Креациология – осмысление творчества, образующего бытие, сопутствующего бытию и совпадающему с бытием. Креациология принципиально отличается от картезианского креационизма, сводящего сотворение мира к действующей причине вещей. Однократный акт Бога или первотолчок, после которого творение существует по своим законам без Божественного вмешательства, не может рассматриваться креациологией как творческий акт в силу его предполагаемой механистичности.
С другой стороны, окказионализм, усматривающий в Творце лишь причину любого события и действия, также чужд креациологии, поскольку и подобное мнимое творение механистично, ибо обусловлено самой своей функцией обуславливать, а творчество в креациологическом понимании не обусловлено ничем, кроме самого творчества. Признавая творческий акт Бога совершенно уникальным и непостижимым, креациология вместе с тем усматривает в нём парадигму любого творческого акта, как человек является образом и подобием Бога. Совершенно очевидно, что любой творческий акт восходит к Божественному творению, возможен благодаря творению и в этом смысле является его продолжением.
Творчество есть произведение бытия. Приходится считаться с многозначностью такого определения, как само определение бытия вынуждено считаться с невозможностью определить бытие без глагола «быть», собственно и подлежащего определению, как это засвидетельствовано философией от Паскаля до Хайдеггера. Творчество есть произведение бытия не потому, что бытие произведено творчеством, а потому что бытие непрерывно творчеством производится, производя творчество в свою очередь, будучи творчеством в своей основе. Творчество непрерывно и продолжается в творении, как и в произведении даже тогда, когда творение или произведение завершено. Продолжение творчества в завершённом творении (произведении) проявляется в его воздействии, называемым в креациологии логоэнергетикой.
Креациологии представляется верным только отчасти, а вообще недостаточным по-своему гениальное определение Диотимы в диалоге Платона «Пир»: «Всё, что вызывает переход из небытия в бытие, - творчество». Дело в том, что о небытии нельзя говорить без бытия, отрицанием которого небытие является, и, следовательно, небытие лишь сопутствует бытию или паразитирует на бытии, а не предшествует ему. Творчеству не предшествует ничего, кроме творчества. Творчество проецируется не только в будущее, но и в прошлое, создаёт себе прошлое.
Таким образом обосновывается известный парадокс Борхеса: «Великий писатель создаёт своих предшественников». В знаменитой эпопее Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» прошлое создаётся под видом припоминания, и в романах Пруста присутствует мысль, восходящая к блаженному Августину: прошлое или не существует или существует лишь в памяти, которая, следовательно, творит прошлое.
Характерно, что ни одна древнейшая культура никогда не выдаёт себя за нечто первичное, непременно ссылаясь на предшествующую, ещё более древнюю культуру, даже если такая культура лишь постулируется, что, по-видимому, является существенным признаком культуры вообще.
Творчество присутствует в каждой мысли, в каждом акте восприятия. Мы творим то, что мы думаем и то, что мы воспринимаем. Творчество художника и мыслителя отличается от подобного творчества повседневности лишь интенсивностью и суверенностью своего результата, хотя всякое творческое произведение – не столько результат, сколько процесс. Творческим восприятием образуется, например, красота природы, казалось бы, бесспорная и несомненная в отличие от красоты в искусстве, хотя красота природы составляется из элементов неприглядных и даже отвратительных, включающих в себя гниение и распад, но эти элементы преображаются творческим актом восприятия. Красота природы по-разному переживается в разных культурах, и родная природа является, в сущности, продолжением родного языка. Так нимфеи Клода Моне не похожи на кувшинки, написанные русскими художниками, и дело тут не в различии природных условий, а в различии языков; пейзаж французских импрессионистов – это пейзаж французского языка, что подтверждается творчеством того же Пруста.
Но что такое картина, если не скопление красочных пятен на холсте или на бумаге? Эти пятна организуются в картину восприятием на неё смотрящего, что не просто требует определённого навыка; известно, что представители других культур могут не видеть картины, написанной в чуждой традиции; вместо неё они видят именно холст и краски.
То же самое происходит с музыкой, когда акустические раздражители организуются в простенькую песню или в сложнейшую ораторию Баха. При чтении романа мало понимать язык, на котором он написан, нужно представить себе действие и действующих лиц вслед за романистом, но не совсем так, как он. Это «не совсем так» таится в любом восприятии художественного произведения и включает в себя не только выучку или навык, а нередко настоящее озарение, дарованное озарением художника, в конечном (в бесконечном) итоге логоэнергетикой первичного творческого акта: «нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным» (Боратынский).
Здесь возникает вопрос о красоте. Красота традиционно изучается и осмысливается эстетикой, которая давно перестала быть лишь теорией чувственного познания, как это было у Баумгартена. Но как бы не модифицировалось понятие красоты, эстетика не может отрываться от основного предмета своего исследования, не перестав быть эстетикой. Креациология идёт дальше эстетики, принимая во внимание её достижения и частично основываясь на них. Для креациологии красота – подтверждение творчества. В креациологическом смысле точнее славянское слово «добрОта», по внутренней форме родственное французскому «la beaute» и английскому «beauty», что подтверждается знаменитой строкой Джона Китса: «Beauty is truth, truth beauty» («В прекрасном правда, в правде красота»).
Творению (произведению) свойственно, прежде всего, единство. Единство состоит из единиц, в принципе равных одна другой, потому единство математически исчислимо и поддаётся статистическому исследованию, имеющему свою ценность. Это то, что описывается как структура. Но нетрудно заметить, что любое творение (произведение) состоит из различных величин, не сводящихся к равнозначным единицам. Из этих величин образуется иерархия, называемая целостностью или целым. «Целое» есть диалектический синтез «одного» и «многого», - говорит А.Ф.Лосев. Но разве многое не означает, что много тех же самых единиц? Отдавая должное лосевской дефиниции, креациология предлагает несколько иное определение целого: целое есть иерархическое единство различного.
В таком целом для начала различаются три аспекта или категории. Это, во-первых, само наличие творческой целостности или предметность. Тут сразу следует отметить, что творческая целостность не выводится из предметности, а лишь сводится к ней. Предметность не имеет смысла без высших иерархических уровней. При этом даже предметность в творческом целом не есть нечто физически, чувственно воспринимаемое. Так в живописи это изображение, вышеупомянутым образом конструируемое на холсте, а не сам холст, покрытый красками. Предметность в творческом целом устанавливается силой интеллекта и воображения, предполагая известного рода интенциональность, как говорит феноменологическая философия.
Ещё в большей степени это относится к высшим уровням художественной целостности. Помимо предметности целостность обнаруживает особого рода глубину, чьё проявление традиционно называют выразительностью. И наконец, творческая целостность имеет свойство превышать себя, так что целостность включает в себя «лестницу подобий», свои собственные образы, непрерывно надстраивающиеся один над другим в чаянье верховного Прообраза. Это свойство творческой целостности, творения или произведения креациология называет знаменательностью. Знаменательность нельзя отождествлять со знаменьями, исходящими от Самого Бога, но знаменательные образы творческого целого аналогичны знаменьям, сближаются, а в исключительных случаях совпадают с ними. Примерами знаменательности, совпадающей со знаменьем, являются некоторые православные иконы, написанные в так называемой обратной перспективе или в перспективе преображения. Перспектива преображения обращена не к зрению, а к умозрению, и воспринять её можно лишь умными очами, отверзаемыми умной молитвой.
Энергия самопревышения в творческой целостности и есть, собственно, логоэнергетика, умная сила (Вячеслав Иванов). Произведение существует, пока перерастает (cresco), превышает себя. Когда энергия самопревышения иссякает, произведение перестаёт существовать как творческое целое, хотя может сохранять исторический интерес. Творчество обгоняет культуру, вырывается за её пределы, и это может происходить не только с новыми, но и с классическими, завершёнными произведениями, опровергающими старые интерпретации всё новыми и новыми импульсами. Но когда творчество перестаёт обгонять культуру, культура обесценивается. Не это ли имел в виду Осип Мандельштам, предостерегая от культуропоклонства, подменяющего творчество культурологическим этикетом?
Но самой сложной проблемой в креациологии остаётся соотношение тайного и явного в творческой целостности. Творческая целостность никогда не исчерпывается своей данностью, отсюда тайное в её глубинах и на её высотах. Тайное может выявляться, но тогда явное затаивается. Взаимодействие тайного и явного также насыщено логоэнергетикой. В этом измерении креациология уходит от герменевтики, поскольку для креациологии нет ничего явного, что не оставалось бы тайным, не поддающимся толкованию и действенным именно потому. Точно так же креациология дистанцируется от психологии творчества, признавая все её достижения. Но творческое целое не выводится из психики и воздействует на неё через свою собственную специфику, а не наоборот.
Здесь мы соприкасаемся с тем, что Пушкин называл божественным глаголом или вдохновением, что приходит свыше не только метафорически. Креациология не может не учитывать этой загадочной стихии, о которой можно сказать, чем она не является, но не скажешь, чем она является. Отсюда впадение креациологии в апофатическое, в котором угадывается соотношение тварного и нетварного в творчестве, особенно, когда речь идёт о перспективе преображения. Бессмысленно говорить о творчестве, будучи вне творчества, так что каждое удавшееся креациологическое высказывание, в конце концов, само нуждается в интерпретации, разве что отчасти интерпретируя само себя.