Растворился в любви без остатка, растворился я в ней без осадка, растворился я в ней навсегда.
Я пишу по ночам в темноте, наощупь, не хочу беспокоить соседей. Но срываются строчки, в окно улетая громко. Оживают и будят их клёкотом грозным и весёлой вознёй. И орешки грызут до зари, и скорлупки разбрасывают по комнате, и скачут по подоконнику, а утром по еловой ветке убегают в соседний лес.
Святая обитель, лагерь паломников, свист пули над ухом почти, и дети, и взрослые, и два молодца с воронёными дулами воздушек изящных два глаза и шипящий звук выстрелов, и шарики на воде, чем не мишень, для сознания спящего – слепого орудия зла, мальчишек завистливый взгляд и взрослых пытливый задумчивый как на огонь как на огонь как на огонь. Где то рядом разгадка… Мы проплываем мимо по узкой протоке мы не попали в огонь Мы были в храме Нас защитила ладонь… И после на озере… Свет куполов расплескав солнечный мост от обители прямо до сердца самого нас проводила солнечным взглядом.
Когда дремлет сознание. То что не нужно, будет разрушено. Только она нас хранит и верит, что мы поможем, когда подрастём. И Иверской Матери Боль. Не копьём, не солдат, подросток. Не в бою, в игре, в запале, но та же боль, и крик раненого евангелия в воде. Он снова вернулся, чтобы ударить по другой щеке. У свиста пули одна тональность, сопливое до, до-сознанья. А у свистульки под соловья трель кузнечиков, расплескавшегося солнца и васильков.