Из старых выписок в тетради:
И ветра нет, который открывает
Большие небеса моих очей…
(Рильке, 11 апреля 1901)
«…Не всемогущий ли это символ времени – не того, которое идет, а того, которое неподвижно, чрез которое всё проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого всё совершается? (…) Скажите, неужели вам совсем не нужно, чтобы на земле существовал какой-нибудь непреходящий духовный памятник? Неужели, кроме гранитной пирамиды, вам не нужно никакого другого создания, которое было бы способно противостоять закону смерти?»
(Чаадаев – Александру Тургеневу, от 1 апреля 1833)
* * *
…Вечер топит червонное золото
на кровлях пиний огромных.
Горлица причитает
с той стороны пролома
в стене в полтора обхвата
кирпично-булыжной толщи
имперского «опус ретикулятум»…
(из римских набросков, так и не пригодившихся)
* * *
Небо, римское небо…
Я задумался о нем сейчас, в дальнем-предальнем далеке от Рима, первым настоящим осенним вечером. Холод хватает за макушку. Вон как вызвездило вокруг! Небо раздалось безмерно: на востоке видно, как летит созвездие Лебедя. И полупрозрачные перистые облака – обрывками пены на качающихся волнах.
Позавчера мы сидели с О. на террасе ее деревенского дома: пили чай, понемногу свежело, вечерело, пора наставала прощаться. «Посмотрите на небо», – сказала хозяйка. – «Да, – охотно отозвался я. – Самое прекрасное небо на свете – у нас за Окой. Всю жизнь гляжу и не нагляжусь никак. Уж чем-чем, а небом нас Господь Бог не обделил». – «Но есть еще небо Рима! Вспомните! Я ставлю римское небо на первое место, наше, здешнее – на второе, а все остальное пойдет далеко позади…»
Идя от деревни к шоссе, я всё крутил головой по сторонам: ой, небо, небо ты мое… Как мне тебя описать, как высказать? Небо ты родины моей, и всё этим сказано. Но римское небо... О. права, непостижимо оно. Впервые бродя по Риму, я испытал особенное чувство, которое возвращалось в каждый новый приезд. Я ощутил себя в мировой воронке – не только в историческом или религиозном смысле, но шире – всеми сторонами своего человеческого самосознанья. Причиной тому была не глубина римского культурного слоя, не высота двухтысячелетних руин; нет, что-то другое, более масштабное. Я долго не мог понять, что же. А вот оно что: небо. Ты находишься будто в устье, сквозь которое нескончаемо льется поток времени, а над тобою царит необъятно-, всемирно-огромное небо. Небо всей земли сошлось над головой, сгрудилось, облегло тебя своим бездонным величием, глядя глазами отразившихся в нем людских тысячелетий.
Случилось мне однажды увидать картину, написанную умиравшим от рака русским художником. То был взгляд с высоты на бескрайность наших лесов, данную одним огромным, живым пятном зелени – такой, что больно глазам. Так, наверное, видит несущуюся навстречу землю и деревья тот, у кого за спиной не раскрылся парашют. А в самом центре полотна, в гуще этой зелени, светится белое пятнышко одинокого храма. И небо, вместе с глазами и сердцем мастера, устремляется вниз, в эту белую точку.
Россия – не страна истории. Здесь не окружают тебя форумы Августа и Траяна, руины амфитеатров и терм, башни Аврелиановой стены. Только сосновый бор, только запустевший берег – свидетели вековой череды разорений и собираний. Но срок жизни сосны недолог, как и возраст наших жилищ: он редко переступает за двести. И качаются, скрипя под ветром, уже не те дерева, что видели Тохтамышеву орду, в чьих корнях отдавался топот конницы Девлет-Гирея. И меняет свое песчано-глинистое русло река: и вот, я уже не узнаю берегов моего детства. Храмы?.. Что говорить про храмы... Нет у нас хранителей памяти. Нету свидетелей. И ничего нерастраченного нет. Остается небо. Одно только небо.
Небо наше разглядел и понял Рильке.
Еще до всего. Когда еще цари правили. И храмы стояли. И во все огромное небо гудели колокола.
* * *
Как назову это небо? Не купол, не свод и не твердь.
Оно не «простерто, как кожа», в вечернем псалме.
И «Голубиная книга» сама
укрыла молчанием замысел неба.
Что же оно? Не живая ль завеса Ума,
колеблема огненной Пневмой?
Но косен российский суглинистый разум;
здесь Посидоний и старец китейский, Зенон,
в весеннюю почву вложив золотое зерно,
лишь в волглую осень дождутся тщедушных, безвременных всходов.
А небо сквозь веки летит, неподвластное слову,
далекою птицею машет навстречу ошеломленному глазу,
слезою сквозит, как в разбитое ветром окно;
высокое море – бежит белопенной волною,
с земною судьбою играет и плещет оно.