Встал Маяковский, тёмен и железен.
И Эйфелевой башней к славе взмыл.
Но ветхий мир вдруг оказался тесен
И на простор он захотел - в умы.
Поэзию озлобил, оступенил;
Объэпатажил, осарказмил рык
И блеском механизма, постепенно
Смагнитивши внимание, проник.
И стал вещать с плакатностью пророка,
Прельщая ницшеанским Заратустрой,
Что умер Бог и наступили сроки
Свернуть святому трупу шею с хрустом.
А, вместе с Ним, и прошлому - чахоткой
Измученному старику. И влил
В читателей поэзию как водку -
Да натощак, да в души, а не в глотки -
И заразивши перемен чесоткой,
Хмельных, на революцию подбил.
Восстал на всё - и стал вождём поэтов,
Сверхчеловеком в магии словес
И в колдовстве ожелезенья света.
И мир вскричал в восторге: "Бог! И бес!"
И мало кто за лозунгом трескучим,
За хвастовством гиперболичных врак
Защиту разглядел. Под околючьем
Был надвое разрубленный червяк
Души его, который трепыхался
От боли. А казалось - от бахвальства.