Алла Айзеншарф
Ее настоящее имя – Галина Наумовна Варфоломеева. Родилась в 1936 году в Немирове, что под Винницей, на земле с древней историей: со скифскими городищами; преданиями о монголо-татарском нашествии, во время которого было дотла сожжен город Миров, а на его месте выстроен новый – Немиров; борьбой против шляхетского гнета, и т.д. Между прочим, здесь родился и русский поэт Н.А. Некрасов, жила Марко Вовчок, бывали Оноре де Бальзак, Людвиг Ван Бетховен, Клод Дебюсси и немало других знаменитостей.
Однако этот город, долгое время считавшийся одним из центров раввинской науки, получил печальную славу после «Немировской резни» 1648 года, когда были убиты многие из 6 тысяч жителей еврейской общины. Их численность не была полностью восстановлена вплоть до конца XIX века.
В годы Великой Отечественной войны на долю евреев вновь обрушились репрессии. На момент ее начала будущей поэтессе было всего 5 лет. Вскоре она потеряла отца, убитого во время погрома, и мать, отправленную в концлагерь. Оставшись с 9-летней старшей сестрой, девочка вместе с нею бродила по окрестностям, пока не оказалась в гетто. А через год начала писать стихи, точнее, сочинять, так как запечатлеть их на бумаге тогда было невозможно: и грамоты не знала, и нечем было записывать.
Строчки тех стихов пронзительно остро передают переживания юного автора. Читая и перечитывая их, поймала себя на мысли, что они напоминают калейдоскоп документальных кадров, по которым еще не прошлась рука монтажера, – картины сиротского существования предстают ярко, зримо и каждая – в отдельности.
Дети прятались от оккупантов, когда с чьей-то помощью, когда сами. Укрывались, как и где могли: по сараям и хлевам, прибрежным камышам, зарослям лопуха:
Так комары искусали, –
нет уже сил терпеть.
Ничего не хочу хотеть,
только, чтоб про меня не знали.
Лежу в камышах, распухшая,
не могу разлепить глаза.
И кашлять нельзя-нельзя:
немцы услушают.
Рядом они где-то
идут с винтовками в гетто.
Лягушонок смеется, глупый,
плачет кузнечик.
А мне уже плакать нечем,
и очень болят губы.
Конечно же, нередко просвечивает тоска по родным:
Мне снился папа.
Он еще живой,
и так мы громко весело смеялись,
и по зеленой травке шли домой.
Мы шли домой и за руки держались.
И мама нам махала из окна,
и бабушка в окне была видна.
В своем комментарии Алла Айзеншарф пишет, что этот сон продолжался у нее много лет и после войны. О холоде ребенок высказывается всякий раз очень образно. Например: «А тут в сарае во все щёлки ветер просовывает иголки». Или:
Я об ножку ножку грею.
Я сама себя жалею.
А когда себя жалею,
еще больше холодею.
Читаешь – и тоже холодеешь, представляя себе несчастную малышку. А вот как наивно и прямодушно придумывал детский ум кару для фашистского фюрера:
Я, наверно, Гитлера убью.
Вот глаза закрою,
Бах! – И выстрелю.
Только я потом уже не вырасту,
и себя уже не полюблю.
Нет, я дверь закрою на замок,
чтоб он выйти никуда не мог.
А в окошко буду строить рожи:
на, смотри, какой ты нехороший.
И вот что удивительно: детское восприятие ухватывало не только страх и ненависть к захватчикам-лихоимцам, лишившим крова и семьи, но и фотографически четко фиксировало иные сцены. Например, немую встречу с совсем юным гитлеровцем:
На луже бабочка лежала.
Лежала вся и не дышала.
Я под нее ладошку сунула
и подняла, в лицо подунула,
рукой махала.
Я хотела, чтоб улетела.
А немец, он в тени сидел,
Смотрел сюда, смотрел, смотрел,
И подошел, и сел на корточки.
И он не страшный был нисколечко.
А может, просто он забыл,
что немцем был.
Внимание и любовь ко всему живому вообще характерна для этих поэтических мемуаров.
У рыжей кошки пять слепых котят.
Они толкаются и кушать все хотят.
И кошка подставляет им живот:
«Ну, нате, вот».
И хвостики вылизывает грязные,
и сказки им рассказывает разные.
И я смотрю на них до ночи самой
и спать ложусь возле кошачьей мамы.
Что примечательно: сами постоянно голодные, сестры делились, как только была возможность добыть что-нибудь съестное, с беззащитными животными и заботились о них.
Может быть, он вырвался от кошки,
но мышонок был живой немножко.
Так он тихо, бедненький, пищал,
и дышал, дышал, дышал, дышал.
В лопушок его я закрутила,
целый день его с собой носила.
И попить дала ему, и крошки,
и мышонок побыстрел немножко.
И не стала я его держать, –
если хочешь, можешь убежать.
Только никуда он не бежал,
ел и умывался, и дышал.
Несколько сюжетов посвящены игрушкам, и они тоже несут на себе печать военной невзгоды.
Очень жалко, очень жалко,
мы в кустах нашли скакалку.
Только мне не скачется,
а смотрится и плачется.
Детская память сохранила имена и образы тех, кто выручал девочек, и тех, кто пытался их убить или выдать фашистам. Но самое главное – она сохранила благодарность к тем, кто давал хоть каплю, хоть искру доброты. Ведь и это помогало выжить. А выжив, не зачерстветь душой.
Прошли годы и десятилетия. Девочка выросла, окончила медицинское училище, а затем – Литературный институт. Жила и работала в разных местах, от Молдавии до Сибири. В 1988 году уехала в Израиль. Сейчас она является автором уже десяти поэтических сборников. А детские стихи были изданы в седьмом из них, в 2001 году, и при публикации ни одно слово не было изменено. Это, по-моему, правильно, – ведь речь идет не о гладкости рифмы – это исторический документ. В этом качестве и переданы стихи Аллы Айзеншарф в Организацию Объединенных Наций.
Валентина ПОНОМАРЁВА
_________________________________________________________
МАТЕРИАЛ СКОПИРОВАН С САЙТА "ШКОЛА ЖИЗНИ.РУ":
http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-50049/