Завыло по городу
Завыло по городу, уши закладывало. Рассыпая в ночь инфернальные голубоватые блики, мчалась на вызов “скорая помощь”. Кого-то грузили у подъезда на носилки; матерясь то себе под нос, то в полную громкость, волокли это тело на носилках два санитара. Материли срочный вызов, стрёмную жизнь вообще, и материли какие-то “два огнестрела”, к данному вызову отношения не имевшие.
Вышла рядом из подъезда тонкая, даже костлявая, на сверхвозможных лакированных чёрных шпильках, в обтягивающих кости чёрных джинсах с привешенными к ним цепями и какими-то лэйблами, в осенней глянцевой, приталенной и перехваченной поясом чёрной куртке. Снизу из-под куртки мелькала серая водолазка, довольно дорогая и купленная настолько недавно, что не успела ещё превратиться в бесформенную тряпку – владелица куртки вещи в тряпки превращала с рекордной, спринтерской скоростью. Не густые, но и не редкие крашенные чёрные волосы были идеально ровно счёсаны назад и там широкой чёрной резинкой перехвачены во вьющийся на концах после соприкосновения с бигудями хвост. Губы элегантно, в ниточку, были подкрашены тёмно-синей помадой, и были густо и широко подведены чёрным глаза, выражение и цвет глаз терялись в этой подводке. Вышла, споткнулась о колдобину на ночном осеннем асфальте, выругалась, подхватила подмышку дорогую сумочку и с независимым видом заклацала шпильками в направлении магазина. Покупала продукты: овощи-фрукты, мясные и прочие полуфабрикаты, зелень опять же, два кило солёной мойвы, воблы сушёной, к ней большое количество банок пива. Клацала от магазинов обратно к подъезду навьюченная и гордая гордостью верблюда, который, неспешно, мерно переставляя весь день ноги, двигаясь от бархана к бархану, никогда не теряет ни независимого вида, ни чувства собственного достоинства. Вроде начиналась ломка, неизвестно от чего: пили что-то, курили или кололись, запомнить было нельзя, поскольку всё это действо пропадало в сознании в облаках галлюцинаций и странных, плывущих, ладанных ощущений.
В квартире был разор, как бывает на месте недавнего побоища, самые разные предметы усеивали пол и мебель в самых неожиданных местах, и как всегда плохо работал унитаз. С унитазом сражаться все заманались и просто сняли половину бачка, так что теперь внутренность этого бачка была видна “в разрезе”, и там в недрах бачка посещающие специальную комнату вылавливали ручку, за которую дёргают, чтобы смыть.
Сидела с Пашей через шаткий, весь какой-то хлипкий и липкий кухонный стол. Синхронно угощались мойвой и воблой, то и другое щедро заливали пивом, “Балтикой-9”. Было слышно вытьё “скорой”, но уже не под окнами, а где-то через несколько улиц. Мигала загорающимися тёплым жилым светом окнами высотка напротив.
*
Смутно, тревожно спала перед рассветом. Впрочем, от этой поверхностной тревоги иссякали глубокие, разветвлённые, запустившие хваткие корни-лапы в эмоции и мысли кошмары. Ворочаешься, с боку на бок, боксируешь не желающую лечь как надо подушку, стонешь, от чего-то отмахиваешься, холодок проникает в зазоры между тобою и одеялом, пунктирной линией обрисовывает позвоночник, колеблет штору – ту, что перед ведущей на балкон дверью. Там блин на балконе куча остатков… останков… трапезы, происходившей накануне и перемежавшейся буйными алкогольными возлияниями. Чтобы не прокисало, не протухало, не покрывалось мхом, грибами, лишайниками – всё, что остаётся съестного после приёма гостей, на следующий день методично, по одной кастрюле и тарелке, собирала с праздничного раздвинутого на всю комнату стола, с кухонных столов, из раковины, с кухонного пола, и переправляла всё это на балкон. Там на холоде всё продолжало прокисать дальше, хоть и более медленно, но это уже не заботило, потому что есть где по вечерам употреблять с Пашей пиво – Балтику-9 – и воблу.
Есть забегаловка симпатичная неподалёку. Спускаешься в подвальчик ниже уровня асфальта, там полутемно, столы дубовые или в общем из какого-то благородного дерева, в глубине бар и официанты, а в одной из стен вынута ниша, и в этой нише – деревянная скульптура аббата, читающего священную книгу при лампадном свете; лампада тут же рядом с ним на столе, с зажженным в ней настоящим огоньком, и музыка классическая ненавязчивая. А то ещё другая есть забегаловка, в ней в два ряда широкие столы, вокруг каждого из которых могут сесть на лавках шесть человек, по трое с каждой стороны, темнота, звучит музыка громкая, иностранная, ритмичная, пляшет подсветка, и на каждом из столов бутылка, как бы добытая с морского дна – вся в ракушках, имитациях водорослей и обрывках сетей; в эти бутылки вставляют по толстой высокой свече, и тут же при тебе свечу зажигают. Так же рыболовными сетями, раковинами, макетами корабликов внутри бутылок оформлены все оконные проёмы, и оформлены так тщательно и обильно, что происходящего на улице разглядеть невозможно.
Так вот, а утром дворники скребут-скребут, над ухом, и под подушкой, от них и отмахиваешься, как от надоевшего комара, который занудно, непрерывно и глючно звени-ииит у тебя над ухом, звенииииит, отмахнись – звенеть перестанет на несколько мгновений, и снова звениииит над ухом, иногда немного меняя тональность, и в окно плывёт смутная, с собачьим лаем, с пьяными выкриками сельская ночь. Ну, а в городе дворники, шшшорх-шшшорх, разгоняют остатки тумана и начинающие сгущаться клочья серого, дымного городского смога, шшшшшорх-шшшшорх, прорывают своими мётлами брешь в твоём сне, и в эту брешь проползает, ползёт-ползёт по позвоночнику утренний, похмельный после вчерашних гостей холод. У Пашиной племянницы-второклассницы конъюнктивит, племянницу оставила у Паши бабушка на день и на ночь. Спит племянница. Лежит на не разобранном после вчерашнего громадном столе листок с инструкциями по пунктам, с какою периодичностью племяннице капать в глаза какие лекарства, когда она проснётся. Жирный восклицательный знак широким чёрным маркером на листке, чтобы не пропустить этот значит вырванный из блокнота листок среди всего остального, что на столе. С такой бахромой листок, какая бывает после того, как вырвешь лист из блокнота на пружине. Наркоманку в чёрном – Мару – раздражала эта бахрома, она, когда оставляла кому послания, бахрому аккуратно срезала ножничками.
*
Заполночь выходила курить на лестничную клетку. Снаружи вид каждого дома такой, как снаружи вид каждого человека: ничего не говорящий товарный вид, прикид, макияж, приличия. Приличия и реплики настолько заучены и превращены в условный рефлекс, что можно с кем-то переговариваться, вовремя вставлять требующиеся жесты, мимику, а думать при этом о своём чёрт-те о чём: мысли, не успевая оформиться в нечто законченное, перетекают друг в друга, медитативно так. Если следить за этим перетеканием, можно успокоиться, отрешиться так же, как когда смотрят на огонь или на воду. А вот внутри дома, на лестничной клетке – то же самое, как если мимо внешней формы можно было бы разглядеть внутренний мир человека. Схематично выстроены кубы лестничных клеток над такими же кубами нижних этажей, вся эта конструкция не просто так для постмодерна, а всё в ней имеет смысл: вынь одну из лестничных клеток, и здание развалится. Лестничные клетки соединены лестничными пролётами. Ходят между клетками лифты.
Высоко над лестничной клеткой прямоугольное измызганное, захватанное окно на улицу. Темноту видно в этом окне, а больше ничего не видно: 18й этаж. Днём иногда там воробей, неизвестно зачем решивший покорить новые высоты, пролетит, а ночью одна сплошная и, кажется, по-доброму настроенная к тебе тьма – первобытный хаос, мать природа, от которой мы отделились зачем-то, но она снова заберёт нас в итоге в мягкие, надёжные, бестревожные крылья. И не будет ни мысли, ни чувства, только и будет одна ночь да шелест волн, что ли, или ветвей.
Стряхиваешь с сигареты алый пепел в присобаченную к стенке банку из-под зелёного горошка. Рядом с тобой подруга стоит, не курит, так просто составляет тебе компанию.
*
Мара мрачно наблюдала, как Паша тащит из не разобранной сумки привезённые ею из деревни помидоры и зелень.
-Паша, оно же не мытое.
-А что, из Чернобыля?
-Нет.
-С химзавода?
-Нет.
-Ну вот видишь. – Вкусно и смачно запихивает Паша в рот помидорину. Тащит из дышащего на ладан холодильника сырую сосиску, закусывает помидорину. Надоело кисло за ним наблюдать, Мара тащит тоже сырую сосиску из холодильника, чистит, задумчиво жуёт.
На столе разнообразный мармелад – сладость, которую Паша уважает больше всех прочих. Кто бы ни находился в доме, стараются, чтобы не обделять Пашу, всего мармелада сразу не сжирать, а питаться чем-то альтернативным.
Мела веником ковры в квартире: Паша не признаёт пылесосов.
В гордом одиночестве в квартире весь день, варила суп, тоже по подробной оставленной Пашей инструкции на нескольких листах, по пунктам, с картинками. Вот схематично изображены кастрюля, нож, и как летит в кастрюлю резанная картошка и морковь. Вот ещё какие-то стрелочки, что куда следует добавить на каком этапе приготовления.
*
По ночам снился сон: скорая летит по ночному городу, воет, чехардой голубых бликов и взблесков наполняет темноту. Каждую ночь скорая воет всё ближе, и Мара знает, что на этот раз едут за ней.
2012-09-14