"Я ВИДЕЛ! Я ЗНАЮ! Я ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ...»
Рецензия на книгу стихов Г. Струначёва-Отрока
"Порванные звенья". г. Петропавловск-Камчатский.
Журнал «Дальний Восток» № 9 - 10 2000 г.
В Геннадии Струначёве-Отроке всегда привлекает активное противостояние злу. Помнится, как яростно он боролся со всеми теми безобразиями, которые не просто порочили высокое звание "труженика моря", рыбака, но и наносили нашему государству колоссальный урон. За эту борьбу он многим поплатился. Г. Струначёв-Отрок как бы стал защитником таких людей, как Малявин, Макук, Лёха Вкрути Лампочку – реальных людей, ставших героями книг других наших писателей: Николая Санеева и Николая Рыжиха.
Большая часть жизни поэта – это мы ощущаем, читая стихи последнего сборника, – была связана с морем. Да и предыдущие его книги ("Надо быть спокойным на "Упрямом", "Жизнесплетений гамма", "Колхоз – дело добровольное") говорили о море. В книге "Колхоз – дело добровольное" речь шла об огромных трудностях (и прежде всего) рыбацкой жизни. Читая, не оставляла мысль, что вся наша жизнь, начиная от быта (хорош очерк "За рекой за речкой") до государственных решений (никого не оставил равнодушным рассказ "Оштрафуйте камбалу") лишена здравого смысла и напоминает не просто необозримое "поле дураков", а напоминает современный театр абсурда. Российским "богатырям" всё по плечу. Они умеют "сказку делать былью": когда из радиста в одночасье могут сделать штурмана.
В сборнике стихов "Жизнесплетений гамма" он с иронией и болью в душе писал: "Море, ... туман, ... / в апогее судьбы – / Жизнесплетений гамма. / А впереди – производственный план / и продовольственная программа".
Камчатский поэт Георгий Поротов в своей рецензии к его стихам отмечал: "Основная тема Струначёва-Отрока – морская". Море... Море с его трагедиями – оно станет не просто темой, оно – сама жена. Не случайно народ подметил: "Кто на море не бывал, тот и горя не видал". Когда-то давно, когда Геннадий был студентом КГПИ, филологом, преподаватели почувствовали поэтическое восприятие им мира. Он, благодарный студент, жадно впитывающий лекции своих учителей, посвятил институту и преподавателям стихи. Они помещены в сборнике «Порванные звенья» – сборнике лирики, эпиграмм, пародий, шаржей и посвящений, который вышел в Петропавловске-Камчатском в конце марта 2000 года.
Есть в этой книге большое стихотворение, написанное во славу доцента Ольги Тимофеевны Бархатовой преподававшей Историческую грамматику. Не филологам трудно понять, что это за наука. В мою студенческую бытность, в Ленинграде, мы отчаянно распевали: "А истграмма, точно драма. Только разница одна: в драме можно разобраться, а в истграмме – никогда".
Ольга Тимофеевна была ассом в своём деле. Скажем мягко, если скажем, что она была дотошной, не делая различия между бравым штурманом и учителем-филологом. Требования были одинаковы и, конечно, суровы. Видя незнание своего предмета сдающими, любила при встрече с коллегами повторять: "Господи! Моя голова этих студентов не выдержит!" И вот на выпускном вечере в 1985 году мы услышали... не "Плач Ярославны" ( хотя стихотворение – юмористическая переделка плача Ярославны из "Слова о полку Игореве"), а – "Плач Тимофеевны". О-о, здесь не было городской стены, здесь – "Ольга Тимофеевна рано поутру плачет, / Уткнувшись в свой рабочий стол, причитает". Она со слезами на глазах молит Господа: "Скажи, Господин, может, ты / что-нибудь об этом слыхивал?/ Видел ли ты хоть раз / таких балбесов?" И, конечно же, автор и здесь, в "плаче", не может обойтись без моря: "И в полуночи море сверкнуло. / И смерчи пошли во мгле, / И слышит Ольга Тимофеевна – / Голос всевышнего прокатился / по всей земле: / "Не печалься! / Отпусти ты их с богом, / Потому как историческая грамматика / для них – / С боку припёка!" Обращает на себя внимание то, что, не случайно, даже рифма здесь неточная, потому что здесь нет "дуэта". Она – мэтр. Её отношение к предмету очевидно, и они, с их восприятием сей науки.
Писатель Михаил Жилин в предисловии объясняет, почему эта книга названа "Порванные звенья": "Являясь потомком казаков, с болью пишет о судьбе казачества, о процессах, порушивших естественный ход жизни. Не случайно поэт дал сборнику название "Порванные звенья". Это не только социальные изломы, но и духовная разобщённость близких людей, отрыв от малой Родины, где родился и вырос человек". И с этим нельзя не согласиться. Но они – эти звенья – порваны ещё и потому, что те, кого поэт так любил, кто был ему дорог, без кого не было бы его, как человека и поэта, уже ушли из жизни. Это отец, Яков Васильевич Струначёв, самобытный человек, поэт, очень мудрый, который предвидел то, что случилось с нашей страной сегодня, предсказав как бы разноликий Чернобыль: "Я русский по своей натуре / И мне могила не страшна. / Я променяю жизнь бурю, / Ведь атом для меня – война./ Твердят повсюду: мирный атом. / Какая чушь!... Мне что? я сир./ Но век я вижу за Двадцатым... / Вот после взрыва – будет мир".
И, конечно же, "отсутствующее звено" – Владимир Науменков, которому в сборнике посвящено несколько стихотворений и который не только рецензировал стихи Струначёва-Отрока, но и был его наставником: "У этих каменных берёз / Полжизни ты своей оставил./ Откуда ж птицу-жар привёз, / Под дудку петь свою заставил?/ И из зарёвых ярких крыл / Для добрых дел моей десници / Ты выдернул и мне вручил / Перо свой Зарницы - птицы."
Владимира Науменкова нет. И никто его не заменит, потому что в искусстве есть суровый закон незаменяемости. Со смертью художника, Мастера, навсегда уходит и мир его ощущений. Да. Как сказал любимый Геннадием Струначёвым-Отроком поэт Сергей Есенин: "Все мы, все мы в этом мире тленны".
Помня о невероятной краткости нашей жизни, автор последним стихотворением поместил в сборнике "Завещание друзьям": "Если в море когда придётся / Раньше срока мне умереть / (Что-то сердце тоскливо бьётся – / Знать устало всегда гореть)." Далее он просит похоронить его по морскому обряду. Ну а "Если это в порту случится" – он хочет остаться на Камчатке – "Закопайте меня на сопке, / Вдалеке от больших дорог. / Чтобы только людские тропки / Обрамляли крутой отрог."
Обращает на себя внимание написание названия книги на титульном листе: "По – рван – ны – е звень – Я". "НЫ" и "Я". "За ны" на старославянском означает – "за нас", "за меня". Поэт никогда не отъединял себя от людей. Он всегда спрашивал себя: "Если не я, то кто же?" И какие бы беды не случались, поэт всегда оставался щедрым. Одним словом – "За всех расплачу;сь и за всех распл;чусь". Ему "выпал жребий щедрым быть, / и бескорыстно, вдохновенно / людей и Родину любить."
В книге "Порванные звенья" три раздела: "Ностальгия" (О, как она необычайно много значит для большинства русских людей!); "Я вернусь к тебе, Родина", где много "уходов" долгих и недолгих, а иногда – навсегда; "Кувырком с Пегаса" – название воспринимается с доброй улыбкой, ибо в таком написании есть некая несовместимость: вот если бы с Пегаса, да сизокрылым голубем, тогда другое дело.
Всегда придерживаюсь убеждения, что человека можно назвать поэтом, даже тогда, когда он напишет одну неповторимую строку. Убедительный пример – есенинское определение России: "Страна берёзового ситца". В сборнике "Порванные звенья" строк, западающих в душу больше, чем достаточно, и есть стихи (правда их не много), которым можно дать высокую оценку. Стихотворение "Ты не лей мне, дождь...". При его чтении, ощущаешь нечто подобное, уже слышанное когда-то, может, нечто подобное было в песнях Емельяна Пугачёва в Пушкинской "Капитанской дочке?" Так и хочется произнести: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!". "Ты не лей мне, дождь, / за открытый ворот, / Ты не каркай в ночь, / злополучный ворон. / Не промокнут лет / надо мной одежды, / Не померкнет свет, / не пройдут надежды". И вдруг совершенно иное настроение: "Помню: / в дождик мы ежевику рвали, / А потом грибы / на бору искали. / Под берёзами / схоронились ловко / Ярко-рыжие, / как листва, головки". Сколько здесь настоящей поэзии!
На этой же (43-ей) странице стихотворение "Моя деревня", с таким православным названием "Кресты": "Моя деревня – бывшая Кресты. / Под берегом крутым – река Медведица. / Затапливает в паводки мосты, / И звёздной ночью / месяц в речке светится". Сегодня этого православного названия нет, есть совхоз Медведицкий, вернее был. После "перестройки" он, как и все совхозы и колхозы поволжья и подонья развалился. В наши дни всё делается, чтобы мы забыли прошлое, стараются его опорочить. "Сегодня в России процветает "дикий рынок исторического книгоиздания", – отметил с горечью один из авторов журнала "Отечественная история" (издание РАН, Институт российской истории) о котором писал на своих страницах журнал "Наш современник" №3, 2000 г. с. 252. И с этим нельзя не согласиться. Сегодня всяк кроит историю России на свой аршин.
В стихотворении "Моя деревня" не случайна, как мне кажется, рифма "кусты – кресты": мелкая поросль, наступая, забивая истину, закрывает священные места. "И через годы, словно сквозь кусты, / заломы гнили, / я продираюсь, чтоб обнять кресты / Родной могилы".
Греет сердце и стихотворение "Олеся", "Дочери к 17-летию". В нём как бы соединяется поэтическая искренность, органическое чувство народности, причастность к классическим традициям. Это название невольно выводит нас на "Олесю" купринскую: "Ты такая красивая / в этот мартовский вечер. / Небосклон звёздно-ласковый / обволок твои плечи. / Золотистые волосы / разметал, как по шали, / Словно зори камчатские / из аляскинской дали. / Словно зори камчатские – / до Великого Дона, / Что горят, разливаются, / как в брильянтах корона." Это имя, словно символ, объединяющий славянские народы: "Через море Охотское, / сквозь тайгу и полесья / Пролетает до Припяти / это имя – Олеся. / Это имя славянское – / не однажды воспето. / Потому и назвал тебя / я Олесей. / За это" (с. 46).
Конечно, в сборнике есть и другие хорошие стихи, но особенно выделяются эти, потому что их объединяет фундаментальная законченность, цельность и целостность. Есть в них что-то исконное, наше, что делает русскую душу ясной (необычайно простой) и, ой, какой загадочной. Вспомните произведения Ф. Достоевского, В. Короленко, А. Платонова, Вал. Распутина и, даже, Венечки Ерофеева. Эту душу русского человека любят и ненавидят заграничные идеологи. "Как Божъя кара их страшит славянское самосознанье" – писал Ф. Тютчев, понимая очень многое в жизни.
Хочется выделить и морские стихи. Они сильны по своей душевной отдаче. Здесь "Стонет Камбальный залив, / Ледяной водой облив / Судового Мишку-пса – / Надрывают голоса. / ... Сейнер кренится, дрожит, / Как слепой котёнок"(с. 11). У грозного моря много голосов, но чаще всего оно – живое существо: "Море, как жена, ревниво стонет". Оно может "манить" и "ехидно улыбаться". Безбрежный океан "дышит спокойной грудью" (с. 16). Он имеет необыкновенную притягательную силу, он зовёт. Стихотворение "Иду на зов моря" поражает соединением будничного и невероятного: "Опять на море "будничный" штормец, / И сейнер, как игрушку, кувыркает. / Который раз я думаю: / "Конец! / Ну что на берегу мне не хватает?" (с. 8). Поэт заставляет читателя сопереживать всё стихотворение, а в конце улыбнуться. Концовка очень категорична, рефрен усиливает наши чувства: "Я ненавижу гимн / морской волне! / Я ненавижу! / Но иду на голос!" Но мы-то, читатели, знаем, что это "слова... слова... слова..." Нам уже многое открылось в подтексте. Да что подтекст! Поэт в стихотворении "Призванье" открыто сказал: "Каюта моя – пристанище муз. / Простор- океан – вдохновенье. / Призванье – ответственный вывезти груз: / Воспеть рыбака становленье. / Я видел! Я знаю! Я должен сказать!" (с. 10).
В его стихах о море, как мы подметили, сочетается обычное, человеческое, и высокое, порой запредельное. Да и "лира его" – это "соло-труба". И рифма, подчёркивающая самую суть – "труба – груба". Эти строки очень напоминают вступление, пролог поэмы В. Маяковского "Облако в штанах": "Нежные! / Вы любовь на скрипки ложите. / Любовь на литавры ложит грубый."
Казачество. Казаки. Их судьбы. Л.Н. Толстой говорил, что в казаке сосредоточилось всё лучшее, что есть в русском человеке. Струначёв-Отрок – от их плоти. Его отношение к казачеству ощущается уже в женре таких посвящений, как "Гимн камчатским казакам": "Велика наша Матерь-Расея! / Атаман! Налегай на весло! / Нас из Дикого Поля посевом – / Вольным семенем – ветром несло. / Наши прадеды, жизнью гонимы / На Восток / Полем-Перекати, / По острогам цингою гноимы, / До Аляски сумели дойти" (с. 31). Поэт, словно на граните, высекает имена казаков, оставивших след в камчатской земле, заставляя нас низко поклониться нашим пращурам: "Шли: где верхом, где батом, где в нарте – / Козыревский, Отлас, Соколов. / Здесь Анциферов в дельте Авачи / От стрелы камчадаловой пал, ..." (с. 31). И концовка – выход в нашу эпоху, потрясающую своим безверием и жестокостью: "Злые , тёмные силы / Замутили родные места. / И плыла без черкасов Россия / Всё равно, что собор без креста. / Гой, казаче! Болота забутим / Перескочем и угли в Кремле! / Может это последняя смута / На Святой Православной земле?" (с. 31).
Немного странными показалось четверостишье "Облетают последние волосы": "Облетают последние волосы, / Как с осенних деревьев листва. / А в душе – ни тоски, ни голоса – / Отзвеневшая тишина" (с. 21). На эту тему писали многие. Достаточно вспомнить С. Есенина. Писал и В. Науменков – наставник Г. Струначёва-Отрока. Хочется подчеркнуть схожесть всех этих стихов, но последняя строка у Струначёва наталкивает читателя на индивидуальные размышления о миге и о вечности. Она необыкновенна по своей ёмкости. Явный оксюморон – "отзвеневшая тишина".
Много в книге стихов, посвящённых женщине. Вернее, женщинам. Их немало. Среди них есть и интересные, есть и неудачные, есть даже такие, которые вызывают неприятие. Хотя здесь надо представлять ироничный и насмешливый характер автора.
"Где же женщин / делают таких?! / Укажите адрес мне / завода! / Я себе бы выписал / двоих / За любую цену / за полгода!.." (с. 15). И только концовка что-то проясняет и немного смягчает, и оправдывает такое написание: "Прогоняйте сон, / трясите душу! / Потому что / только через шесть / Месяцев ступлю / теперь на сушу (с. 16).
Стихотворение "Любимой жене", вероятно, – третья серия кинофильма "Любить по-русски": "Я хрусталь с сервантом вместе / переколочу, / и начну на ровном месте, / если захочу" (с.13). Но концовка серьёзна по своему содержанию: "Что умею – / то умею, / Что хочу – могу. / Лишь обманывать / не смею. / И в сихах / не лгу" (с. 13-14).
От переизбытка чувств, по-видимому, во многих этих стихах есть неточности. Стихотворение "Неизвестной И. Крамского", например, начинается словами: "В окладе – мягкая карета". Обычно "оклад" ассоциируется с иконой – икона в окладе. Много неточностей и в стихотворении "Богородское озеро": "Вижу, бледно отстроченный / В тёмном фоне окна / Профиль твой озабоченный / Освещает луна". А читаешь: "Я просил тебя, Нин..." и сразу вспоминаешь В. Высоцкого: "Ты, Зин, не трогай шурина..."
Название "Последняя любовь" настраивает на серьёзность, ждёшь чего-то драматического, а тут, оказывается, поэту "не хватает слов": "И нету слова, кое выразит / Твоей груди крутой овал" (с. 20). Но Эрос на этом не успокаивается, подавай ему кабаре, где "гарцует на сцене счастье". И впрямь в этом видится что-то лошадиное.
Есть среди этих стихов и посвящение "В альбом" – явно выхваченное из сюжетов не нашего времени – "салонная поэзия". Но окончание в нём – совсем из другой жизни: "Тебя я не забуду – / Не забывай меня". (с. 36). Оно явно напоминает письма (здесь были важны начало и конец) нашей довоенной деревни: "Добрый вечер, добрый час. Что ты делаешь сейчас. Брось-ка дело ты своё, прочитай письмо моё".
А вот, допустим, и хорошее стихотворение из этой серии (окончание, правда, надуманное, по принципу "знай наших"): "Раскаянье". "Подарю я жене гвоздики / И прощения попрошу. / Как бездарно, нелепо и дико, / Уходя, от семьи ухожу. / Где-то, / С кем-то случится это, / Только, / Думал я, не со мной: / Не устанет жена поэта / Поздним вечером ждать домой" (с. 36).
Изучение в своё время старославянского языка, исторической грамматики помогает Г. Струначёву-Отроку легко переводить с сербско-хорватского. Вторая Мировая война – Великая Отечественная, для нас, унёсшая миллионы жизней, но так и ни чему не научившая народы Европы. Нас, спасших Европу от коричневой чумы, нагло выставляют из Совета Европы, бросают за решётку антифашистов, выпускают книги, типа "Застольные разговоры Гитлера". А книги маршала Г. Жукова, о котором В. Астафьев пишет: "Браконьер русского народа"(?), вы не купите – их нет в продаже. Польша вошла в НАТО... Стихотворение "Ожидание чуда" написано в 1995 году: "Потерял в 41-ом я брата / В круговерти фашистской орды, / Но и ныне я вижу, что ратью / Есть народы, как перлом горды. / Повсеместно куётся оружье, / снова смута, как Гидра встаёт. / И наследников царствам не нужно – / Человечество к смерти идёт. / Что нам Буш, Горбачёв, Маргарита: / Ведь пророков в отечестве нет! / Миллионы по Миру зарыты. / И вражда захватила весь свет". Действительно, впечатление такое, что мы стоим у последней черты.
В "Порванных звеньях" есть и размышления о назначении поэта и поэзии. Интересны начала двух первых частей сборника: "Поэту лишнего не надо, / Я тем богат, что есть во мне / И что светловская "Гренада" / Сквозь годы мчится на коне" (с. 7). И, даже, если бы не упоминалась "Гренада", человек, близкий к поэзии, всё равно вспомнил бы Михаила Светлова и любимого им поэта В. Маяковского: "Мне и рубля не накопили строчки..." И это не было просто словами, как у сегодняшнего изолгавшегося Е. Евтушенко. Это "поэту лишнего не надо" – позиция, которая многое определяет и в жизни Г. Струначёва-Отрока.
Вторая часть "Порванных звеньев" открывается строками, очень многое открывающими: "Я душой прикипел к Камчатке, / Но родился и вырос тут, / Где рядами лесопосадки / Вдоль дорог на ветру цветут" (с. 41). Камчатка дала поэту очень многое, но она не отняла любви к малой Родине: "Волгоградская область, Матерь! / Ты прости пилигримов своих. / Ты в душе, как вулкана кратер. / Ты в сердцах будешь вечно их".
Подобранные в сборнике стихи напоминают лоскутки красивого домотканного народного коврика. Именно это подметил писатель Николай Санеев на вечере-презентации "Порванных звеньев" Геннадия Струначёва-Отрока, состоявшегося 7 апреля в "Светёлке" Дома писателей в Петропавловске. Здесь есть всё: пародии, шаржи, каламбуры, эпиграммы, бурлески, эпитафии, гимны, записи в альбом, экспромты и даже поэма. Кстати, поэма, сатиро-саркастическая, "Рекордсмен капитан "Сэм", показалась неудачной.
Здесь много посвящений. Они часто радуют душу посвящённого читателя, ибо это память о людях, их добрых делах. Недавно, например, Людмила Михайловна Пастушенко – проректор КГПИ – написав две серьёзные книги (одна из них – учебник), получила высокое звание профессора, и ВАКом это подтверждено. В 1985 году Геннадий Струначёв-Отрок посвятил ей такие строки: "Золотая истина народная / Тонкого и ясного ума. / Добрая, простая, Благородная, / Пастушенко – Грация сама!" (с. 68). Она и сегодня Грация. Года не унесли её молодость.
Наверное, можно было бы вести особый разговор о посвящениях людям искусства. Это писатели, поэты, художники, режиссёры. Несколько посвящений Владимиру Науменкову – другу, учителю, наставнику. Одно из них откровенно писалось под картину: "По кровавому полю зари, / Как мустанги, неслись дикари / Облака – пышногривые кони, / И никто их не мог урезонить..." (с. 7). Посвящения Евгению Сигарёву, Евгению Егорову, Николаю Санееву, Радмиру Кореневу, художнику Фёдору Дьякову. Стихотворение, обращённое к Фёдору Дьякову, поражает значительностью не только названия – "Во имя Руси", но и содержанием, ибо идёт трагический рассказ о судьбе казачьего рода Дьяковых: "Раскулаченные. Расстрельные. / Властью сосланные в холода, / Наши предки / кресты нательные / Не снимали с вый никогда. / И поэтому-то, / наверное, / По прошествии долгих лет, / Их страданье и вера верная / Нас спасают от многих бед" (с. 71). Интересно здесь старославянское слово "выя – вый" – шея. В контексте оно смотрится, как, тоже старославянское, слово "вой" – воин, и как древнерусское "вой" – плач. Испокон веков воевала, стонала и плакала Земля наша Русская.
Фёдора Дьякова хорошо знают на Камчатке и любят за его светлую душу, за бескорыстие, за то, что никогда не лгал: "Помним всё и, сжимая кисть, / Пишем, / верующие безбожники, / По не бл;гой – благую "жисть" (с. 72).
В лучших стихах этой книги есть нечто удивительно народное, национальное, но есть здесь и слабые стихи. Я об этом говорила выше. И поэт это знает, но, как говорит сам, выражаясь русской пословицей: "Что написано пером, не вырубишь топором. Пусть знают меня всякого – и сильного и слабого. Стихи – это мои дети, а хорошие родители никогда не отказываются от своих плохих детей, и плохие дети становятся, в конце концов, – тоже хорошими родителями".
Образ моря, образ Камчатки: "За морями, за переливами, / В царстве голых, угрюмых скал, / Где окутан седыми гривами, / Смерти дышит в лицо оскал". (с. 35), образ камчатского рыбака, образ Большой и Малой Родины, образ поэта – всё это пронизано у Струначёва-Отрока образом Времени, Истории, нелёгкой судьбы России. В своём первом стихотворном сборнике "Жизнесплетений гамма", поэт писал: "Человек, / оставляющий след на земле, / не подвержен людскому забвенью, / Только ярче с годами / тот образ во мгле, Только больший полёт / вдохновенью". Вышедшей книгой стихов «Порванные звенья» Геннадий Струначёв-Отрок оставляет добрый след на русской камчатской земле. Пожелаем ему творческих успехов.
Галина Григорьевна Кравченко
кандидат филологических наук,
доцент Камчатского государственного
педагогического университета
На фотографии Александра Смышляева: Галина Краченко делает разбор творчества Геннадия Струначёва-Отрока на юбилейном вечере (50 лет) 17 апреля 2003 г. в Камчатской областной научной библиотеке им. С. П. Крашенинникова.