Жара – нет сил! И снова Лизавета
Есенина читает наизусть.
На ней майчонка потная надета
И юбка не поймёшь какого цвета.
Из глаз струится лагерная грусть.
Она черна, как старая мулатка,
Суха, как казахстанский саксаул,
Грудей и бёдер у нее «не знатко»*, (* не заметно. – алтайск.)
А ноги – вспомнишь колченогий стул.
Пред нами – по проекту, - стройплощадка,
Вдали, на горизонте - Барнаул.
Наш бригадир читает «со слезою»:
Восторг перемежается тоской.
Нас, землекопов, с бригадиром, - трое,
У каждого - лопаты под рукой.
С «бригадой ух!»* большой гараж я строю,(* ирония тех лет)
Вернее - «зачинаю» таковой,
Кидаю грунт лопатой загребною,
А в землю углубляюсь - штыковой.
И наша норма - семь кубов «на брата»,
Хоть у меня в бригаде – две «сестры».
И «сёстры» так орудуют лопатой,
Что я пред ними – птенчик непернатый,
Из гнёздышка упавший до поры.
Елизавета сроки «оттянула»,
Хотя ещё ей нет и сорока.
И видится мне тётка Мариула*,(«Цыганы», мать Земфиры)
Дошедшая пешком до Барнаула
С колонной политических «зэка»,
«Крещённая» затем в «трудовика».
«Сестра» вторая – это «тётя Маша»
С пока неясной для меня судьбой.
Она Елизаветы много краше,
Была «когда-то хороша собой».
Как говорит, давно лопатой машет,
Да и «хвостом» - перед мужской гурьбой…
… «Перекурили» - снова за работу.
Не делим мы её: у нас «общак».
А деньги – по разряду, вот и всё тут,
Не надо лишних заполнять бумаг.
Хоть упашусь я до седьмого поту,
Но больше их не получу никак:
Ещё я новичок, согласно КЗОТу,
И, по сравненью с «сёстрами», слабак.
Они двужильны, «прут» без перекура -
Вот разве почитать стихи порой.
И все-таки мой труд здесь - «синекура»:
Ни дрязг, ни разбирательств - рой да рой!
Опять же плюс - растёт мускулатура
И хоть сейчас мне в гренадерский строй…
Но два часа. Обед. Полбулки хлеба,
Пяток конфет съедаю в стороне.
Приходится обуздывать потребы:
Ещё зарплату не давали мне.
В отделе кадров дали в долг немного,
Не хватит до аванса всё равно.
Зато в бараке у меня - «берлога»:
Там две кровати и одно окно
И столик покалеченный – «тренога»,
Опёртая на тонкое бревно.
И есть сосед. На вид ещё мальчонка.
Мне по плечо, красив, русоволос
И с кожей гладкой да настолько тонкой,
Как будто он ещё молокосос.
Ему семнадцать. У него нет глаза,
Лицо в рябинках: разряжал патрон.
Он варит кашу, и уже два раза
Делить с ним ужин был я приглашён,
Но он – не продовольственная база,
И мой черёд пополнить рацион.
Кончаются его запасы риса,
А у меня отсутствует запас.
Да, по богатству и с церковной крысой
В один разряд нельзя поставить нас.
До первых денег - минимум неделя,
А нам никто не даст рублЯ взаймы,
Но чтоб мы хоть по минимуму ели,
Должны иметь в день по пятёрке мы.
… Конец обеда. Прыгаю в траншею,
Она по грудь и в метр шириной.
Вот если я «сестёр» догнать сумею,
Те сжалятся, конечно, надо мной:
Пожертвуют чего-нибудь съестного –
Картошки прошлогодней или круп,
И мы тогда протянем до второго,
Соображая каждый вечер суп.
Вгрызаюсь в грунт я. Он сплошная глина:
Давно мы сняли мягкий верхний слой…
Работаем часа три с половиной
И дружно направляемся «домой».
Живём в многоячеечном бараке,
Вдвоём, втроём и даже впятером.
Есть двое, состоящих в давнем браке,
И лишь для них здесь настоящий дом.
Другие, как и я же, -- бедолаги,
Обласканные «Тётенькой Судьбой».
И все мы «на харчах» в одном сельмаге,
А наши документы и «бумаги» --
У коменданта, в «Книге домовой»*.
(*Общая "тетрадь" с данными о жильцах)
Все скопом существуем без прописки,
А потому наш адрес – номер СМУ.
У некоторых, впрочем, нет и близких,
Вот и не пишут писем никому.
Я ж известил далёкую маманю,
Что жив-здоров, что бросил институт,
Просил простить за то, что сердце раню,
И обещал вести себя «зер гут».
Особо подчеркнул, что я мужчина,
Сам буду зарабатывать на хлеб.
«Цидулька» получилась очень длинной,
А стиль местами был весьма нелеп:
Свалили, мол, пигмеи, исполина,
Но исполин поднялся и окреп.
Не написал, что голодаю стойко,
На булке хлеба – день, а то и два,
Что у меня уже вторая стройка
И часто беспокоит голова:
Виски болят порой невыносимо.
И что-то в поясницу отдаёт.
Горю огнём – пока ещё без дыма,
Колени ломит ночи напролёт…
Труда дурного мне всегда хватало,
Спина трещала от больших натуг,
Но вот насчёт «большого капитала»
Не получалось, хоть мечта витала,-
Всё как-то не хватало ног и рук.
… Вхожу «к себе». Сияет глазом Витя
И шепчет мне: «Сдаётся Нинка всё ж»
Сказала нынче: «В гости приходите!
Пойдём! Ты посидишь, потом уйдёшь».
Красотка Нинка – общая «присуха»,
Глотают слюнки наши мужики.
Но с ней живёт такая ли толстуха,
Что всем им подступиться «не с руки»:
И матерится, и заедет в ухо,
И, осерчавши,«вытурит в пинки».
Но завтра выходной - соседки нету:
Она опять отправилась в село,
И можно просидеть у них «до свету»,
А Витька «туго знает ремесло»*. (* дока по этой части)
- Ставь плитку и вари нам, не жалея!
От пуза наедимся и пойдём! –
Уверен он, что в этой лотерее
Его осыплют золотым дождём.
Проходит час, и всё у нас готово,
От сытости хоть стоя засыпай.
Пора идти: уж скоро полвосьмого,
Сияет Витька, как на Первомай.
Идти недалеко, вдоль коридора.
Стучим. Нам Нинка отвечает: «Да!
… Здорово, Витя! Добрый вечер, Жора!
Садитесь вот сюда и вот сюда!»
Ну что мы наедались-то, обжоры:
У Нинки наготовлена еда!
Отменный суп, но места нет для супа.
Приходится божиться, что я сыт.
Смеется Витька: мол, стесняться глупо,
А у него, мол, волчий аппетит.
Я говорю, что спать хочу, нет мочи,
Простите, мол, боюсь, сейчас засну.
И ухожу. И ради новых строчек
Беру перо, потом иду к окну.
Перед окном – пустынная равнина,
Пока не отгорожена она.
Всегдашняя унылая картина -
Предместно-городская целина.
Пройдёшь по пустырю версты четыре,
И пред тобой – убогие дома,
Где в каждой переполненной квартире
Живёт сегодня Нищета сама.
Чем ближе к центру, тем строенья краше,
Светлей дворы и больше этажей,
И вот он, особняк ЕЁ папаши,
Который обходил я, как злодей.
Глухой забор, ворота и калитка,
А за оградой - пара злых собак.
Дом запечатан в панцирь, как улитка,-
Отдельный дом, особый, особняк!
Домище – двухэтажная махина,
А рядом – баня и большой сарай.
Когда к воротам подрулит машина,
Откроет их седеющий мужчина,
В котором сила брызжет через край.
Есть во дворе какие-то «лабазы»,
На них замки амбарные висят.
Понятно: здесь живёт «Директор базы».
Которому сам чёрт уже не брат…
Кем можно стать, когда во всём достаток,
К тому же в изоляции такой?
НалОжит ли на душу отпечаток
Ничем не возмущаемый покой?
Когда всегда с тобою «папа», «мама»
И старшая ближайшая родня,
Захватит ли тебя чужая драма,
Покой души тревогами сменя?
Конечно, у неё отцова воля,
Бесстрашие – от этого двора.
А остальное? Научили в школе?
Наследственно, в кого-то там, мудра?
Навеки всё останется загадкой.
И будут до моих последних дней
Щемить мне сердце болью горько-сладкой
Видения единственной моей?..
… Пишу, тоску в строку переливая…
Вот полночь. Вот уже и час.
А всё она передо мной. Живая!
И как тогда, с меня не сводит глаз…
… Но входит Витька … Глаз его лучится.
Усталый, гордый – Нельсон-адмирал!
- Не думал, - говорит, - что так случится,
Что Нинка – целка! … Еле уломал!
Она сперва, конечно, ни в какую!
Шарь, мол, где хочешь, а ТУДА не смей!
На жалость бил! И растопил статУю!...
Не знаю, как я завтра встречусь с ней?!
Шептал: «Люблю!», «Давай навеки вместе!»
Ну, знаешь, что там бабам говорят!
Меня учили: мол, побольше лести,
На лесть и жалость их берут подряд!..
… Ох, спать хочу! Давай туши лампаду! –
Сказал он, засыпая "на лету".
А я не спал еще часа два кряду
И представлял себе картину ту.
И видел нас – у старого болотца,
В скирде соломы, в поле и в стогу,
И ощущал, как сердце к сердцу рвётся,
Но вот ТУДА войти я не могу.
Не мог и не смогу уже вовеки,
И «градом скорби» стал мне Барнаул…
... На то и существуют в мире реки,
Чтоб иногда в них кто-нибудь тонул...