Вот стынет чай для двух поэтов,
вот крылья -- двух велосипедов,
вот пара нижнего белья,
как манифест, на двух прищепках.
Вот книги с предисловьем крепким --
не разберешь, где ты, где я...
Все создано для киноленты.
Но, зная ремесло свое,
придумал обновить белье,
продюсер -- и не дал ни цента.
***
Станция Дебальцево с башенками
и сиренью годится, как фон для встречи.
Для прощанья тоже: сирень отцветет.
Каждого,
кто обречен перрону, узнать легче,
чем соседа этажом выше: пролет, еще пролет
(двадцать лет помножить на два пролета --
можно стать настоящим народом,
если приходу предшествует исход).
Чтоб услышать, как мы привязаны друг к другу,
надо идти на вокзал, а не в ЗАГС.
С тех пор, как родился Мендельсон,
трогает, если:
пальцы встречающих бьют по бедру буги-вуги,
руки провожающих держат спины, как сакс -
Мендельсона заездили.
Но глаза прикрыты, чтобы не слезы
в летнюю ночь, а сон.
В зимнюю -- грезы.
***
Мы так прощаемся: расплывчато
земля уходит под кровать.
Вставай, цыган! -- цыган на цыпочки
встает, не зная, что сказать.
Спасает радио на станции:
по неразборчивому "цыц"
поклажи двинут и потянутся --
ни спин не выхватишь, ни лиц.
Спешат громоздкие и длинные
тюки, авоськи, рюкзаки.
И вдруг окажешься за линией:
ни чемодана, ни руки...
Возьмут невидимо за горло и
молчать оставят за стеклом.
Два тела держатся и горбятся,
и два -- без двух минут одно.
Потом бежишь в такую сторону,
куда к себе самим бегут.
Околица села и города
давно задумана как жгут.
Бери, накладывай и натуго
вяжи крапивным стебельком.
Мы так прощаемся, что на тебе:
кроваво каждое вдвоем.
***
Ты говоришь: живу не в стране,
не в городе --
на пятачке земли.
Мы бы вместе могли
жить среди трех его сосен,
душных до поздней осени.
Ждать новостей извне.
Но не живем, а бродим.