Письмо тринадцатое. "Злодеяние"
С утра я ожидаю шум и гам –
Святую демонстрацию поминок.
Но тишина. Все поскончались там?
Нет средств податься на сивушный рынок?
Проходит день – и снова тишина.
Еще два дня – хоть сам стучись, ей-богу!
Звонить и то не ходят – вот те на!
Забрали, что ли, всё-таки Серёгу?
В неведенье прошло ещё дней пять,
И вот он праздник – Серж пришёл за мною!
«Пойдём! Михалыч хочет повидать,
Поговорить про жизнь и всё такое».
Иду, мечтая встретить весь шалман,
Но шеф один и нас, выходит, трое.
В избе всё тот же составной дурман
Их табака, мочи и перепоя.
Шеф сильно сдал, хоть ликом не опал.
Такой же круглолицый и блаженный,
Но в нём заметно ослабел запал,
Как будто он готов уйти со сцены.
«Ну, как здоровье? – вопрошает он.—
Садись вон в кресло, где она сидела…
Ты, говорят, в Марину был влюблён»
«Кто говорит?» – «Ну, это наше дело.
Теперь на нет и криминала нет.
Но раньше, говорят, что сердце ныло.
А сердце-то болит ещё, сосед?»
– «Постой, Михалыч! Что ты тянешь жилы?!
«Сердечник» я уже давным-давно.
А ты, видать, не знаешь этой боли.
Счастливец – хоть показывай в кино!
… А про Марину мать сказала, что ли?
Тогда нагородил я ей со зла,
Что с Игорем её дочурку делим.
Позор, конечно, но ведь довела!
Вот и обдал я Веру этим ... зельем.
Она – Марине, а Марина – вам,
И вы решили, что сосед – "готовый".
Но что ж ты всё меня мариновал?
Сказал бы сразу мне крутое слово!».
– «Да, брось, Степаныч! Сердце береги!
Побереги давай и нас с Серёгой!
Ты нам не враг, тебе мы не враги,
И ты нам дай поправиться немного».
«Опять на смерть кого-то отправлять?!
Нет, и рубля дать не могу, поверьте».
– «Степаныч! Завтра приезжает зять.
Он привезет мне пенсию в конверте» –
«Да не о том я! Не хочу опять…»
– «Кончай, Степаныч, что ты все о смерти?!
Я жив-здоров, хоть мне и шейсят пять.
Вот только ноги отказали, черти.
Но подлечу и снова хоть куда!
Еще попляшем мы – «скажи, Серёга!»
Не жмись, Степаныч! У людей беда.
Людей ты любишь, так побойся Бога!»
«Бог с вами! Сколько? Хватит пятисот?» –
Спросил я у тевтона ядовито.
«И сотни хватит! – мне ответил тот. –
А завтра деньги привезёт Никита».
Добряк-злодей, я сотню протянул
И в тайне от дражайшей половины
Благословил соседей на загул,
Рассчитывая на вполне невинный.
Пошёл меня Серега провожать
И за дверьми сказал едва ль не в ухо:
«Михалыч врёт, что завтра будет зять –
Нет зятя вовсе! И с родными глухо.
Поумирали дочь, жена и сын,
Все – за каких-то за четыре года.
Остался в этом доме он один
И в усмерть запил от такой свободы.
Шуряк есть где-то. Спит и видит тот,
Когда откинет родственник копыта.
А скоро, видно, наш старшой помрёт,
Вот тут-то нас и вышвырнет Никита».
… Sic trAnsit vita … школьная латынь
Мне вспомнилась сейчас довольно кстати.
И amen , а по-нашему: аминь,
Как знак конца и скорой благодати.
Число тринадцать тоже кстати тут,
Под ним – квартира, в номер телефона
Оно вошло. И бедствия текут
На нас теперь, как и во время оно.
Счёт писем им ещё не заключу:
Господь наверняка снабдит сюжетом.
Звонить сержанту, "скорому врачу"
Ещё не раз я буду в доме этом.
4 апреля 2007
Письмо четырнадцатое. Stolz
Шёл день осьмой. А может, и девятый
С тех пор, как я у Штольца побывал.
Уж выпал снег. И я, купив лопаты,
Тропинки пробиваю сквозь завал.
Ты знаешь, у меня такое хобби –
Тропинки пролагать во все края.
Дорогу в магазин ближайший пробил.
Отныне это собственность моя.
Планирую взимать с ходящих плату.
Пока же плата – мой лечебный пот.
Народ окрестный смотрит диковато
На то, как некто, явный идиот,
Орудует пластмассовой лопатой
И ничего за труд свой не берёт.
Серёга-друг, узрев такое дело,
Спросил сердечно: «Это ты зачем?»
– «Да, вот, чтоб сердце послабей болело!
Кидаю снег и жирного не ем».
Сергей почтил мою тропу собою,
Отправясь в тот же самый магазин,
Где могут излечить от перепоя
Большим набором водок, "пив" и вин.
Как видно, деньги завелись у босса,
Раз не за зельем шествует посол.
Но я не огорчил его вопросом
Насчет долгов, которым срок прошёл,
И возвратился во свои хоромы,
Снял спецодежду, мокрую насквозь,
Предался жаркой влаге до истомы,
Потом вкусил то яство, что нашлось.
Воссел за стол. Возжёг свои экраны,
Отверз тот файл, где дремлют письмена,
С которыми к тебе стучаться рано
И с коими нередко не до сна.
Возвёл горе недрёманные очи,
Вознёсся духом и отринул плоть.
Промолвил вслух: «Благослови мя, Отче,
Лукавство и гордыню обороть.
Зело грешу азъ словесами злыми,
Живописую непотребства сплошь,
Не мыслю, что ничтожество мне имя,
Но часто мню, что благ я и хорош.
Тщеславие, тщеславие! Увы мне!
Всё суета! Я полон суетой!
Другие вон – в благочестивом гимне
Поют хвалы земле своей святой.
А я копаюсь в гнили и навозе,
С сарказмами на ближнего иду.
О, Господи, "греси мои столь мнози",
Что мне, конечно, пребывать в аду.
Но и молить я, Отче, не умею
Простить меня за то, что я таков.
И не наденет крестик мне на шею
Уж ни один из праведных попов».
Вот так я мыслил в горестной гордыне.
День шел к закату скорою стопой.
И вспомнил я о женщине Марине,
Загубленной компанией тупой.
И вспомнились Серегины прогнозы
Насчет старшОго и его жилья,
И от стихов высоких в недра прозы
Перенеслась опять душа моя.
И что-то мне в сознание вступило,
Гнетущее неясностью своей:
Не то я защищаю Фермопилы,
И нас осталось семеро от силы,
Не то я опечаленный Орфей
И скорбью оглашаю мир теней …
И тут звонок. Сосед мой – у порога.
«Вот и Михалыч кинул копытА», –
Сказал привыкший ко всему Серёга
Так, словно бы сбылась его мечта
И он увидит наконец свободу,
Свободу от всего и навсегда.
… А мне пора слагать большую оду
Во славу герра Штольца, господа.
И напишу! Восславлю и восплачу,
Воздам ему как немцу-русаку,
Который так и не решил задачу –
Как стать безбедным на своём веку.
И завершу всё эпиграммой меткой
На Рок, который был к нему столь зол:
«Негордый Штольц ушёл в долину предков!
Штольц неходячий от тебя ушёл!»
6 апреля 2007