Маленькой моей завещаю…
Теперь весною из берёзы капля звона –
по желобку, как по трамплину обезьяна,
и высыхает по пути ко дну бидона,
не дав ему примерить лавры барабана.
В саду бутоны раскрываются со скрипом,
и ароматы, бляха, в ноздри не пролазят.
Листая бабочек, я делаю загибы,
пока они себе пыльцой ресницы красят.
А скулы ягод виноградных ранней осенью
синеют вяло от побоев созревания.
Киюшкам зубы рвут, у них белеют дёсины,
а ведь они все состоят из улыбания
(по одному слова мутируют и семьями
в угоду лености, незнания, созвучия…
Хоть наслажусь триумфом рифмы над морфемами,
её победой над реальностью отсутствия).
Маиса кариес, щипцы вороньих клювов
«гэ» фрикативное, конечно, не усилят
мне, но и так недалеко до «караулов!», –
в душе… запущенной… моей… деревья… пилят…
Вон Время золото неспелое ранета
берёт на зуб и ставит пробы-червоточины…
Жаль, в Белоруссии не прижилась монета,
а то бы съёл её, река душевной вотчины
копейку слопала, и я б ещё вернулся
сюда, на входе предъявив лишь пару смыслов
приметы, если – текст известный не наткнулся
на уточнения фольклорных формалистов.
Глазные яблоки живые я скрываю
в мешочках век (седыми шитые ресницами),
бо Евы здешние соскучились по раю
и по изгнанию. Эх, нет на них милиции!
За жизнь не балован ни жёнами, ни джемами,
но и креста не смастерили мне горбатого,
прибит к коляске инвалидной – made in Germany.
А рядом – много электричества, распятого
на раскоряченных опорах из бетона,
они тут стоя медитируют. Анализ:
их монотонное гудение для фона
родного радиационного – вокАлиз.
Голгофа графика о молодости пройдена,
теперь лишь кубарем… А тело, это ж надо,
запретной зоной стало для убийцы-стронция,
само находится в периоде распада.
Потоки крови не продавят дамбу тромба,
явись она по воле атеросклероза.
Колёса крутятся по наущенью ромба
(квадрата после растянувшегося торса).
Кость непригодна для фашистских статуэток,
наверняка – нехватка кальция и прочего.
Врачи долбили эту кость и так, и этак,
но получилась лишь подделка позвоночника.
Теперь для прикуса блудницы Вавилонской –
без хруста яблоко адамово, без сока;
оно есть камень преткновения для конской
ноги, засунутой до дна в ботфорт порока.
Мне ломит спину, мощи просятся поближе
к собору или к мавзолею – для примера,
но нет, придётся им довольствоваться нишей
червивой, тесной и без кондиционера.
Душа упрямо обрастает коллагеном,
там, где осадок, – хрящевеет, костенеет,
обзаведётся сухожилием, коленом
и к чёрту выскочит, кали не потолстеет.
Я горизонтом подпоясанный отныне,
а вот былое без бинокля не добуду.
Во слове «ду-мы» нету места половине
местоименной, и в башке – одно ду-дУ-ду…
Разлука наша ни на дюйм не постарела,
бо там, где лысо, седина не обитает.
Теперя шансы на возврат – кусочек мела,
который Время от доски не отнимает,
чертя кривулину – моя кардиограмма.
И твой малыш одну из формул человечества
мелком тем вывел на доске: отец + мама
= сынок = семья = отечество.
И не дано других слагаемых Всевышним,
тем паче – завучем. 2 балла – разговору:
придётся мне раздать любовь хотя бы ближним…
не догадаются, что чувство им не впору…
Для сплетен о тридцатилетке хватит хамов,
она не тянет на эпоху, но – на эхо
незавершившихся столетий из металлов
и благородных, и добытых не без спеха.
Мужчины члены точат в девичьих «точилках»,
бензопила перегрызает крест у корня,
Арес болезненно копается в поджилках,
к устам Антихриста приставлена валторна…
Под Стену Плача вы меня не загоняйте!
Из тупика я выйду только через дуло!
Як гаркнут неопартизаны: «Расстраляйце!»
И даже… ангелы… попадают… от гула…
На свете том нам одиночество не светит,
в аду коммуна – от Яги и до Борея.
Цени безлюдицу, покуда на билете
не появилась надпись «Родина – Адея».
Не хватит, судя по УК, мне швов на теле,
каб смертный грех покрыть хотя б на самом деле…
И костылями намозоленных подмышек
не хватит тоже… да и порванных покрышек…
А небу в блёстках чернокожему морщины
совсем не свойственны при возрасте почтенном,
оно молчит, что человеку не по чину
мечтать об образе настолько высоченном!
Для глаз дилемма: что там ближе… что там дальше…
Препостоянная прописка у созвездий.
Кали висит Медвежий ковш не там, где раньше, –
вы не на Родине, а в области сомнений.
Теперь рождественскую зорку на Востоке
уже нетрудно спутать с огоньком Белавиа.
Пройдя астральный шкуродёр, мыслЯ о Боге
черновику подстать лишается заглавия.
Являясь на межгалактические встречи,
я сомневаюсь в гуманизме гуманоидов,
вникая в их абракадабровые речи,
осознаю, что чудаки – родня стероидов.
Я ковыряюся в ноздрях планетных кратеров,
нехай подышит КАРАВАЙ, густые сопли
с огнём высмаркивая на эксплуататоров,
в знамёна «хай!», в Помпеи памяти, где – вопли
мои по поводу того, что на коляске
нельзя стать выше корсиканца-коротышки.
Что говорить, ведь даже гризли на Аляске,
по карте судя, выше Эйфеля на вышке,
тем паче – евро в портмоне али на бирже.
Сон – это мысленная секция для труса.
Когда-то в прошлом я, то тявкая, то блея,
тропу протаптывал к оазису Исуса,
ходя на привязи у вялого Морфея.
Теперь достаточно прищуриться, каб деда
сваво в хитоне увидать, без папиросы.
Полесской стаей ныне плоть моя отпета,
а дух пока ещё намотан на колёсы,
как и коса седая беспризорной мысли
«жизнь – это чрево: тесно, выкидыши, роды».
В салоне имени Далилы ей стилисты
не умудрились сделать стрижку «Бредни моды».
Сейчас качусь на тормозах туда, где, верю,
всё состоит из озарённого дыхания,
туда, где даже позабытую потерю
отыщешь в детстве по «ау!» благоухания.
А в том уюте Кто-то вспенивает чувства,
и те, не ведая бутылочного дула, –
препостоянно на подъёме, и занудство
такой прилив не обогнало, утонуло.
В том мире подразумевается реальность,
такая степень простоты сложна для взрослых,
Фома на пальцах объясняет необъятность.
Житейский ребус атеизма и вопросы
пасуют перед появлением СЕМЕЙСТВА!
Хотя бы пасынком попасть в него за рифмы
антифашизма или антифарисейства,
пока во мне на свет не выросли тарифы.
Затылком еду к Аврааму, Исааку…
чтоб взгляд последний мой наследовали очи,
чьи слёзы катятся назад, обратно браку,
каб не стирал меня с лица мужской платочек.
На телесах неровных строк кровят маняще
следы от точечных укусов острой боли.
От веса слов курсивы гнутся, но всё чаще
листы заполнены пробелами юдоли.
Частица «не» – неугомонная девица
и к комплиментам пристаёт, а те не могут
по воле клавиши хоть скобкой защититься.
В дисплее белом от курсора строфы тонут, –
на всех спасательных жилетов в виде писем
не достаёт, и те на почте зависают.
Судьба читателя – заочность, не приблизим
к устам глаза его, пока не дочитает…
2012