эссе
Жара стояла третью неделю. Июльский зной уже порядком поднадоел всем. Радовались лишь отдыхающие, проводящие целый день на солнце, то, загорая, то сидя или лёжа в воде маленькой речушки Микитихи. Сенокос выдался в этот год на славу. Мало только видно косцов по угорам и пожням Микитихи и Жочихи. Некому косить в Шалашневе, да и не для кого.
Две молодые семьи, волею судьбы оставшиеся в деревне, не содержат скота. Мужики перебиваются случайными заработками у предпринимателя на пилораме и в лесу. Пилорама, пока работает в соседней деревне. Живут в основном на детское пособие. Двум старушкам, доживающим свой век, не до коров: козу бы прокормить.
Приезжают на пустующие сенокосы жители Никольска, те, которые содержат животных в своих частных владениях. Вот уже вторая половина июля пошла, а травы по речкам не тронуты косами и косилками. Зарастают сенокосы, зарастают поля, окружающие деревню.
Ещё школьником был, а помню, с угора, как на ладони, были видны деревни Большое Фомино и Малое Фомино. Теперь даже в полях, заросших осинником да березником, спустя двадцать лет, заблудиться можно. Осенью прошлого года довелось побродить, поблудиться, когда, вовсю, шёл грибной сезон.
Не хочу сказать, что я не бываю в деревне, но и бываю не так часто, как хотелось бы. Получив очередной отпуск, решил на несколько дней съездить в деревню.
Пока стоит сухая и жаркая погода и пока держится полевая дорога до Шалашнева, едут с Севера мурманчане, архангелогородцы, едут с Питера, с Москвы земляки. Останавливаются у родственников в Никольске, открывают нежилые, полуразвалившиеся и ещё довольно крепкие, родительские дома. И звенит детский смех, и дымятся редкие дымки над трубами в старых огородах. Деревня, укутанная шалями тополей, берёз и лип, молодеет и, кажется, что не было никогда той опустошённости, того безмолвия, того безлюдия.
Вот и я – у родительского дома. С утра сделал немудрёные дела: наносил воды из колодца в дом и для поливки огорода, подпёр доской полуупавший забор у старой бани, требующий давно замены. Накосил три охапки травы на старом клеверном поле за домом для коз. Мама, несмотря на все уговоры детей, держит двух козочек. Сена хватает на зиму из огорода. Поставил машину в тень старых развесистых берёз, от жары, стянувшей день, как полуиссохшее яблоко на постаревшей яблоне.
Мама, помолодевшая от встречи с сыном, окликнула с крылечка меня и позвала пить чай, напекла для меня, как обычно, моих любимых шанежек. Мы попили чаю, я вышел покурить. Нагретая солнцем скамейка мягко приютила моё тело. Куры лениво лежали на короткой полуиссохшей траве перед крылечком, даже не шелохнувшись при моём появлении. Ленивый ветерок ласкал распущенные косы берёз, окружающие полукругом наш дом. Ястреб-одиночка высматривал с высоты себе добычу, наматывая в небе круги за кругами. Только что найдёшь в опустевшей деревне. Козы в загородке, изнемогая от жары, вяло «пробемекали» при звуках хлопнувшей двери. Вышла мама.
Жарко! Притихло всё, как перед грозой. Устоявшаяся тишина одинокой старой деревни, одной из немногих, разбросанных по великой России, в знойном мареве июля, казалось, взорвётся.
«Мама, я схожу, пожалуй, на Микитиху, пройдусь». «Так ведь мелко», - думая, что я иду искупаться, решила мать. «Я, мама, так похожу по старым местам, отдохну. Может, в Чернедь зайду, посмотрю, нет ли там свежих грибов?» «Какие грибы ныне? Сухомень. Сходи, разомнись, передохни».
Милая мама, ты готова сказать самое тёплое, ласковое слово для сына, дочерей, лишь бы они были рядом, да пусть и далече, теми маленькими, непослушными ребятишками, даже если они уже стоят поседевшие и повзрослевшие. И уже их дети, окружают их самих молодой порослью.
Она присела рядом со мной на скамейку, бросила курам хлебных крошек и крупы. Те лениво зашевелились. По небу заскользили, высоко пока, маленькие белые облака, как будто пьяный маляр взмахнул, пошатываясь, кистью и раскидал хлопья акриловой краски по ярко-голубому куполу неба.
Парило. Листья кустов и деревьев поникли от зноя и, казалось, спали. Прогудела за деревней машина, пропылила полевая дорога.
«Шурик Зубов приехал. Настя ещё вчера ждала, да, видно, на смене был Саша», - мама глазами проводила до соседского дома старенький «жигулёнок». Ещё одна старенькая мать дождалась сына.
Мама, милая мама, родная, уставшая от забот и годов, наша мама. Всё-то ты понимаешь, всё ты сердцем чувствуешь.
Что-то вдруг нахолонуло внутри меня, какая-то сила опять надавила на рёбра до неимоверной боли, сжала расслабившееся сердце. В ушах заложило.
Мама негромко о чём-то говорила: то ли о своём, то ли о соседке Насте, то ли давала мне наказ, перед уходом на речку. Я не слышал её. В голове стоял нарастающий гул, сердце, казалось, замерло, остановилось.
Чтобы не испугать своим состоянием мать, я отвернулся, потянувшись за следующей сигаретой к пачке, что лежала на краю скамьи, смахнул украдкой слезу боли и с жадностью снова закурил. Я не пойду, я никуда не пойду.
Отпустило, отлегло! Жара убаюкивала. Мама ушла в избу. Докуренная сигарета обожгла пальцы. Шло умиротворение. Я встал со скамейки, вдохнул жаркий обжигающий воздух, наклонился к петуху, гордо стоявшему рядом и смотревшему на меня, почему-то, казалось, снисходительно-лукавым взглядом.
Ну что, Петька, гроза будет?