся, не шутил, а недели через три вдруг сказал Косте: «Слышь, братан, если со мной что случится – возьми себе гитару…» Засмеялся Костян, обнял друга: «Кончай трепаться…».
А через два дня подорвался Серега на мине, и осталось от него только гитара, да песня, которую он пел после Пашкиной гибели.
Играй и пой, моя гитара,
Звени печальная струна
Сюда под пули нас прислала
Моя любимая страна.
Да, нас прислала и забыла,
И здесь мы сами по себе
Моя страна на нас забила,
Об этом я спою тебе.
Налей полнее мне стакан,
Из ада я вчера вернулся…
Там Пашка, друг мой и братан,
Навеки кровью захлебнулся.
Выпивкой Костя не злоупотреблял, но иногда так накатывало… Приносил бутылку, выпивал стакан на общей кухне и пел те самые песни, что пел когда–то с ребятами, которых убили «чехи».
Коммуналка чем хороша? А тем, что тут у тебя и зрители, и слушатели. Вечером выползает на кухню все население квартиры. Кому постирать надо, кому приготовить, кто песню послушать, а кто, вожделенно поглядывая на оставшуюся в бутылке водку, не прочь разделить печаль бывшего сержанта. Чаще всего это была Наташка. Приличных дам в ее давно уже забальзаковском возрасте, а ей было хорошо за пятьдесят, по имени-отчеству и на «Вы» величают, но Наташку к приличным дамам вот уж никак нельзя было отнести. Она и на женщину-то была не похожа. Страшное, немытое, дурнопахнущее существо с отекшим лицом и грязными сосульками вместо волос. Утро начиналось у нее где-то после двенадцати часов. Она выползала из своей «норы», где жила со своим старым облезлым котом Карабасом. Из приоткрытой двери в коридор выплывала волна такого зловония, что все соседи, кто еще не успел разойтись, прятались по своим комнатам.
Наташка шлепала стоптанными тапками в туалет, а затем принималась за подсчеты: хватит ли после вчерашнего «банкета» на пару-тройку аптечных «фунфуриков». Если хватало, оживлялась, напяливала на голые ноги старые боты «прощай, молодость», облезлую доху и свалявшийся берет, на котором уже давно спал Карабас, и отправлялась в ближайшую аптеку. Принеся «фунфурики», закрывалась в «норе» до позднего вечера. Если на «фунфури» не хватало, шла на кухню выпрашивать копейки у соседей.
Когда Ильюхе надоело жить в заброшенном поселке, он, как снег на голову, появился у Костяна.
- А вот и я.
Смотрел на среднего брата с надеждой и опаской, помня, что старший брат Роман к родне относился не то, чтобы прохладно, а просто с лютой стужей. Но Костян Ильюхе обрадовался: еще бы! Родная душа!
- Живи, братан!
И стали они жить вдвоем, как в сказке про теремок.
Ильюха парнем оказался хозяйственным. Квартира в их дежурство блестела как военный корабль перед адмиральской проверкой. Он варил нехитрые обеды и ужины и к старшему брату относился с почтением. А если, случалось, после песен под гитару на кухне, к Костяну заходила на часок другая соседка, Ленка, бабенка разбитная и «без комплексов», то Ильюха сидел на кухне до позднего вечера, разгадывая кроссворды.
Работали они вместе. Матери посылать денег не забывали. У Ильюхи и невеста уже появилась, хорошенькая белокурая Маринка, как вдруг, во время работы, он почувствовал резкую боль где–то у горла.
Костя, осмотрев брата, встревожился:
- Давай–ка, братан, к врачу!
- А как к врачу, если ни прописки, ни полиса, - Ильюшка сокрушенно развел руками.
- Очень просто, за деньги. – У Костяна, который прожил в Питере уже два года, появился кое-какой опыт.
На следующий день отпросились на работе, и Костя повез брата в ближайшую поликлинику на прием.
Заплатили в кассу, честь по чести, но толстый доктор, который осматривал Ильюху, сказал, что еще тысячу рублей ему нужно дать за… диагностику. Костян пожал плечами, но тысячу достал и положил на стол, откуда она мгновенно перекочевала в оттопыренный карман толстяка.
Ильюха смотрел на доктора с надеждой.
- Ну, что, молодые люди, случай, конечно, непростой. Ваше счастье, что осколок повернулся слегка и пока застыл в этом положении. Если он будет продолжать шевелиться, то разорвет вам аорту и вряд ли удастся вас спасти…
Ребята замерли.
- А что же делать? – внезапно охрипнув, спросил Костя.
- Нужна срочная операция. Конечно, это платно. И … недешево.
Доктор выставил их в коридор, куда – то ходил ненадолго, а, возвратившись, торжественно произнес:
- Сорок семь тысяч!
Братья онемели. Ильюшка вообще ничего не мог сказать, а Костя, чувствуя себя ответственным за младшего брата, проговорил неуверенно:
- Так ведь это у него боевое ранение, ведь это его в Чечне ранили, на войне, разве не могут теперь его вылечить бесплатно? – и растерянно добавил, - Да и нет у нас таких денег, и отродясь не было.
Толстяк, потеряв к ним всякий интерес, засуетился, изображая крайнюю занятость, и бросил на прощанье:
- У нас не военное медицинское учреждение, а если ты такой герой, - он насмешливо поглядел на Ильюху, - то обращайся в Военно-Медицинскую академию.
В понедельник братья Одинцовы отправились в ВМА.
Опять заплатили деньги в кассу, прошли на прием.
Врач, осмотрев Илью, нахмурился:
- Ну, что братец, оперироваться надо. И чем скорее, тем лучше. Где твои документы, что ты был ранен во время боевых действий в Чечне?
Ильюха достал военный билет. Он был девственно чист. Даже справки, что он лежал в госпитале, не было. Врач посмотрел документы, покачал головой: «Коновалы, мало того, что не сделали ничего, так даже не написали толком. Ну, а так, дружок, операция платная, шестьдесят четыре тысячи».
Ильюха испуганно отшатнулся…
Костя, побледнев, смотрел на доктора, а тот, заканчивая разговор, заметил: «Ни тяжелой работы, ни резких движений…Помни, что одно неосторожное движение, и ты – покойник».
Братья молча спускались по мраморной лестнице…Вокруг поднимались, опускались, блестя золотом погон, генералы, полковники… Их лечили от радикулита, геморроя и насморка… Им можно было все, а Ильюшка…
- Мне ведь только двадцать два, я еще не жил, - вдруг жалобно сказал Илья,- я ведь и Маринке обещал, что мы на будущий год поженимся.
Костя молчал. Так молча доехали домой… Дома он есть не стал, только курил одну за другой сигареты. Перед сном вышел на кухню с початой бутылкой, выпил стопку, остальное отдал неожиданно вынырнувшей из своей «норы» Наташке. Она схватила бутылку, нежно прижала ее к своей впалой груди и, счастливая, исчезла за дверью, на прощанье обдав соседей по коммуналке густым запахом перегара и застоявшейся мочи.
На следующий день Костя запретил Ильюхе идти на работу. Тот пытался возражать, но брат так пустил его «по матушке», что даже привыкший ко всему Ильюха испуганно замолчал.
И еще прошел день… и еще…
Все обитатели квартиры замерли как перед грозой. На Костю страшно было смотреть. А в пятницу он пришел с работы какой-то напряженно-собранный, есть Ильюхе не дал, сам выпил чаю, соседям сказал: «Господа, делайте все свои срочные дела, через час вход в кухню будет запрещен», - и позвал Ильюшку в комнату. О чем они говорили – никто не знал, но через час все разбрелись по своим углам, ощущая то напряжение, которое исходило из комнаты Одинцовых.
Когда братья вышли, бледный Илья криво улыбался, Костя же был серьезен и сосредоточен, как никогда.
Вымыл стол, застелил чистым полотенцем, разложил одноразовые шприцы, стерильные салфетки, лидокаин, перекись водорода, лезвие…
- Ну, приступим, брат. Не передумал? – Ильюшка только покачал головой, говорить он не мог.
Константин вымыл тщательно руки, перекрестился, протер лезвие спиртом, а потом, для страховки, подержал над огнем, набрал в шприц лидокаин, сделал два неглубоких укола.
- Ну, что, поехали?
Лезвие вспороло тонкую кожу. Илья не вскрикнул, а только всхлипнул жалобно, как когда–то в детстве, когда его кто-нибудь обижал, и он шел жаловаться Косте.
Константин нащупал осколок, осторожно потянул его к себе.
- Если я разорву ему аорту, я буду братоубийцей, и мне плевать, что меня посадят… Я сам себе не прощу никогда, - мучительная страшная мысль не помогала, а мешала, руки начали дрожать, но… осколок был у него уже в руке.
Лицо, шея, руки Кости были покрыты крупными каплями, футболка потемнела от пота…
- Надо бы зашить, да я не умею…
- Да, ладно, - прохрипел Илья.
- Молчи, а то хуже будет, сейчас заклеим…
Две девушки-студентки, возвратившиеся с занятий в вечернем институте, увидев окровавленного Илью, взвизгнули и исчезли в своей комнате.
Костя дрожащими руками заклеил рану и медленно опустился на табуретку.
- Ты чего, тебе плохо, братан? – прошептал Илья. Костя ответить не успел.
В дверях кухни появилось чудовище…
Удушливая волна смрада всколыхнула воздух. Наташка спьяну забыла одеть юбку и предстала перед братьями в довольно экзотическом наряде: невероятно грязные, когда–то розовые панталоны и мужская майка, цвет которой определить было весьма затруднительно.
Поглядела мутными глазами на братьев, пьяно икнула: «Спиртом пахнет… Ик… Это чего у вас тут? Операция? … Ик…
И Костю прорвало. Он начал смеяться, смеяться так, что слезы текли у него по щекам, но он не вытирал их, а продолжал смеяться, хлопать себя по бокам и беспрерывно повторял:
- Ик, ик… Операция «Ик», Наташка… Операция «Ик»…
Иди–ка, одень юбку, чучело, и будем пить водку. - Услышав Костин хохот, стали собираться в кухню соседи, опасливо поглядывая на инструменты и на перебинтованного Илью.
В мгновенье ока на столе появилась закуска, разбитная соседка Ленка весело кромсала колбасу, кто-то открывал банки со скумбрией и баклажанной икрой, девчонки – студентки поставили воду для пельменей. Водку разлили по стопкам, рюмкам, чайным чашкам. Илье не наливали.
Все подняли свои емкости:
- За тебя, Илья!
Наташке тоже налили. Она, учитывая торжественность момента, похоже, даже причесалась и смочила водой опухшую физиономию, а пока производила все манипуляции, опоздала к первому тосту и, схватив чайную чашку с водкой, выкрикнула:
- За операцию «Ик»!
И вдруг… заплакала.
Это было так необычно, что все замерли с наполовину выпитыми ёмкостями.
-Ты чего, Наташк? – Костя похлопал ее по плечу. – Чего разрюмилась?
Слезы стремительно потекли по Наташкиному лицу. Она их не вытирала и они текли и текли, а она вдруг, торопясь и захлебываясь заговорила.
- Вы думаете, я пьяница и не вижу, не понимаю ничего? А я понимаю. Думаете, я всегда такая была?
Я ведь двадцать пять лет в госпитале медсестрой отработала. Красивая была… Не верите, вон фотографии есть… В восьмидесятом мне только двадцать восемь было, но я еще в девушках ходила. Кавалеров-то было, хоть отбавляй, а вот полюбить… Никого еще не любила.
А в Афгане уже во всю шла война. К нам в госпиталь привозили их, бедненьких - без рук, без ног, обожженных. До сих пор снятся. А потом привезли Юру, он старшим лейтенантом был… Осколок около сердца. Сам темноволосый, а глаза синие-синие. Все стихи читал Игоря Северянина. И влюбилась я в него по самые уши. Моя смена, не моя, я от него ни на шаг не отходила. Доктор-то наш, Борис Львович, не ругался, наоборот, говорил: «Давай, давай, милая. Ему сейчас положительные эмоции, ох, как нужны». К операции его готовили. В среду должна быть операция, а я в понедельник домой пошла, думала, помоюсь, стирну кое-что по мелочи, и обратно.
Вернулась… А он уже в морге. Осколок во сне повернулся.
Наташка упала лицом в сплетенные руки, пытаясь подавить рыдания.
Первым поднялся Костя, за ним все остальные, подняли бокалы, не чокаясь.
- За Юру! Вечная ему память.
Выпили. Наташка пить не стала. Словно с удивлением поглядела на свою чашку, отставила ее в сторону, сказав:
- Вот так и случилось. Юра умер, а я вон до чего дошла. Понемножку, да помаленьку… Умереть хотела, да вот Бог не взял.
Разошлись заполночь. Наташка всю неделю из комнаты не выходила, а если и выходила, то только дождавшись, когда все уйдут. Не пила, в магазин бегала только за кормом для Карабаса, сама почти не ела. А через неделю Костя, встав ночью в туалет, увидел свет в кухне. «Забыли опять, черти, выключить». В кухне сидела Наташка, она курила, стряхивая пепел в раковину.
- Ты чего полуночничаешь? – спросил Костя.
Наташка погасила сигарету, встала, подошла к нему.
- Костя… миленький… Нет у меня никого из родных, а подруг давно всех растеряла. Вы теперь моя семья. Я, скотина, пропью все деньги, а вы меня все до следующей пенсии кормите. Поругаете, бывает, а потом и пожалеете. Сколько раз по ночам «Скорую» вызывали, за таблетками бегали, молоком отпаивали. Все. Не могу больше. Сама себе противна и… Юрину память предала. Помоги ты мне, ради Бога.
- Да, я-то чем тебе помогу? Ведь я не врач.
- Отвези меня к наркологу, полечиться хочу.
- Хорошо, хорошо, ты только не плачь, Наташа. Завтра с утра и пойдем.
Наталья подала Косте газетку, где был указан адрес наркологической лечебницы. А еще через две недели сообщила всем обитателям коммуналки с сияющими глазами:
- Завтра на работу выхожу.
- Куда?
- Няней буду. Дала объявление, что, мол, няней могу пойти в студенческую семью, недорого. Мне и позвонили. Много платить не могут, а я так с них возьму, по-божески. Мне главное, чтобы кому-то нужной быть. Я ведь медсестра… Своих-то не было, но, думаю, справлюсь. А мальчишка какой! Чудо! Полтора годика… И… Юрой зовут.
- Ну, ты даешь, Наталья Павловна! - Костя обнял ее. – Это дело надо отметить…
Наталья испуганно посмотрела на него, но Костя вдруг сказал:
- Отныне и навсегда в нашей квартире… вернее, в нашей семье на спиртное «табу». Ильюха, ну-ка быстро спроворь в магазин за тортом.
Через полчаса все обитатели коммуналки пили на кухне чай с тортом «Прага».