(Ссылка на электронную версию сборника стихов Анны Мамаенко "Некрополь еретиков":
http://arahau.ucoz.ru/news/nekropol_eretikov/2012-02-17-92)
Случилось странное. Или страшное? Как посмотреть... Давно, впрочем, случилось – ещё в ноябре 2011 года. Что случилось-то? А вот что: Анна Мамаенко издала сборник своих стихов! Уж не чаяли дождаться... Аня давно могла это сделать – у неё хватает и таланта, и энергии. Только вот до сих пор не получалось, по не зависящим от неё причинам. Причин этих в Краснодаре немного, но всем творческим людям они хорошо известны... Ну да не будем о грустном, будем о стихах. Пишу о них именно сейчас, раньше не было смысла: сборник ещё не успел дойти до сколько-нибудь значительного количества читателей. Тем более изданный «коллекционным» тиражом. Не буду уточнять, что это значит...
В сборнике семьдесят пять стихотворений – много или мало? Смотря какие стихотворения. Автор не старался набить сборник поплотнее и чем попало. Все стихотворения достойные. Поэтому семьдесят пять – да, много. Ещё – стихотворения довольно короткие, что немаловажно для восприятия. Ещё – в каждом стихотворении прослеживается драматургия. К размеру, рифме претензий нет – профессионализм автора бесспорен. Особо нужно отметить владение неточной рифмой – это зачастую требует большего мастерства, чем владение точной и даже богатой. Поэтому школярский разбор здесь неуместен. Ямб, хорей, дольник, акцентный стих, клаузула, аллитерация, метафора, экспозиция, кульминация и т.д., и т.п. – всё это Аня наизусть выучила давным-давно; чисто техническими средствами владеет безупречно и пользуется не задумываясь. Мелкие погрешности не в счёт, они есть у всех. В общем же сборник, повторяю, достойный по содержанию и весьма приличный по полиграфическому исполнению.
И всё-таки впечатление от сборника неоднозначное. Возникает оно ещё до прочтения, едва лишь возьмешь в руки книжку. В левом верхнем углу обложки надпись: «Библиотечка Сумрака», да ещё изображена жуткая дьявольская маска с горящими глазами и пастью. В правом верхнем углу крупно написано: «ПОЭЗИЯ». Уже настораживаешься: что это может быть за поэзия – рядом с такой-то рожей! – о чем и для чего? Уменьшительно-ласкательное «библиотечка» звучит кокетливо и вместе с тем зловеще... Название сборника спокойствия не прибавляет: «Некрополь еретиков». Вот так: дьявол, сумрак, еретики и кладбище... Открываешь сборник с опаской: не выпрыгнуло бы чего, не схарчило доверчивого читателя вместе с домашними тапочками и зажатой в углу рта сигаретой. Но нет, ничего не выпрыгивает. Кроме Кирилла Ковальджи. Он написал предисловие к Аниной книжке – «В гости к Анне». Предисловие, на мой взгляд, пустое и ни о чём – умеренно-комплиментарное, пресное и невнятное: «от стихов повеяло чем-то новым, свежим, свободным...», «не вижу смысла доискиваться, откуда что берется у Анны...», «надо воспринимать многомерную игру и переливчатость целого», «слегка фантастическое, но запоминающееся...» и, наконец: «откройте книжку Анны Мамаенко, читайте!»
Ага. Чем новым-то повеяло? Очередным парфюмом от Герлена, или кто-то квашеной капусты объелся? Почему нет смысла доискиваться «откуда что берется», и берется ли? Надо ли воспринимать игру и переливчатость, да и есть ли они? «Слегка» фантастическое – это как? «Откройте книжку...»... Да открыли уже, Кирилл Владимирович. Читаем... В общем, вымученное предисловие. Или выпрошенное. «Как у всех». Такое прочтешь – и сами стихи читать уже не хочется. Для книги было бы лучше вообще без него. Но мотивация Мамаенко по-человечески понятна: отношение к Ане краснодарских «литературных генералов» и не такого автора способно выбесить, а уж сама Аня заводится с полпинка... Поэтому: нате вам! Мне сам Ковальджи предисловие написал, не какой-нибудь кубаноидный строчила! Ещё лучше было бы, если б написал Виговский, или Симанович, или Петропавловский, но они не могли... По независящим от них причинам...
Ладненько, шутки шутками, но вернемся к названию сборника. Значит – «Некрополь еретиков». Это название одноименного стихотворения, предпоследнего в книге. Как я уже сказал, драматургию Аня понимает хорошо. Осилит читатель книгу – всего, конечно, не запомнит, но последние стихи – запросто. Как финальный аккорд симфонии. Выходишь из зала именно под его впечатлением, он ещё долго в голове звучит. Последнее в сборнике стихотворение – «Перевоз». Оно подводит итог всей книге, в нем говорится об Аиде (и боге, и царстве мёртвых), Хароне, Цербере, его заключительное слово: ДОХЫВ. Это ВЫХОД наоборот. Т. е. отсутствие выхода. Всё равно что ВЫХОДА НЕТ. Дочитал книжку, хочешь выйти из мрачного и душного, безнадёжного авторского мира – а некуда. Стихотворение это не самое лучшее (что не значит – плохое), но для завершения сборника лучше найти было нельзя. Оно, скорее, послесловие или кода. И получается, что по сути последнее стихотворение – «Некрополь еретиков»! И это же – название всего сборника, его первый аккорд. Автор взял читательское восприятие в клещи. Загнал в западню. А сначала приманивал «краем полуночных стрекоз» и «прекрасными суевериями» из первого в сборнике стихотворения! (Впрочем, с этим стихотворением не все однозначно, но об этом позже). Значит, для самого автора «Некрополь еретиков» – стихотворение ключевое. Оно должно объяснять весь сборник. По моему мнению – объясняет. Равно как и многое в психологии автора. Мамаенко сочувствует еретикам – иначе не делала бы их ключом всего сборника. Сочувствует – значит, соотносит себя с ними, считает себя одним из них – потому что сочувствовать можно только тому, на чьем месте можешь себя представить. А раз так, уже можно отказаться от противопоставления лирических героев автору и говорить о нем самом.
Так вот: автор понимает свою неправоту – несостоятельность жизненной позиции и мировоззрения, бесцельную изломанность судьбы – иначе писал бы об апостолах, неофитах, адептах и т.п., но никак ни о еретиках: в этом слове содержится явный негативный оттенок. (Еретик – вовсе не независимый в своих суждениях человек. Это человек, сознательно отказывающийся от истины ради возможности лишний раз себя «пропиарить». Он как раз таки зависим – от своего самолюбия). Автор понимает, что все это еретичество, бунтарство – напрасное, и оканчивается всегда печально. И все-таки упорствует в своей неправоте, утверждая, что это кладбище, этот некрополь находится в основе всего мира – ни больше ни меньше. И тем самым проявляет подлинно сатанинскую гордыню:
«Лишь капли тугие упрямо сползают
по сводчатым стенам,
стремясь к Океану,
который по-прежнему ясно
покоится на трех китах,
а те – на одной черепахе,
чей сводчатый панцирь –
подземное кладбище
еретиков».
Кстати: не было никакой необходимости выделять последнее слово в отдельную строку. Но слово это – «еретики», поэтому автор в очередной раз сделал на нём акцент.
Подспудно читателю внушается отвращение ко всему положительному, олицетворением чего по определению служит Бог:
«Господь отвернулся,
украдкою пряча
покрасневший
растерянный взгляд...»
Это украдка и растерянность подразумевают, что Господь в чем-то провинился перед еретиками. Значит, Господь – плохой, а еретики – хорошие. Чем же они хороши? Да тем, что еретики! Тем, что отказываются от Бога (а значит – истины) и бунтуют...
Читателю внушается симпатия к бунту ради бунта, заканчивающегося только гибелью, о еретиках (бунтовщиках) говорится с явным сочувствием:
«Вы – были. О вас безнадёжно забыли...»
Таким образом, пафос всего стихотворения – бунт и отрицание всего (раз Бог изображается виновным, значит – отрицается, а раз отрицается Бог, значит отрицается всё). Отрицание и стремление к конечной гибели – а что ещё может следовать за отрицанием всего? Этакое ребяческое самоутверждение через самоуничтожение: пусть мне будет плохо, но я всё равно сделаю по-своему, только бы не делать по-вашему! «По-вашему» – о ком идет речь? Как всегда: о Боге, обществе, мире. Об «образе Отца» – в психоаналитическом смысле. И получается, что бунт – всего лишь подростковый, для самого подростка это всё более чем серьёзно, но вот взрослые разумные люди всерьёз никак не воспринимают ни бунт, ни самого бунтующего. Тем самым заставляя его ещё больше бунтовать... Бессмысленный бег по кругу – как результат ребяческой глупости. Могут возразить, сказав, что, мол, «поэт – всегда ребенок», а значит, так и надо!
Э-э, нет! Непосредственность ребенка – одно, ребячливость взрослого – другое. «Блажен, кто смолоду был молод...» – здесь ключевое слово «смолоду».
Итак: провозглашение отрицания, бунта и гибели. Что здесь самое главное? Очевидно – гибель. Всё остальное обратимо. Мамаенко в художественном отношении – пантеист. Все персонажи, предметы и явления в её стихах одухотворены. Это одухотворение наивно-языческое, поскольку единого одухотворяющего начала – Бога как Творца мира и Вселенского разума – для автора не существует. Тот Бог, о котором Аня мельком упоминает – всего лишь одна из персоналий, наравне с «птенцом реликтовых кровей», «древним могучим зверем по имени Суслик», танцующими деревьями и листьями, пишущими под диктовку ветра. По существу Бог автором отрицается, а если и признается иногда – то исключительно как художественный образ. Но отсутствие Бога – это отсутствие вселенского замысла и упорядоченности. Поэтому художественный мир Мамаенко непредсказуем, абсурден и, следовательно, трагичен. Я сказал – непредсказуем. Уточню: непредсказуем во всем, кроме итога существования – полной и окончательной гибели, как телесной, так и духовной. В мире Ани гибнут не только носители душ, но и сами души – от них остаются только смутные воспоминания и сны. Основной пафос книги Мамаенко – танатизм, любование смертью. Как же так! – возразят мне, – ведь тлена и разложения как таковых у автора нет, наоборот: всё возвышенно и наполнено любовью к живому даже в мельчайших его проявлениях!
«травушки малой – и той жалко...»
Да, это правда. Но лишь отчасти. Автор любуется не театрально-бутафорной Смертью с косой и оскаленным черепом, а тем, что жило, существовало. Любуется именно потому, что оно существовало. Но – именно существовало, а потом погибло. И теперь от него остались только сны и воспоминания. Воспоминание об умершем, придание ему ценности именно потому, что оно умерло – и есть любование смертью. Больше ничего хорошего для автора не существует, все окружающее живое – нелепо и абсурдно. Все герои автора заранее обречены. Потому что не живут, а сражаются с жизнью, при этом безо всякой надежды на победу. А почему сражаются, что им спокойно не живется? А потому, что их жизнь не устраивает – она нелепа и абсурдна. Несправедлива. То есть «весь мир не прав»! Остается только бунтовать... И погибать...
Посмотрим на первое же стихотворение, «В краю полуночных стрекоз»: сколько в нем любви к жизни? «Живое серебро» здесь «торкается в ладонь», «сжигая пальцы до костей»! Да и полуночные стрекозы – такой, казалось бы, красивый и романтический образ – раскрывается в конечном итоге не очень-то красиво:
«Лишь окна высохших стрекоз
На вдавленном речном песке...»
Вот оно что! Опять речь идет об умерших, от которых осталась только хрупкая слюда прорезанных прожилками крыльев. И «птенец реликтовых кровей» устремляется за тобой
«неважно – пулей или песней...»
Как же – неважно? Что, как в поговорке: «нам, татарам, всё равно: что водка, что пулемёт, лишь бы с ног валило!»? Да, выходит – именно так, другого ответа нет. Всё равно ведь в конце только гибель... Годом раньше или неделей позже, всё равно. Для Вечности никакой разницы. Автор мыслит не мелко. Может, в другом стихотворении не всё так печально? Посмотрим следующее, «Путь сказочника».
Пауки и ящерицы в первой же строке. (Стихотворение явно написано для читателя с крепкими нервами и небрезгливого). Лунная падалица. (Падалица – от слова «падать», но и «падаль» – от него же). «Молча прими рассвет» – как наказание или проклятие, видимо. Какой смысл в рассвете, в новом дне? Ведь всё равно в конце только гибель... На краю земли нет «ни рожна». Здесь же, на краю земли, «полёг наших теней батальон». И поэтому ты можешь петь или плакать, это неважно, потому что всё равно «прошлого не вернуть», и нет ни в чем ни конца ни начала, и опять совершенно неважно, убьют тебя завтра или пощадят. Ведь всё равно в конце только гибель...
Может, третье стихотворение придаст оптимизма? А то сколько можно, в конце-то концов, о сожженных до костей ладонях, пулях и пощаде, что ничуть не лучше убийства? «Птицы кружат над землей...» Это радует. Но толку нет от их кружения, потому что они привычного места не находят. Зря, значит, кружат. Ну да, ведь мир несправедлив... Дальше – заиленная лужа, подгадившие рифы, битвы и отражение свиньи в воде:
«зришь свинью, посмотревшись в воду...».
(Аня, не слишком ли самокритично? По-моему, ты на себя клевещешь! Ну какая же из тебя свинья? От силы – обаятельный шкодный поросёнок...) В конце стихотворения хлёстко и не без виртуозности:
«В пыльные глянь глаза
никогда не знавшей тебя Итаке.
Итак – ты вернулся домой.
Итак – растворись во мраке».
«Растворись во мраке» – то есть исчезни, пропади без следа. Погибни. Автору мало власти над собственными героями, которых он всяко гнобит и гробит – ему нужно ещё переписать историю Одиссея, вернувшегося после долгих мытарств на родину, к любимой жене! Тут бы ему и быть счастливым, наконец-то – заслужил! – но нет, Мамаенко считает иначе. Ведь мир нелеп, абсурден, несправедлив! Ведь в конце всё равно только гибель! Какая сука смеет быть счастливой?! Сдохни, Одиссей, немедленно! Растворись во мраке... А может, всё дело в Циклопе, возглавляющем писательский Союз? Или в Цирцее, дающей гонорар? Не отсюда ли эта злость? Так часто бывает: из реальной жизни нет-нет да и проскочит что-нибудь в художественное произведение. Что, впрочем, не делает это произведение хуже! И про виртуозность я говорю не шутя.
Четвертое стихотворение быстренько перепрыгнем. В нем «тени бродят промеж развалин»; насмотревшись на них, ошеломленный лирический герой хочет кому-то присниться (правда, сам не знает кому:
«...не знаю, где ты и кто ты...»)
и пролиться на спящий город, «превозмогая тоску и холод». Герою предстоит превозмочь не только тоску и холод – ему надо ещё выдернуть из земли приросшие к ней руки:
«я прирастаю к земле руками..»
Пожелаем ему успехов и оставим корячиться, а сами займёмся очередным стихотворением – «Странствие».
«Косматые звёзды. Костры на полях.
Во тьме перепугано вскрикнула птица.
Лишь тополь, весенний сутулый монах,
опять до утра будет ветру молиться...»
Тополь-монах неплох. Хотя и есть неточность в образе. Сутулый тополь представить трудно. Разве что – в смысле сутулящийся, сгибающийся под ветром? Но тогда он изначально не сутулый – прямой. А если согнулся под ветром, то нельзя понять, каков он будет, когда ветер утихнет и тополь распрямится. Тем более что явно имеется в виду пирамидальный тополь, а не белый (он же серебристый). По последнему вообще непонятно – согнут он или нет, при его разлапистости. Поэтому для этого образа он не подходит. И ещё: тополь молится ветру – очевидно потому, что кланяется под ветром? То есть кланяется – значит молится? Но кланяется-то он не ветру, а под влиянием ветра! Где тут причина, где следствие, а где намерение... «Почему ветер дует? Потому что деревья качаются». Но это всё мелкие придирки, хотя и обоснованные – с этим Аня согласится, не дура, чай... А я вернусь к стихотворению в целом.
Это стихотворение – вариация на тему Евангелий. Также – аллюзия на стихотворение О. Мандельштама «Tristia» и, соответственно, на «Скорбные элегии» Овидия. Так сказать, реминисценция реминисценции. Этот факт можно оспорить, но для меня он несомненен: не могу представить, чтобы Мамаенко, сочиняя свое стихотворение, не «держала в уме» Осипа Эмильевича. В «Странствии» показан Иисус Христос, путешествующий по миру в обществе овцы, свиньи, петуха и осла:
«Идет, улыбается сам по себе.
А с ним, кто не предал и верен остался –
овца и свинья, петушок на арбе,
осёл в немудрящее впрягся хозяйство...»
Этот зоопарк, по Мамаенко, заменяет Христу двенадцать апостолов. А сам Иисус в окружении указанной живности больше похож на Трубадура из «Бременских музыкантов». Но это не беда. Раз уж автор отрицает Бога – Творца мира, то уж Сына Божия он тем более не обязан признавать. Кощунства в стихотворении Мамаенко нет – осознанного, во всяком случае. К пантеисту нелепо предъявлять такие же требования, как и к христианину; не будем возмущаться отсутствием хлеба в скобяной лавке. Иисус у Мамаенко – только персонаж, художественный образ (привет Ренану!), только так его в данном случае и можно рассматривать. Для простоты примем, что это просто человек, похожий на Иисуса. Этот человек, подобно Иисусу,
«...когда-то был в хлеве рожден...»
и теперь
«меж звёзд пробирается. миру не нужен...»
Персонаж со своими спутниками раскрашивают мир, используя палитру. Какую палитру – из текста стихотворения непонятно, но это и неважно. Возможно, палитра – это перечисленные качества бестиария:
«терпение ослика, хитрость свиньи,
покорность овцы. петушиная смелость...»
А раскрашивать мир приходится потому, что он «черно-белый». Невеселая картина. И вообще всё печально: странник рожден в хлеву, не нужен миру – то есть никому не нужен, кроме своих спутников... да и те животные... Улыбается сам по себе – т.е. не кому-нибудь и без внешнего повода. Мир раскрашивается не только смелостью, но и хитростью, и даже терпением и покорностью (в чём, бесспорно, есть элементы соглашательства и конформизма...). И всё-таки эти бродячие циркачи странствует не зря: они
«Всем деткам желают спокойного сна,
Желают окна тем, кто сбился с дороги...»
В общем, стараются быть хоть чем-то полезными. И автор судит их не по реальным заслугам, а по этим благим намерениям – желаниям. Одиссея не жалко, хрен бы с ним, а вот осла и свинью...
«А где-то далёкое светит окно
для всех неприютных и брошенных за борт.
Вселенной расступится черное дно,
и выйдет встречать кто-то вечный и слабый...»
Хотелось бы верить. В то, что всё закончится хорошо. Хоть на этот раз! И черное дно Вселенной расступится перед светом доброты, и слабость сможет быть вечной. И этот «кто-то», вечный и слабый, спасёт всех:
«Он руку протянет, за стол позовёт.
Вскипит самовар и пирог подоспеет.
И больше никто никогда не умрёт...»
Вот ради чего стихотворение писалось. Ради этого утверждения и заклинания. Никто. Никогда. Не умрёт. Шут бы с теми «косматыми звёздами» из начала стихотворения. И с «кострами на полях». И с птицей, которая «перепугано вскрикнула». И тем более с неуклюжим «окнатем», которого желают сбившимся с дороги (после предыдущей строки с упорядоченным ритмом этот спондей наотмашь бьет по ушам). Но эти три строки – на грани гениальности. Их можно цитировать вне контекста в любой жизненной ситуации, даже без ссылки на автора. Если бы их не было – не было бы и всего стихотворения. Или оно осталось бы хорошим – как и все стихотворения в книге – но всё-таки проходным. А вот с этими строками... Всего тремя, заметьте! Наконец-то гибель уступила место жизни! Наконец-то Мамаенко провозгласила что-то позитивное! Возрадуемся и возвеселимся, и перейдем к следующим стихотворениям!
Но... Кажется, мы что-то упустили. Кажется, чего-то не хватает. Ну конечно! Не хватает замыкающей строки в последнем четверостишии! Поищем – где она?..
Ой... Лучше бы не искали. Или не находили. Потому что последняя строка выглядит так:
«И даже полиция станет добрее».
Откуда взялось это?! При чем здесь полиция, какого ей, на фиг, рожна здесь надо?!
Объясняю, что произошло. Произошло убийство стихотворения. Едва родившегося. Самим автором. Этакая постнатальная эвтаназия (привет Александру Никонову!) Полное и окончательное убийство – тела и души. Оно убито при «помощи» последней строки – неестественной, надуманной, насмешливой.
До сих пор всё было хорошо. До сих пор стихотворение воспринималось направленным в вечность – как настоящее искусство. То есть способно было существовать вне времени, или, что то же самое, во все времена. И сегодня, и завтра, и сто лет назад. В любой стране, при любом правительстве и режиме. Оно повествовало о страннике, о его единственной заповеди: «прорвёмся!», о том, что все усилия – не зря, они будут вознаграждены в конце пути. И больше никто никогда не умрет... Да, это несбыточная мечта, но об этой несбыточности умалчивалось, поэтому оставалось место для надежды, для веры в чудо. Но после этого «даже» всё рушится. Это «даже» – последняя капля, переполнившая чашу. После несбыточного мечтания, держащегося единственно верой в чудо, автор говорит: а мне ещё вот чего хотелось бы!.. Да куда уж больше... Как старуха в «Сказке о рыбаке и рыбке». Она тоже краёв не видела. Результат известен. И неважно, о чем речь: о полиции, милиции, юстиции, прострации, вибрации, фрустрации или ещё о чем-нибудь. Неважно, станет ли она добрее, злее, или глупее. Важно только то, что дал понять автор: он считает следующее за этим «даже» превышающим всякое вероятие – даже вероятие чуда. И тем самым признаёт, что все ранее описанное в стихотворении тоже невероятно, что это пустая мечта, фантазия, глумление над надеждой и верой.
И больше никто никогда не умрёт... Купились, лохи?! Закатайте губищи обратно! Сдохнут все. И Одиссей, и овца, и свинья, и осёл, и петушок, и этот... как его... Ведь всё равно – в конце только гибель.
Это ещё не всё. То, что желаемое невероятно – в конце концов, личное мнение автора. А именно: что «полиция станет добрее». В действительности же – почему бы нет? Подчеркиваю: речь идет не о той или иной степени вероятности, а о принципиальной возможности или невозможности. Это спорный вопрос, отнюдь не аксиома. То есть в этом случае автор, желая подчеркнуть принципиальную невозможность явления, приводит в качестве доказательства утверждение, которое само требует доказывания, достославное petitio principii, тем самым греша против логики.
И это ещё не всё. Мамаенко повторно грешит против логики, приводя несостоятельный пример. Он не только не доказан, а попросту не требует доказательств – сам тезис явно абсурден. Дело в том, что полиция вовсе не обязана быть ни доброй, ни «добрее». Доброта вообще не является атрибутом правоохранительных органов – они не хоспис и не богадельня. Как уже было сказано, отсутствие хлеба в скобяной лавке не есть недостаток.
Но и это ещё не всё! Мамаенко грешит против художественности, приведя необязательный пример – попросту взяв его «с потолка». Подобных примеров можно привести множество – каждый из них будет ничуть не хуже использованного Аней...
«И даже полиция станет добрее»...
А как вам такое:
«И даже редакция станет щедрее»,
«И даже провинция станет трезвее»,
«И даже правительство станет умнее»...
И т.д., и т.п.
Да, могло быть хорошее стихотворение. В смысле – выше среднего уровня Мамаенко, который и без того достаточно высок. Потому что при всех отмеченных недостатках и шероховатостях в нем была художественная интенция, с лихвой все эти недостатки перекрывающая. Было несколько строчек, способных сделать стихотворение состоявшимся «по гамбургскому счёту». Не сложилось. Аня сама себе подложила свинью. Или овцу. Пустила петуха и получила от мёртвого осла уши.
«И даже полиция...» Открою небольшой секрет. (Собственно, это секрет Полишинеля, учитывая, что абсолютное большинство читателей этой статьи знают Аню не хуже меня). У автора – не поэта Анны Мамаенко, а просто у гражданина и налогоплательщика (налогонеплательщика?) Российской Федерации Анны Ивановны Мамаенко проблемы с полицией. Ну не любит Аня копов! На пустом месте. Сама она не привлекалась, не осуждалась, не сидела. С чего бы? А вот просто так! Ведь копы (полиция, милиция) – это часть государства, а именно против него Аня и бунтует, и заставляет бунтовать всех своих лирических героев. Полиция – государство – образ Отца... Образ порядка и устоявшегося мировоззрения. Порядок?! Ненавижу! Еретики, ату его!
Тут вот что еще важно. Когда мы оцениваем достоинства стихотворения, нам для его понимания ничего не дает знание личной жизни автора, нюансы его биографии. Если стихотворение состоялось, значит оно – в вечности, над всем отдельно человеческим, частным. Словно бы всегда существовало, автор просто снял с него лишние покровы – и вот оно. Как ещё Микельанджело говорил: мол, чтобы создать статую, нужно просто отсечь от куска мрамора всё лишнее. Всего лишь. Она, статуя, уже там, внутри – просто её видят не все. Эта способность видеть и есть мера таланта. Кто-то видит произведения искусства в камне, кто-то на чистом холсте, кто-то – в простом алфавите, сумятице слов, звуков и нот. Ну не был Есенин в Персии – однако написал гениальные «Персидские мотивы». И Данте по Аду, Чистилищу и Раю не путешествовал... То есть по-настоящему состоявшееся не нуждается в уточнениях и уж тем более в оправданиях. Как не нуждается автомобиль бизнес класса в «кенгурине», гирляндах лампочек и пестрой аэрографии: всякие там языки пламени, орлы и тигры. Он, автомобиль этот, и сам «ягуар», не какая-нибудь «шестера» битая... А вот когда автор конкретно накосячил, факты его биографии служат объяснением и оправданием косяка. Заметьте: о каком бы мы авторе не говорили (вспомните десяток знаменитых имен), как только заходит речь о недостатках или неясностях – они, повторяю, есть у всех – сразу же начинаются эти разговоры: мол, надо знать, когда, почему, для кого было написано... «Я люблю смотреть, как умирают дети...» (привет Владимиру Владимировичу!)
Почему я так много говорю о «Странствии»? Просто досадно видеть, как впустую растрачивается хороший материал. Как гора рожает мышь. Был бы какой-нибудь другой автор, певец шляхов, коров и портянок – чёрт бы с ним. Но Анна Мамаенко-то – автор талантливый! Признаюсь по секрету: даже сутулый тополь-монах, который будет до утра молиться ветру – хорошо. При все своей есенинщине и вторичности. При всех неточностях... Я на них указал просто для того, чтобы Аня не расслаблялась...
Кстати о шляхах. Как известно, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Вот и Аню, видимо, окружающее кубанское общество подвигло на написание «Думки о чумацком шляхе». Чумак – слово давно и прочно забытое. В словаре Ожегова находим его определение: «В старое время на Украине: крестьянин, занимающийся перевозкой и продажей соли, рыбы, хлеба и других товаров». По современным понятиям, не вдаваясь в излишние тонкости – шофёр-дальнобойщик. Так. Но Аня не живописует обычный пейзаж, не умиляется всевозможным травинкам-былинкам, буйволиному навозу и романтике дальних странствий в стиле «Радио Шансон». Она, хоть и пишет о шляхе, о дороге – имеет в виду совсем другое: Путь с заглавной буквы, Путь человечества, в основе которого – человеческие слёзы. Слёзы – а значит, страдание и желание его преодолеть:
«Солёные слёзы – основа любого Похода.
Основа Чумацкого Шляха...»
Для этого преодоления человек отправляется в бесконечный путь. В нём заключено всё: «предания Кочевья», память о Предтече, о том, как «плотничьи руки познают своё ремесло». Снова на краю читательского сознания возникает образ Христа. И снова основные образы стихотворения – образы гибели:
«Знакомое дребезжание
невидимых крыльев стрекозьих...»
(Мы помним, что в художественном мире автора означают эти крылья:
«окна высохших стрекоз
на вдавленном речном песке...»).
Груды развалин. Ковыль, прорастающий сквозь кочевника. Именно этот ковыль становится его «думкой и песней Великой Равнины». Мёртвый думает о том, что его убило, и воспевает причину своей гибели.
Вообще у Мамаенко много образов природы, но ей это простительно. Она не впадает в убогую деревенщину и всегда остается урбанистом, т.е. человеком образованным и культурным. За описаниями природы у неё всегда стоят образы мировой истории, она всегда стремиться
«...от молодых ещё воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане...»
Вот стихотворение «Прикосновение к дороге». В нём опять встретим кочевья и полынь, «лицо земли», глиняные детские игрушки и кувшины. И вместе с тем: «спящие династии и царства», «тень ладони», гладящую «тень собаки» (Это Пилат Булгакова? Или, в конечном итоге, опять образ Христа? Напрямую не обозначенный, но неминуемо снова возникающий на краю сознания). Подобные образы может осознавать и передавать только человек, поднявшийся над местечковой ограниченностью, понимающий единство человеческой истории и культуры. Вот, кстати, опять о биографии автора! Где и по какому поводу написано это стихотворение? Зная некоторые подробности жизни Мамаенко, можно утверждать: написано оно в Краснодаре под впечатлением раскопок на Таманском полуострове, в которых Аня принимала участие. В качестве простого землекопа. Но разве этот факт прибавляет что-нибудь к пониманию стихотворения, делает его выразительнее? Ничуть. Оно могло быть написано в той же Тоскане. Или Кумране. Или Гизе. Респект автору!
Здесь опять встречаем вариации на тему всечеловеческого пути: чей-то силуэт «ступает на старую Дорогу» и посвящает свой бесконечный поход «безвестным и беззвёздным». И опять натыкаемся на образы гибели:
«Глаза огня, подёрнутые пеплом...»;
«Древние глухие сновиденья
Блестят водой засыпанных колодцев...»
Гибнут даже колодцы и огонь – людей и животных Ане мало... Гибнут мифологические герои и даже сказочные существа! (Надеюсь, не надо объяснять читателю разницу между мифологическим и сказочным?)
Вот Юный Единорог из белого стиха «Встреча на окраине миров». Он гибнет, как всегда это происходит у Мамаенко, абсолютно бессмысленно и напрасно. От удара «гордых надменных шипов» Розы Ветров. Которой он предложил стать другом и «кровным братиком младшим». Роза Ветров сама не поняла, как и за что его убила. Поняла только – для чего: чтобы присвоить себе его рог в качестве «нового шипа на груди». У Ани не остаётся безнаказанным не только доброе дело, но даже доброе намерение!
Ещё одно танатическое стихотворение – «Узник замка Миф» – похоже на отрывок из «Пьяного корабля» А. Рембо, что само по себе характерно и лишний раз подтверждает мою мысль об основном пафосе книги Мамаенко.
Одно из самых лучших стихотворений книги – «Конец Буратино». Самых лучших или самых жутких – для Ани это одно и то же. Стихотворение – не столько пересказ старой сказки на новый лад, сколько вариация на тему детских анекдотов и садистских стишков. (Подобного рода стишки, как правило, ничего не стоят. Баловство одно. Но некоторые, даже недостаточно грамотные и просто нецензурные, западают в память благодаря своей лапидарности. Или парадоксальности. Словно этот текст всегда существовал в каком-то надмирном пространстве. Мы его не узнаём, а вспоминаем – чтобы никогда больше не забыть. Тоже искусство!..)
Так, значит, насчет Буратино. Сюжет прост: сломанную деревянную куклу намеривается съесть крыса. Папе Карло его не жалко – Буратино был недостаточно послушным. К тому же сломался – видимо, по собственной вине. И кому он теперь нужен? Папа Карло делает нового Буратино: «послушного, сильного и немого». Папа Карло – это опять психоаналитический «образ Отца»: безжалостного, циничного садиста. Против такого Отца поневоле взбунтуешься. Бунт опять оправдывается уже знакомым способом: полностью извращается сюжет известной сказки и характеры её персонажей, а заодно совершается убийство главного героя. Автору не привыкать...
Но тут он проговаривается – видимо, подсознательно:
«Сломанный Буратино становится смирным...»
Смирение – слово не из лексикона Мамаенко. Вообще. А тут вдруг появилось. Почему? Потому, что Буратино сломался. У него ограничились возможности. Он теперь не бунтует, он униженно просит, молит Папу Карло позволить ему умереть легко. А был бы здоровым – опять бы не слушался, корчил рожи и показывал язык. Значит (опять доказывает автор) слабый бунтовать не может. Точнее, его бунт обречён. Слабость обречена. Мир жесток и несправедлив...
И трагическое дополнение. В стихотворении в гости к Буратино собираются прийти его друзья:
«Завтра Пьеро, Артемон и Мальвина
придут проведать больного друга...»
А Папа Карло заявит им, что никакого Буратино здесь нет, не было и быть не могло, что:
«...Такой никогда не жил здесь.
Вы ошибаетесь, милые дети,
нельзя из полена сделать мальчишку.
Да и вообще, вам пора в кроватки.
Спите спокойно. Чудес не бывает».
Дети утрутся и уйдут.
Как уже было сказано, сочувствие к герою есть авторская самоидентификация с ним. Значит, образ друзей Буратино – это образ друзей автора. Невысокого же мнения поэт о своих друзьях! Они его ещё не предали, но он не сомневается, что обязательно предадут. Причём все. Вам это ничего не напоминает? Эта спокойная и смиренная констатация экзистенциального одиночества? Подсказываю: роща... Гефсимания... Опять на периферии сознания возникает Христос. Которого автор по сути не признаёт, но как от художественного образа отделаться от него не может. Да, это не сразу видно, не следует явно из авторского замысла. Но при малейшем интеллектуальном усилии предстаёт несомненным фактом. И это обстоятельство говорит в пользу автора: именно то, что в наиболее сильных его стихотворениях постоянно возникает этот образ – пусть неявно и опосредовано. Настоящее искусство, настоящий талант – всегда от Бога. Что бы сам автор не думал на этот счёт. И в любом талантливом произведении искусства этот образ всегда угадывается: с оценкой положительной (светлый гений) или отрицательной (гений сумрачный). Если же его в произведении нет, то и само произведение состояться не может: «Но так как ты не холоден и не горяч, изблюю тебя из уст моих...».
Вот ещё на что следует обратить внимание: на некоторую шизофреническую нотку большинства стихотворений. Этот монструозный Папа Карло, этот народоволец с мешком на голове... И, конечно же, «зверь Суслик». В финале одноименного стихотворения это животное «мохнатой лапкой тихонько гладит усохший цветок». Образ трогательный и в то же время пугающий: как-то слабо стыкуется маленькая зверушка с человеческим сознанием и побуждениями. Есть здесь что-то от голливудского «Чужого».
Тема бунта, его обреченности, несправедливости мира и неотвратимости конечной гибели преследует читателя на протяжении всей книги. Полное впечатление: автор стремиться что-то доказать не столько читателю, сколько самому себе. Вся книга – непрекращающееся заклинание, камлание, шаманская пляска вокруг костра. Все стихотворения книги, повторю ещё раз – талантливы, но общая система образов и тенденция удивляет и несколько утомляет. Ведь куда ни плюнь...
«Мне кажется, что я народоволец,
с мешком пустым на голове такой же.
И возвещают барабанной дробью
Всё ближе исполненье приговора...»;
«Сказки... о чёрных невольниках,
певших весёлые песни в душном задраенном трюме,
когда их корабль шёл на дно...»;
«Мальчик-крысолов уводит день вчерашний...»;
«...печального дворника с матом волокут на вечный покой...»;
«...души бродят по морскому дну...»;
«...совесть качается в петле сигаретного дыма...»;
«...в чёрной канцелярии зреет приговор...»;
Хватит, пожалуй?
Насчёт «народовольца» из стихотворения «Почвенническое». Здесь явная несуразица. У героя «полем пахнет стриженный затылок», он «ногами ловит ветер», его «босые пальцы, как на фортепьяно, играют на случайном рыжем ветре». Создается впечатление, что героя должны повесить. Тогда получается очень удачно: пальцы играют на ветре – это агония повешенного. На этот же способ казни намекает и «стриженный затылок». Может быть, речь идет просто о тюремной гигиене, когда брили голову, чтобы не заводились вши? Не складывается: стричь затылок и брить голову – не одно и то же. Затылок – слишком конкретно. Смысл стрижки затылка не в том, чтобы вшей не было (только на затылке не было, что ли?), а в том, чтобы волосы не мешали петле (при повешении) или лезвию при (обезглавливании).
А дальше натыкаемся на словосочетание «расстрельная команда». Как же так? Народовольцев не расстреливали, их вешали! Единственное объяснение этой несуразицы в том, что речь в стихотворении идёт о петрашевцах. Так объясняет и сам автор в приватных разговорах с отдельными читателями. Но, во-первых, со всеми читателями не переговорить. Во-вторых, во времена петрашевцев никаких «народовольцев» ещё и в помине не было! Процесс петрашевцев состоялся в 1849 году, партия «Народная Воля» и слово «народоволец» появились на 30 лет позже. Нельзя беспредельно расширять значение слова! И словосочетание «босые пальцы» сомнительно. Босой – значит, необутый. Босой может быть нога, пальцы не обувают, они могут быть только голыми.
Читавшие полностью книгу Мамаенко опять могут возразить, сказав, что есть у Ани и добрые, светлые образы, безо всякого танатизма и прочей чернухи... Ой, вот только лукавить не надо! Не на того напали... Светлые образы есть, конечно. Но общей картины это обстоятельство не меняет. Это просто авторский приём: помните, что я говорил насчет авторского владения драматургией? Здесь задача понятна: нельзя постоянно держать читателя в напряжении, нужно время от времени давать ему расслабиться и подумать, что всё в мире не так уж плохо. Чтобы в дальнейшем его огорошить: нет, всё плохо, да как ещё плохо! Мы ведь сейчас говорим не просто об отдельных стихотворениях, но о книге, сборнике стихотворений. В отдельных стихотворениях каждое слово, образ имеет высокую цену, сильную концентрацию, в идеале: «лучшие слова в лучшем порядке». Это по определению сущность поэзии – высокая концентрация образов. В прозе иначе: длительное концентрированное повествование утомляет, после пиков там необходимы спады – для передышки. То же и в сборнике стихотворений. В этом смысле он приближается к прозе: и там и тут требуется драматургия крупного мазка, взлёты и рассчитанные спуски, подчас даже выглядящие как провалы. Так что общее впечатление от книги Мамаенко остаётся неизменным: смотрите выше...
И здесь Аня допускает системную ошибку. Не просто по моему мнению, а объективно. Эта ошибка заключается в пафосе отрицания. Лирический герой автора, да и сам автор, похоже, готов на любые жертвы ради своих убеждений, но сами-то эти убеждения не содержат ничего позитивного! Т.е., по сути, никакого «ради» здесь нет – есть только «почему». Полностью отсутствует целеполагание – наличествует только причинность. Готовность к жертве как протест «против чего-то», а не «для чего-то».
В любом виде: пафосном, заурядном житейском или низменном. Если бы жертва приуготовлялась ради Отечества (именно так, с заглавной буквы). Или любимого человека. Или родного дома. Или ради огорода с бураком и цибулей. Или хотя бы ради стакана водки и банки бычков в томате!.. Но когда лирический герой (да и сам автор) готов на любые жертвы не ради чего-то из вышеперечисленного, а просто потому, что «мир жесток и несправедлив»... И вот автор для утверждения ценности своего мировоззрения убивает героев пачками... А сама мысль о несовершенстве мира проводится автором при помощи лукавых натяжек, ссылок на свой собственный несовершенный опыт, при помощи отрицания и выворачивания наизнанку общеизвестных фактов... Это не всегда убеждает. По крайней мере, взрослого, думающего человека. Хотя и не оставляет равнодушным – в силу авторского владения словом. И благодаря отблеску Вечности, который дарован стихотворениям Мамаенко за её искренность и беспощадность к себе самой.
Создаётся впечатление, что Мамаенко ещё не стала взрослой – поскольку проповедует бунт ради бунта, что свойственно преимущественно подростковому сознанию. В то же время собственно подростковое сознание Аня явно переросла – поскольку осознаёт бессмысленность бунта и его обречённость; в её стихотворениях наличествует явный и бесспорный трагизм, способность принимать жизнь такой, какова она есть. Можно было бы сказать обтекаемо, что автор «находится на развилке...» Но нет – развилка Аней уже пройдена. Она состоялась как взрослый поэт. Потому и требования к ней должно предъявлять как к взрослому поэту. Подростковые отголоски в творчестве Мамаенко – то, что Ане необходимо преодолеть в самое ближайшее время. Пусть даже она сама этого ещё не осознаёт. В противном случае Мамаенко грозит остаться поэтом для семнадцатилетних маргиналов. Грозило бы – вернее сказать. Уверен: собственный талант её до этого не допустит.