Письмо девятое. "Штирлиц"
Мне пятистопный ямб не надоел*,
(*"Четырестопный ямб мне надоел" - Пушкин)
Хоть мною им немало перепето,
Но коль не полагать ему предел,
Он надоест, как вечная диета.
Поэтому с размера я собьюсь,
Дам отдохнуть придирчивому взору,
Из дома выйдя на святую Русь,
Взгляну окрест с большого косогора.
Да, косогор чувствительно велик,
И улицы стремглав впадают в море.
И тот, кто к новой роскоши привык,
Творит жильё на этом косогоре.
Но он в свой замок не завозит книг,
С самим собой и близкими не споря.
Вот потому-то эта часть Руси
Слепа, глуха, духовно небогата.
А почему – у Пушкина спроси,
Он это констатировал когда-то*.
(* "Мы ленивы и нелюбопытны" - "Путеш. в Арзрум")
И хочется сказать ему «мерси»,
И попросить прощенья за цитаты.
Среди незрячих и глухих,
«Нелюбопытных» и «ленивых»
Я, словно выключенный, тих,
И, чтоб меня не звали «псих»,
Скрываю страсти и порывы.
С утра людским потоком смыт,
Под вечер скрыт в панельных сотах,
Как современный троглодит,
Осуществляю личный быт,
Взлетая тайно на высоты.
Беру из сонмища кассет
Шопена, Грига либо Листа.
Включаю, выключая свет
И звук сводя почти на нет,
Чтоб только всё звучало чисто,
И погружаюсь в иномир,
Где я в молитвенном экстазе
Внемлю тому, что мой кумир
(Который часто «наг и сир»),
Мне скажет нынче в той же фразе.
И называю божеством
Того, кто душу рвёт на части
Мне композиторским перстом…
Проходит час. Другой … Потом
Я у других творцов во власти.
Поэты тоже душу рвут.
Вот Дмитрий Кедрин – бог и гений,
Меня пленивший в пять минут…
Увы, никто не знает тут
Его божественных творений.
И не захочет знать, увы.
Да и не сможет. Вот в чём мука!
Хоть заимей две головы,
Но если души сплошь мертвы,
То не расслышится ни звука.
Пойди кому-нибудь скажи,
Что он бесчувственней колоды,
И обвинят тебя во лжи,
И отделят тебя межи
От «оскорблённого народа».
…Но мой «народ» не виноват,
Что в нём все чувства очерствели:
Ему уверенно твердят,
Что нам куда нужнее мат,
Чем поэтические трели.
А он, трудяга, верит всем,
Кто разглагольствует с экрана…
И потому я тих и нем,
И в стол кладу листки поэм,
И грудь моя – сплошная рана.
Письмо десятое. "Шашлыки"
Ну-с, отдохнули, и на прежний путь!
Там колея ведёт, не позволяя
С дороги пятистопной повернуть,
И мчишь ты наподобие трамвая.
Давно я понял: это – магистраль,
У англичан, берущая начало.
Чтоб сочетать сарказмы и печаль,
И смех, и гнев, – строки короткой мало.
Лорд Байрон выходил и за шесть стоп,
Бичуя мир направо и налево,
Печально хмуря свой высокий лоб
И заходясь от праведного гнева.
«Нет, я не Байрон…», – сказано у нас*, (Лерма, в 15 лет)
Но это – от мальчишеских амбиций:
Лорд брал в полон, ведя любой рассказ,
И мало кто сумел освободиться.
Я сам когда-то лордом был пленён.
Так, о «Жуане» мог трубить всегда я:
«Роман – для всех народов и племён!»
… И повторю!.. Хоть голова седая.
Но, как мне повторял один остряк,
«Пора вернуться нам к своим муфлонам»,
С которыми душою я размяк
И о которых сам острю со стоном.
Глухая осень, слякотно вокруг,
Грязь непролазна для велосипеда,
И поневоле домосед твой друг,
Ведет он телефонные беседы,
Когда о нём знакомцы вспомнят вдруг
И о своих ему расскажут бедах,
А он в ответ своих не скроет мук.
Но это – редкость. Оттого письмо
Есть для меня и отдых, и отрада.
Гляжусь в него, как в старое трюмо,
Порой кривясь от собственного взгляда.
А ты не получаешь этих строк,
Они пока в компьютере застряли,
Чтоб ты потом посмаковать их смог,
В ответных письмах похвалив мой слог
И разделив со мной мои печали.
Мои печали те же в основном,
«В разрезе писем» – действия соседей.
Сергей ко мне приходит только днём,
Звонит «ментам», потом куда-то едет.
Сегодня он вернулся не пустой.
Засуетилась братия у дома.
И дым уже струится под кустом,
И ароматом отдает знакомым.
«Серёга», значит, мясо раздобыл,
Какое – это мне расскажут скоро:
«Запчасти» от коров, овец, кобыл
К мангалу подойдут «без разговора».
Какой шашлык без водки и вина?
А здесь – без местной, на разлив, отравы?
Не будем восклицать «О, времена!»:
Какие времена – такие нравы!
Пошел «гудёж» на дюжину персон –
Конечно, в той же лакомой квартире.
Шум голосов, стаканов дружный звон,
Как водится у нас на каждом пире.
Еще не вечер – к вечеру народ
Начнёт орать под окнами моими,
Потом уже и то произойдёт,
Что гордо носит мордобоя имя.
.. Планирую дверь красить в красный цвет,
Чтоб вновь меня сержанты не пытали,
Был мордобой кровавый или нет,
Не тыкали мне пальцами в детали.
И вдруг звонок – не вовремя, в восьмом.
Ну, думаю, ошибся кто-то спьяну.
Звонят опять и долбят кулаком –
Нет, всё равно я открывать не стану!
… Достали, черти! Подхожу к двери.
Кричу: «Кончайте колотить, дубины!»
Оттуда вопль: «Степаныч, отопри!
Открой, Степаныч! Умерла Марина!!
29-30 марта