Моя мой бренный город горкою овощей,
добрая Бетти Ховен радуется навзрыд,
славная Бетти, Элизий моих очей,
ода к радуге, легкая на разрыв.
Коробчеев-город, где тени авиарыб
настигают пары Шагала одним прыжком,
город вокзалов в недра земной коры,
в чистые руки взят, пойман, как дуршлагом.
Бетти поверх пустотелых моих стеблей,
мыслящих тростников, крестоцветов, больных нимфей,
пораженных в правах быть просто, навеселе,
полевыми цветами Бога, в его лафе.
Хорошо мне, Бетти, летится по холодку.
Птицы небесные в небе закрытых глаз
тоже рады, прибыло их полку.
Убыло нечисти. Там, где любили нас.
Дрожь, подавшая документы за окоем,
вынется без мандрагоры, не завизжит.
Как вода из левкаса, не оставляя в нем
ни изречений, ни мысли, ни прочей лжи.
С шелковой кровью, продетою сквозь кольцо,
Ты, моя Бетти, оторопь патрулей,
зрячий крыжовник, узнавший мое лицо.
За тобою небо, конец земле.
Срез моих дней в дом унесут бельем,
как простыню, высохшую в мороз;
мы об нее не вытрем, и не зальем,
и не наловим лиловых в нее стрекоз.
В складках двора посажены голоса,
тополь как слон, разросшийся из ноги.
Бетти, летим, сколько можно здесь зависать,
тупо вместо пароля вводить логин.
Жилы мои свинцовые, мой витраж,
кобальт не держат, выронили лазурь,
так обними меня, Бетти, небесный страж,
и газуй.
Ты возвратишься, Бетти, по холодку,
многоочита, сдержана, не одна -
Людвиг, Ван. И крыжовенный этот куст
дядюшка Хаббл увидит, восстав от сна.
Ты возвратишься в собор из наших нервюр,
в тот, со стеклянной химерою на носу,
поверять каждого ворохом партитур,
в час, когда кончится время и будет суд.
А пока, Бетти, - пока! Я не готов. Бог весть!
Чудо-пипетки вынь из моих зрачков.
Простыня согрелась, это уже не жесть.
Был таков.