В моём голодном, трудном, полном неисчислимых тревог и бедствий военном детстве была одна великая радость. Это две моих бабушки, и обе любимые – бабушка Перл(Поля) и бабушка Мирл. В честь этих прекрасных, невероятных, ни с кем не сравнимых женщин назвал я дочерей, которые и продолжают в новом качестве их земное существование – Марина просто по созвучию с Мирл, и Маргарита, что посложнее, потому что Перл, это жемчуг, а Маргарита в переводе - «жемчужина».Дочери до сих пор мало чего знают о тех, кому обязаны именами. Это моя вина. Причём – непростительная. Всё недосуг было, пытаюсь я оправдать себя. Но разве может быть для памяти недосуг? Слушайте, родные мои.
Две бабушки – и такие разные, как небо и земля, как вода и огонь, как солнце и луна. как… Да этих «как» можно изобрести невероятное множество и при этом ничего не объяснить. Ровным счётом – ничего!
Бабушка Перл вставала очень рано. До того, как я продирал сонные глаза, она успевала сбегать на рынок, растопить печку, сварить кашу, спуститься к арыку и начистить песком до блеска кастрюли, подмести комнаты и переделать ещё десятки дел. Случалось, что в разгар её домашних хлопот приходили жители ближних кишлаков и звали её принимать роды, бабушка Перл была акушеркой. Она мгновенно собиралась, клала на голову мокрое полотенце и отправлялась пешком за два-три, а то и десять километров.
Я никогда не слышал, чтобы бабушка Перл жаловалась на свою судьбу. У неё был другой пунктик – она ругала «проклятых коммунистов», которые сломали «человеческую жизнь».
Я мысленно называл бабушку Перл дворянкой, хотя это слово и не вязалось с её еврейским носом и привычкой готовить цимес из лобио – крупной пёстрой фасоли.
- Бабушка Поля, - спрашивал я иногда, - скажи, у тебя было счастливое детство?
- Невероятно счастливое, - отвечала она, усаживала меня на стул и начинала рассказывать о пятнадцатикомнатном каменном доме, о мебели от лучших краснодеревщиков, о том, какие блюда подавали к завтраку, к обеду. Отец бабушки Перл, мой прадедушка, был известным в городе Брацлаве, да и во всей округе, адвокатом.
Она рассказывала, а глаза её подёргивались туманной дымкой и на ресницах то и дело взбухала огромной солёной дождинкой слеза.
Сразу же в разговор вмешивалась бабушка Мирл. Она целыми днями сидела в комнате на старом, разбитом кресле и курила папиросу. У бабушки Мирл были парализованы ноги, но голова была ясной, а ум острым и цепким.
- Уважаемая Перл, - мягким, вкрадчивым голосом обычно начинала она, - хватит уже забивать ребёнку голову всякой собачьей чушью.
- Что? – вскидывалась бабушка Перл. – Позвольте не согласиться с вами, уважаемая Мирл. Ребёнок должен знать правду. Он обязан понять, до какой жути довели страну коммунисты. Вот он бегает, простите за вульгаризм, в нужник во дворе, а это не нужник, а выгребная яма, наполненная нечистотами, бегает и в дождь, и в холод, и в снег. И даже не подозревает о том, что существуют тёплые ватерклозеты.
- Браво! – восклицает бабушка Мирл, народница и хулиганка. – Все ваши разговоры, уважаемая Перл, крутятся вокруг клозетов. Вы ведёте мальчика по неверному пути. Он начнёт думать, что главное в жизни – это тёплый клозет.
- И это тоже главное, - отстаивает свои позиции её постоянная оппонентка.
- Бред! – говорит бабушка Мирл и выпускает изо рта клуб дыма. – Ребёнка надо готовить к нелёгкой судьбе. А если уж хотите что-то рассказать, то привлеките его внимание к хорошей книге. Вот, например, Драйзер, «Американская трагедия». И волнующе, и поучительно.
- Нет, уважаемая Мирл, - тут же живо отвечает бабушка Перл, - ему вовсе не нужен Драйзер и все эти психические извращения. Пусть читает «Хижину дяди Тома» и проникается жалостью к униженным и оскорблённым.
- Ха-ха! – восклицает бабушка Мирл. – Кому нужны эти сопли под видом литературы? Не слушай, Рафочка, жизнь жестока и во многом несправедлива.
- Не слушай, Рафочка, - в тон ей высказывается и бабушка Перл, - не слушай эту заблудшую душу. Что она видела в жизни? Грязные бараки да подпольные сходки.
- Полегче, уважаемая Перл!
- Полегче, уважаемая Мирл! Рафочка, читай стихи Апухтина. Вот где красота.
- Что? – бабушка Мирл чуть не вываливается из кресла. – Кому нужен ваш мещанский Апухтин? Рафочка, читай «Овода».
Я потихоньку соскальзываю со стула и бегу во двор.
Бабушки, не видя меня, сразу же перестают спорить.
Бабушка Перл подвигает стул к креслу бабушки Мирл, и они начинают о чём-то шептаться, возбуждённо, взволнованно. Я подозреваю, что они обсуждают моё будущее.
Иногда к нам в дом приходит бедная еврейская девочка Ревекка, очень некрасивая, бесконечно несчастная.
Ревека – беженка. Во время эвакуации она потеряла родителей. Её подобрали случайные попутчики и привезли с собой в Таджикистан.
- Ревекка, - спрашивает бабушка Перл, - хочешь кашу с тыквой?
- Ревекка, - тут же вмешивается бабушка Мирл, - тыква на нормальном языке – это кабак. Хочешь кашу с кабаком?
Ревекка кивает головой. Она молчалива.
- Рафочка, - говорит бабушка Перл, - почитай Ревекке «Хижину дяди Тома», ту сцену, где несчастных негров привезли на невольничий рынок.
- Рафочка, - парирует бабушка Мирл, - не забивай девочке голову сентиментальной чушью. Почитай ей ту сцену из «Овода», где кардинал Монтанелли…
Я беру Ревекку за руку и увожу подальше от этого бесконечного участия. Мы забираемся в дальний угол и слушаем, как спорят две моих бабушки. Нам весело.
Мне было десять лет, когда умерла бабушка Мирл. Она тихо уснула в кресле.
Бабушка Перл сильно переживала её смерть. Она собрала вещи и уехала в дальний кишлак.
Без бабушек в доме стало скучно. Я садился у окна и воображал, как они спорят между собой, мои любимые, неповторимые, единственные. Их голоса и до сих пор витают надо мной. Я зову их.
Неужели они не слышат?
Р.Маргулис