Этот текст надо прочитать всем, кто хочет быть поэтом.
Редкое откровение в наши дни...
АЛЕКСАНДР ГЕНИС
Если мы хотим понять другой язык, народ, его идеал и культуру, то должны прочесть чужих поэтов, ибо поэзия — от Гомера до «Битлз» — спецхран сгущенной словесной материи
Своими словами
1
Дано: Страница текста занимает в компьютере — 2 КБ, минута звука — 1 МБ, фото — 5 МБ, кино требует гигабайтов.
Спрашивается: Сколько писателю нужно заполнить станиц, чтобы обогнать конкурирующие средства информации?
Ответ: До черта.
Во времена Диккенса, когда каждый роман издавали в трех томах, чтобы увеличить оборот книг в библиотеке, читателя не утомляли подробности, потому что литература соревновалась только с театром, музыкой и сплетнями. Сегодня автору труднее.
Когда я взялся сочинять для кино, то оказались лишними все описания, к которым я привык, работая на радио и бумаге. Экран, однако, показывал все, что я мог сказать, отбирая львиную долю моего труда и ставя под сомнение мою незаменимость.
Поскольку всякое соревнование с техническим прогрессом так же безнадежно, как состязание в силе с трактором, писатель должен сократиться. Проигрывая в массе, литература может выжить, увеличивая удельный вес написанного. Этот путь ведет словесность от романа — к притче, от драмы — к анекдоту, от монолога — к реплике, от рассуждений — к метафоре, от поступка — к жесту, от прозы — к стихам (как бы они ни назывались и чем бы ни казались).
Последние стали бесценными именно тогда, когда искусство стремится быть безразмерным и универсальным, словно фильм «Титаник». Но если мы хотим понять другой язык, народ, его идеал и культуру, то должны прочесть чужих поэтов, ибо поэзия — от Гомера до «Битлз» — спецхран сгущенной словесной материи. Рифма, ритм и грамматика меняют онтологический статус речи. То, что в прозе — факт, в стихах — истина, тающая в переводе.
«Поэзия, — отрезал Фрост, — все, что утрачено в переводе».
Отсюда следует, что лишь пытаясь перевести стихотворение, мы понимаем, что, собственно, делает его непереводимым.
Впервые я задумался об этом благодаря Пушкину, которому за границей приходится тяжелее всех русских гениев. В Америке его знают понаслышке, в основном — по операм. Став для иностранца автором образов и сюжетов, Пушкин два века сопротивляется переводу. Когда я услышал «Онегина» на английском, мне показалось, что декламатор перепутал тексты. Пушкинские стихи звучали как пушкинские же письма: легкая, элегантная, остроумная проза. И это значит, что самый усердный перевод не способен, в чем всех убедил Набоков, передать на чужом языке ту недоступную толкованию простоту, за которую Пушкина боготворят русские. Для нас Пушкин упразднял границу, выделявшую Россию, но чужеземцу он (по обидному выражению, встречающемуся у того же Набокова) казался «русским шампанским». Из-за этого тайна Пушкина по-прежнему остается достоянием избранных. В Нью-Йорке, скажем, лучше всего его знают в Гарлеме.
Этот казус объясняет проблему, но не отменяет ее: переводчик нужен всем. Ведь и Христа мир знает только в переводе. Сам я по гроб обязан Пастернаку за Верлена и Рильке, Эренбургу — за Вийона, Вере Марковой — за хокку, которые в моей беспутной юности шли даже под бобруйский портвейн, и всем сразу — за старых китайцев, древних греков и вечных римлян. С американскими стихами сложнее. Научившись сравнивать, я обнаружил, что перевод автоматически повышает их градус. На выходе получается больше, чем на входе, — громче, выше и дальше от оригинала.
Честный подстрочник — тоже не выход, он таким не бывает. Синонимы встречаются лишь в словаре; в жизни, тем более — в стихах, слова значат то, что им нужно здесь и сейчас. Всякий перевод — это сознательный и мучительный выбор. Даже тогда, когда мы целимся ниже стихов и на них не претендуем, результат оказывается компромиссом между двумя языками и одним читателем. В данном случае— мной.