У меня обуглено сердце, у меня раскрошена печень,
Я совсем-совсем непригодна для полетов на высоте.
Я б тебя согрела собою, но любить сейчас просто нечем.
Можно лишь дышать редко-редко в сонной бархатной темноте.
У меня испорчены руки, мои пальцы помнят о ласке,
Но дарить ее неспособны, замерев пробитым крылом.
У меня испорчено что-то, что умело верить и в сказки,
И в прогнозы типа «ребенок», «навсегда», «один общий дом».
Я совсем-совсем поломалась, от меня сейчас нету толка.
Ни тепла, ни калейдоскопа, ни свеченья радужных глаз.
Меня можно чаем и песней, и в бинтах – на верхнюю полку,
Чтобы поезд ехал и ехал, чтобы длился, длился рассказ
Про живые дальние горы, про смешные мелкие ножки,
Про родное желтое поле, про горячесть маминых рук,
Про тобой меня целованье с ягодным оттенком морошки,
Про тобой меня замыканье в нежный, нескончаемый круг…
Я же буду ехать и ехать, я же буду слушать и слушать,
И стакан под чай подавать свой, сахара к нему не прося.
Ты же видишь – незачем в сердце, ты же видишь – некуда в душу.
Я когда-то, может быть, снова… А пока – изломана. Вся.
сентябрь 2012