Не упомянутому всуе посвящаю…
Кажись, трамвайное мышление в Аиде
у Боли, как – у взгляда во подзорных рамках,
как у быка во время «toro!» на корриде,
как у бойца с заградотрядом на лопатках.
Не знает Боль импровизации из джаза
и предсказуема букмекерам в убыток,
сколь нетерпима, столь проста сия зараза.
А Благодать изобретательнее пыток,
бо приглашает не вовнутрь, а наружу,
предпочитая пучеглазые бутоны;
так, в расслаблении, гораздо легче в душу
вживить ту эврику, что вышние амвоны
благоговейно открывает друг за другом
и воротА, елеем смазанные жирно,
каб я отпетым, похороненным супругом
туда ступал, не отвлекаясь, верно, смирно…
Неужто впрямь вползу без пятой пьяной кружки
по божьей милости во славу Саваофа?..
Ох, не тяжёл ли будет «дзякуй» для макушки…
для моего богоподобия такого?..
Не будет ли… в Эдеме слишком много света
для пустоты моейной и глазного нерва?..
Я не смогу всё время следовать за Кем-то…
уж лучше – в сторону погибели, но первым!..
Да, я упрям(!), як тая стрелка часовая
иль то секундная – в меду, в концовке матча;
газоны времени по кругу подстригая,
о вечном тикая, со сроками косяча,
она противится себе – служанке Смерти…
Ещё вопрос: за 2 ноги (больная тема)
мне забронировать возможно на том свете
двухместный номер с видом на плоды Эдема?..
Когда чертяги в мозговне моей от оргий
уж стали дохнуть и зловонить трупным тленом,
решил я к тёзке приползти, святой Георгий
горазд копьём их изгонять али коленом.
Вина боится покаянной дрожи связок
голосовых, бо звук по сути – эхо света,
когда в сюжетах хэппиэндовых развязок
он отлетает от блюстителей Завета.
Вина страшится той вибрации, как рыба
крючка, в червя не облачённого: вопроса,
к воздушью точкой перевёрнутого. Либо
вина боится – как нательного Христоса,
за ворот аховый заброшенного модой,
но утонувшего в душе блесною словно
и ослепившего вину, а та колодой
лежит под ложечкой неистово, неровно
по отношенью к чуткой Совести и строкам
из благовестия святого Иоанна,
и – к росту роз, для обоняния оброком
их обложила без оружия Светлана:
мне в губы метко попадала поцелуем,
и я был точен, как амур в конце сезона.
Мы, пары, часто за потомство голосуем…
но не решает большинство в суде АМВОНА…
Приговорили нас к разлуке… к высшей мере…
но, слава Богу, всё закончилось осечкой…
Как говорится, получили мы по вере…
Не докатилось обручальное колечко…
не любит кочки, а тем более – курганы
из голышей с непрекращаемой улыбкой…
из милых кукол (портативные инфанты)…
из скорлупы чудных мечтаний после сшибок
с яйцом реальности (булыжником в раскраске)…
из долгих дней необжитых… ночей бесплодных…
из уймы умерших кукушек над часами…
из лент (из финишных) со швами; мятых, потных,
словно у Лазаря пелёны погребальные
посля приказа «выйди вон!» от Иисуса…
Я проношу в «коробке» мысли нелегальные
через границу ту… промеж крестом и плюсом…
С годами трудно отличать и неохота
воспоминанья ото лжи воображения,
их стрелки смешивают в круглой рамке хода,
на блюде памяти, на завтрак для Забвения…
Три дня без жирного горючего пороков.
Я чистый, словно Магдалина после бесов,
Исусом изгнанных. До белорусских кроков
я сокращаю бесконечность между весом
колоколов в ударе и сопливым носом,
до неба задранным, как будто бы зенитка.
Собор! Прощение здесь пользуется спросом,
не то что около, где по листу улитка
передвигается быстрей, чем «извините»
по языку. Я в гости к Богу – без подарка
и не считаю таковым себя, простите.
Не упирается взбешённая овчарка
в забор двора сего. С порога – слава Богу!
С утра полуденное «ах!» непунктуально, –
авансом бонус к ожидаемому проку
от теплоты духовной. Бабки повивальной
не достаёт моим беременным ланитам:
во рту толкается лексическая тройня
из потайного словаря, по габаритам
с душою схожего, но оный ей неровня.
Мой шар души по сути пшиками надутый,
но не взлетает, бо орда дувков стремится
в Аид, на родину, туда, где пасть паскуды.
Зем. притяжение – сподвижник дьяволицы.
В противоборстве содержимого и торбы
(душа, для справки, тянет обе ипостаси)
за тарой явный перевес, но нетто-нормы
когда нарушены вершками (корни грязи),
начинка празднует туше, а человеку
пора на исповедь хотя бы для опроса
иль то для переписи нечисти.
Калеку
несут ни ноги, ни копытца, а колёса.
Я в местный Иерусалим вхожу на троне
для инвалидов первой группы или касты,
да вот башка не впору нимбовой короне,
небо-земные совпадения не часты.
Собора двор сугробы света завалили,
я с головою в желтизне белёсой еду.
Свет – это то, что мы в утробе полюбили
заочно, втёмную, на веру, на победу
и не ошиблись; ну, а тот, который в морду
из лампы лупит нам в потомственных застенках,
по сути – тоже от души лихого роду.
Тем, кто окажется в кровище на коленках,
пусть утешением послужит та «душевность».
Меня на паперть взгромоздили прихожане;
как съёмный памятник стою на постаменте.
На костылях вися, убогие миряне
своею милостынею («Смотри, не сбренди…»)
со мною думают делиться. А мужчины,
мою коляску окрылившие, зачётов
тем самым сдали много больше половины
автоматически. Понятно без подсчётов:
лишь собеседование пройти ребятам
осталось строками молитвы или песни,
и очищение – в кармане, в том, что спрятан…
По крайней мере, мне так кажется, хоть тресни.
Вот это да!.. Вон – настоящая монашка!..
Моя ровесница… покуда не по духу…
Вчера – какая-нибудь шалая Наташка,
а ныне – богова невеста. Оплеуху
я получу от Жениха, бо он – ревнитель!!!
Нокаут близится, а я и так калека…
Горазд заехать мне и ангел мой хранитель…
Но всё же зыркну ей в глаза!.. Что там от века?..
Вот-вот пройдёт она поодаль или рядом…
Вблизи придётся ей лицо своё поведать…
Мне в любопытство по-девичьи влезла взглядом,
но тут же веками его смогла обрезать,
и тот на паперти слепым и беспризорным
от боли корчится, никем не замечаем.
А я… считаю я поступок свой позорным…
А впрочем, честь мою в соборе откачаем!..
Да, развращает гуттаперчевые души
неотвратимость отпущения греховья;
спокойно спит тот, кто виною перегружен, –
абы добраться до духовного сословья.
Из постных уст и ноты чистые, и ладан…
Дверной проём их выдыхает безвозмездно
в глухую низменность, где каждый миг сосватан,
секунда всякая – заранее невеста,
они избранники Финала и Кончины.
Слова благие зазубрил прямоугольно
дверной проём и, оттолкнувшись от доктрины,
стал для коляски, для моей, ушком игольным.
Видать, богат я на грехи… Монах гимнастом
на створ второй взобрался, перьями-перстами
щеколду ловко разрядил, и парнем праздным
на пол он спрыгнул, превратился с потрохами
в смиренномудрие до следующей встряски
от братолюбия. Проём прямоугольный –
в два раза шире, и оттуда для острастки
так веет вечностью, что я уже довольный
и клюнул в лоб себя пучком из тройки пальцев,
под дых, в плечо, потом в другое… Крест бесплотный
меня весомо преклонил, словно у пяльцев
мою прапрапрапрапра…бабку мир дремотный,
где перемирие Андрусовское (честно!)
её не сделало де-факто и де-юре
ни суверенной, ни российской, ни небесной…
Бабуль, под панством сатаны твой внучек Юра…
Я независимость шукаю в честном рабстве,
где «раб…» на «бар…» переменить всегда возможно!
Чем ниже нос, тем выше спрос на душу в Царстве!
Я обожаю, бляха, даже неотложки
за знак креста на корпусах и уважаю
до «дай протру» иллюминатор на машине
стиральной, ибо через оный наблюдаю
за миникосмосом в ускоренном режиме.
Мрак храма правые зовут смиренным светом.
В прохладу терпкую, пропитанную чудом,
я без коня качусь на зависть всем каретам…
Сюда толпиться бы потомственным Иудам,
но не спешат они, седому Вельзевулу
дань отдавая и за деньги, и задаром;
предпочитают ныне виселице дуло,
смерть современную, горячую, с наваром(!),
а то и вовсе практикуют голодание,
сверхаппетитной становясь едой для Совести.
К године год, и наступает приедание
у надзирательницы с челюстью без скорости.
Кажись, созвездия горят под образами
огнями гладкими и гибкими… Чредою
в меня глядят святые, чьими именами
созвездья названы… по крайней мере, мною…
Совокупляются по сути не для кайфа,
в оргазме времени в обрез для смакования,
тем паче некогда обжить его. Не аха,
мы жаждем жизни промежутка без желания.
Серьёзный змей – это не тот, кто может взяться
и соблазнить любую женщину напрасно,
а тот, кто может от любой и отказаться.
Отказы более опасны, чем соблазны!
За страстным «нет» – орава тайн, она вопросы
к себе влечёт, а те цепляют и хозяек
за языки и волокут туда, где «дозы»,
к непримиримому врагу трусов и маек.
Платочка узел вона сдерживает еле
набЕло крашенные локоны Горгоны…
От взора оной лики не окаменели,
а я ни в жизни не заеду под поклоны
Медузы местной, бо водила я со стажем…
Вон клок волосьев вырван временем с макушки
у мужика… (Обычный факт, ну что тут скажем).
Но он бьёт лынды тут, где ладан, ждёт подружку,
а та и есть воцерковлённая Горгона,
блудА, смирившаяся до краёв постели…
Богослужители от входа до амвона
светло чернеют, как оставленные тени
залётных ангелов…
И мне бы на лопатки –
немного крыльев, МРЭК бы снял мне инвалидность,
и я служил бы в ВВС иль на монтажке
варил бы зрению во вред… Опять обидно!
Слова священника подобны аксиомам,
не проверяются на зуб Умом и Совестью;
слова ни блатом не должны быть, ни затвором
на входе в Царствие Небесное, – ни повестью.
Я подкатил к исповедальному пюпитру…
Коляску нервную поставил я на тормоз,
и за спиной пошли минувшей жизни титры…
и даже кто-то их читал… какой-то голос…
то ли закадровый… то ль внутренний… не чуял
и ни его, и ни того, что под ногами…
Со всеми мыслями по быстрому ночуя,
я понял, где у них рога под волосами…
Пропитан нечистью!.. Живём напропалую –
не по любви, а лишь по совести беззубой,
что избиваема пороками втихую…
А срок за это уж другой, тут пахнет группой!..
Трусливым зеркало даёт в буквальном смысле
возможность зА спину глядеть, не обернувшись.
Представлю зеркало, приставленное к мыслям,
каб их анфас послушать на предмет бездушья…
– …Грешил осознанно ли или ненароком,
что бы ни сделал ты, сынок, скрывать не надо,
не перед зеркалом сидишь, а перед Богом!
– Помимо прочего всего… я предал брата…
На Белом море, где я – жалостливый, мелкий –
за борт выбрасывал улов, стучащий в днище,
внезапно начался прилив, и через веки
переливается солёная водища…
То море Белое студёно, как невеста,
что в исступлении с плеча чужого снята
по плотской воле одинокого протеста
в пределах белого двуспального квадрата.
По нормам жизни выделяет запятая
собою членов однородных одиночество,
она сама стоит, кого-то ожидая,
словно засохшее безмолвное пророчество.
А вот кавычки – символ собственности, речи
прямой затворы, слуги авторского права.
Где запятая налегла другой на плечи
(в конце цитаты, выше местного финала),
там пахнет лист вторым рожденьем старой новости,
там смех на кухне… если речь идёт (о, ужас!)
не про дневник, где, как наряд по стуку Совести,
кавычки сдерживают фразу «брошу мужа…»
– Отец, нельзя ли сразу в ад… без экспертизы?..
Каб не гонять легавых из-за суицида…
На тот, на свет… точнее, мрак… не нужно визы…
а при сошествии… мне предоставят гида…
Отец вздохнул над головой моей поникшей,
словно бутон, шмелями перенаселённый…
Мне не хватает бурлака… пегаса… рикши,
каб с места дёрнуться с виной перекрещённой,
крестом зачёркнутой, кремированной в тайне,
навек развеянной молитвенным дыханием…
Хочу я угол тут заткнуть собою, крайне
необходимо мне сродниться с этим зданием…
Сижу в углу, который дальше всех от свода…
хочу я в очереди к божьей благодати
последним быть… По жизни двигаться без хода –
мне по заслугам это и до боли кстати,
елей на раны от укусов сытой Совести…
И мёртво держатся три пальца друг за друга,
как братья голые, обнявшиеся в горести…
как стрелки-барышни на ка-ру-се-ли круга…
Щепотка скованная еле успевает
за нескончаемым желанием креститься…
она по странной траектории летает…
на мне обводит угловатую восьмёрку…
Иже еси на небесех!.. Христос воскресе!..
О, Богородица, порадуйся за Юру!..
Доселе с бесами боролся в лёгком весе,
а ныне я уж супертяж, воитель, гуру!..
Орда нечистая не пьёт, не бьёт баклуши,
посля уборки генеральной любит души,
напропалую обживает их кивоты,
бо для неё там – непочатый край работы.
Неплохо было бы коньки али ботинки
отбросить сразу после исповеди, дабы
на Страшный Суд явиться в белом, без пылинки,
и в рай отправиться! Эх, кабы… кабы… кабы…
Меня монахи извлекают из коляски…
из глубины передвижной… туда, где рАка,
несут, ступая в ногу с Жалостью, без тряски…
Надеюсь, вылечу мечту свою от рака…
мечту о прошлом в перспективе… о Светлане:
она вся в детях восседает на диване…
семья считает вразнобой, но с общим взглядом,
пока я глобус набиваю сорок пятым
размером тапка…
Мои губы прикасались
на дне гробницы той к кавычкам разложения…
они живее тех мощей, что нарывались
вчера на мой бесплодный орган размножения…
Я представлял себе причастие иначе…
Я – в череде как воплощённая элегия…
Меня наперед пропустили… Тут тем паче
для инвалидов 1-ой группы привилегия…
Сижу вторым… посля младенца на кабете…
Не реагирует малыш на «гули-гули…»
Да, этот взгляд сформировался в Назарете…
Из века в век, из глаза в глаз, из люли в люлю
он до меня дошёл… За что такая милость?..
Неужто душу кормят ноги эти в коме?..
Я ни на что не променяю эту сытость!
Теперь я перед, а не после слова «кроме».
Для верных кровь не упомянутого всуе,
как для младенца молоко грудное или
для эмигранта сладкий сон про поцелуи
да с белорусским языком. Я – в ностальгии
по небывалому небесному Отечеству…
Хоть и большая христианская диаспора
тут, на чужбине планетарной, человечеству
не сбиться в стадо без Хозяина, без Пастора.
Я до того как отхлебнул Христовой крови
мельчал в районе статистической погрешности
по данным Вечности, а ныне я – в основе!
Когда я больше рад, чем ты, твоей успешности, –
сие и есть, похоже, истинное равенство.
По-моему, вера призывает к общей частности.
Небесный Батя мне открыл восьмое таинство:
не в суверенности свобода, а в причастности!
Да, ноты – это семицветие для слуха,
язык единый у безграмотного звука.
Из автомата льются терминологизмы,
а балалайка издаёт диалектизмы;
залётный свист в затылок женщине – по сути
обозначает, что нахал берёт за груди
её без спроса; этот оклик негативный
за клеткой лексики сидит ненормативной.
Кадило-маятник качается, не жарко…
у вечной жизни амплитуда постоянная…
Дым – это баня для души, а весть от Марка
звучит, как: «Мама, я воскрес! Заява странная,
но скоро дома буду! И, сказать по девичьи,
иду и плачу… Забивайте поросёнка!
Ах, да, фамилия-то наша – Лазаревичи,
быть может, в этом честь… И выбрось похоронку!»
Я слышу: певчие на клиросе, о, Боже(!),
творят полёт как таковой, без птиц из чащи,
и воздух, нотами обласканный до дрожи,
свежей становится, полезнее и слаще…
На голоса певцы мне душу разложили…
Я – чья-то часть, довольно нянчить Одиночество…
лечу в долину, где несчитанные мили
принадлежат Его небесному высочеству…
А на запястье тихо всхлипывает Время,
к себе прислушавшись… к итоговому соло…
И миро капает из купола на темя,
как из сосуда, перевёрнутого долу…
Мёд позолоты, хор огней, сгущёнка воска
стекают мед-лен-но со мною вперемешку
тяжёлой лавой музыкальной в русла МОЗГА…
Я, как шпион, веду невиданную слежку
за божьим промыслом… пока не рассекречен…
А впрочем, я тут, как сопливец, шутки ради
в отцовских записях шныряющий… Засвечен
самим собою… Виноват… Прости мне, Батя…
Неужто кресло инвалидное – мой Патмос
на четырёх «Моментом» латаных колёсах,
от пуза воздуха наевшихся и зА нос
водящих собственный срок жизни и насосы?
Словно закладка, я зажатый в Книге Жизни…
боюсь листания страницы №Каин…
страшуся выпасть из неё туда, где слизни…
туда, где буду и обглодан, и облаян…
Тут, среди шелеста, моё иное имя
не просклонять по падежам, а лишь по нотам…
хотя здесь «лишь» сроднилось с «аж», как кисть и вымя…
Мой – извинительный падеж со средним родом…
Лежу я в веере страниц… в потоке юра…
и без агонии охотно помираю…
а переставленные буквы в слове «Юра»
дают в итоге обезвоженное «Раю!..»
Для смысла строк рай где-то в области юдоли…
он в черепных коробках вдумчивых читателей…
О, Боже!.. Вижу постановку!.. В главной роли –
аплодисменты обложных рукоплескателей!..
Течёт строка, то обрываясь, то вздымаясь,
и, завернув за угол Обжитой страницы,
струится в сторону, на воздух опираясь,
а я в контексте бултыхаюсь, туполицый…
Мой интерес теперя острый, как каноэ, –
во мне расстёгивает ряску на болоте,
как язычок замковый, дёрнутый в запое
на той ширинке… для зубов какой-то тёти…
Не по сценарию лечу я эхом скорым
к мечтам приставленного к поту вентилятора…
к тем цифрам после запятой, к частям, которым
мест не хватает на дисплее калькулятора…
Вхожу я в ПИ, в ворота ИЕРУСАЛИМА…
О, Боже, я – введённый в степень бесконечности…
Не может быть, отныне непреодолимо
для глаз мелькание любой моей конечности…
Дык тут же нету ни души… А ведь «безлюдье»
в миру значение «безгрешности» имеет…
Я не застряну, как Илья, на перепутье…
всё, распинать меня никто здесь не посмеет…
Неужто вскорости понадобятся икры
мне для барьера?.. Или дайте ног кузнеческих!..
Там в нимбе Вечного Огня резвятся искры
воспламенённых многоточий человеческих!..
Вхожу в Огонь, как будто в баню из сугроба…
сугроба имени бойца Космодемьянской…
Переродит меня безводная утроба
в ягнёнка чистого породы христианской…
О, Боже, что это?!. Кудрявые младенцы…
Они, за крылья взявшись, водят хороводы
в уханном воздухе… упали на коленца
и хором славят те окрестные Высоты,
где так зах-лё-бы-ва-юсь я от у-ми-ле-ни-я,
что тя-же-ло про-из-нес-ти мне в аб-со-лю-тах:
ду-ша не слы-шит нос-таль-ги-чес-ко-го пе-ни-я
ни о Ра-дзі-ме бе-ло-русс-кой, ни о лю-дях…
Не прилетит сюда ракетный нос от НАСА,
и не начнутся ни диктат, ни демократия…
Здесь чада гладкие очищены от часа,
от черт лица знакомых и лицеприятия…
Никто не крикнет: «Эй, здорово! Ты ли это?!
Давно не знались! Со времён земного быта!»
В ра-ю друг дру-га не ок-лик-нем я и Све-та…
Неужто будет тут идиллия забыта(?),
тот день, когда я пил густые поцелуи
со свежим воздухом вприкуску, – до одышки;
с Полесским воздухом, настоянном в июне
на лепестках от чайных роз и от манишки…
нет, от огромной броши белого пиона,
груди подаренного в честь преобнажения…
С уходом дня над нами гуще стала крона…
Для нас усилилось земное притяжение…
Постель я в памяти оставил незастеленной,
каб свергнуть Время хоть в объёме полушария…
чтоб хоть мечты плодились (как Всевышним велено),
чад нарекая Лизаветой и Захарией…
Мы пуповину между нами разрезали
навек по меркам – ЖЭКа, Жеки, СМИ, сороки,
тупого дятла-молотка в судебной зале
(в сердца вбивает он пожизненные сроки)…
Но оказалось Навсегда не так уж временно,
своё берёт и за пределами житухи,
оно весь час от Ожидания беременно,
плодит восьмёрки без числа, без повитухи;
а мать-то – так себе, доселе не научит
детей стоять, не говоря уж о разбеге,
и те валяются, их бесконечны кучи
скрывают все небезнадёжные побеги…
За Нескончаемостью прячется Кончина…
а Жизнь, похоже, обожает промежутки…
Меж ними мечется единственный мужчина,
его зовут Гипоталамус – бабник жуткий!..
Тут в Вертограде нет песочного сосуда,
бо нет нужды в нём и земного притяжения,
а так сцедила б через талию посуда
все наши сроки от «прощай» до воскрешения…
Пах всеобъемлющей Любви здесь, как ревнитель, –
не уловить благоухания приватного,
и на попятную не ходит небожитель,
а уж тем более – не мыслит от обратного…
В раю нам уз не распознать из-за цветения,
в миру – по воле инвалидного бесплодия…
А впрочем, светлая, в садах благоговения
тебя в Отце узнаю по плодам подобия!..
«Огонь!» – послышалось, и я по-партизански
бабахнул из крупнокалиберного глаза,
вооружённого прищуром азиатским,
в мишень наручную, наверное, два раза…
Сначала мой свинцовый взор попал в восьмёрку,
и та свалилась, превратившись в бесконечность…
Потом в десятку угодил я, как в вавёрку
(она же – белочка по-русски)… Скоротечность
меня, мирского, отправляет восвояси.
В руке патент потеет, рифмой обрамлённый,
патент на личную свободу, но отчасти,
внизу печать стоит «до святости влюблённый».
Отрезок, согнутый в кольцо, есть бесконечность.
Километраж вокруг собора умножаю,
толкает сила центробежная в невечность,
но нет, другие я законы уважаю.
Тут власть Господня, а не совести кусачей;
здесь мне не больно, так зачем же возвращаться
в ту суету, где даже спящим и незрячим
без нимба лучше на глаза не попадаться…
Блин… Чёрт… О, Господи, слюну, словечки эти
ополоснувшую с разбрызгами, я сплюну!..
Ах, нет, не место ей ни здесь, ни на планете…
Отраву выброшу в желудок я, как в урну!..
Колёса крутятся без топлива, без белки,
в мозолях руки-кучера их погоняют.
И только спицы, как размноженные стрелки,
внутри прозрачных циферблатов не гуляют…
2012