Темень, ночь... Почитать? Строчки мелки,
мы с сиделкой играем в гляделки,
в тихих тапках, бела и лукава...
Две пятьсот? В верхнем ящичке справа.
Так темно накануне хануки,
черным - выход окна, белым – руки,
звонкий никель , изыски девайса -
тошнотворней собачьего вальса.
Я на дне керамической вазы
без воды; почему так безглазы,
те, кто мимо вчера проходили
местной вымытой в хлор пикадилли?
Почему так неловки и нищи
соискатели нравственной пищи?
Лучше – просто еды... Состраданьем
перекормлены стаи пираньи,
и скользит их икра желобами
желтых лбов... Да пребудет же с нами
как спасение – сон; только клято
то, что было и живо и свято,
все изрезано, сжевано, смято,
аккуратно лежит по палатам;
откупные бредовы в конверте...
от ошибки? от боли? от смерти?
Отражением – брат мой Иона,
иероглиф ума...
Луч неона
освещает ряд пыточных спален,
зеленоват и, черт! - сексуален
как вчерашний анестезиолог, -
как его? - да не важно...
Так долог
полу-бред, полу-сон полу-тела,
над которым душа офигела
от бессонницы лиц;
полу-птицей
ей сновать над белесой столицей -
не сейчас, но когда-нибудь... Тоже
будет день, так на этот похожий,
будет никель, сиделка и тапки,
тротуаров намокшие тряпки,
неотправленный мессидж, ханука,
запах масла, оладий и лука...
На подушке развившийся локон,
у сиделки в глазах поволока,
как у сытой вампировой кошки ...
В кровь упали последние крошки
божьей трапезы...
Все-таки сука -
эта судьба...
Ночь. Ханука.