http://vera-polozkova.ru/knigi/nepoemanie/stishishhe/
...А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет...
(В. Полозкова, "Стишище")
СТИХАШКА
Как ни щадила нас природа, а всё ж надежды не лелей. Приехали: через полгода – мой пятилетний юбилей. Опять подарят вертолёты, машинки, книги и тетрадь; а я просил двухтомник Гёте – мне с верхней полки не достать.
Одна двадцатая часть жизни. Любовь и дружбу пригубя – а что я сделал для Отчизны? А что я сделал для себя? И пусть впотьмах, как Аристотель, дорогой правды я бреду – та правда манной каши вроде, что не доел я в детсаду.
И не доел. И что пристали, как будто я последний был – а Маша с Петей ковыряли в носу вчера изо всех сил, а Вова Иванов, вонючка, мне показал с утра кулак, а Лена принесла тянучку – сама всё съела, не дала; а Глеб вообще кидался кашей (я в него тоже запульнул) - таков удел всей жизни нашей: если не выплыл – утонул.
И я прошу, прошу вас свято – не надо этих громких слов: тебя, мол, любят все ребята – знавали мы эту любовь. Ты ей отдашь свои игрушки – двух Бэтменов и пистолет, а тут её зовут подружки, и до тебя ей дела нет; и, подтянув свои колготки, бежать за ней, рыдать: «Отдай!» И вдруг – ожогом! – гнева нотки: «Мальчишки, фуу!». Потерян рай.
Я знал ужасно много женщин – у нас их в группе целых семь; а может быть, теперь поменьше – одну забрали насовсем. (Я тоже ей сперва пытался фломастером писать стихи на парте, а она: «Попался?! Ой, Ольга Львовна, хи-хи-хи! А наш Артём на парте пишет, а иногда и на полу!» Я тут как крикну: «Мыши, мыши!» - чтоб не стоять весь день в углу. И Ольга Львовна, и девчонки, все – прыг! – кто в угол, кто на стул; а Глеб, дурак, как крикнет громко: «Он вас нарочно обманул!»)
Друзья прочтут моё стишище, пожмут плечами: «Ну, стишок», - вам не понять, я выше, чище, чем тапки с зайцем и горшок. Да, я бунтарь, швырявший душу из своей пламенной груди - я много взрослых песен слушал и днём смотрел «Ну, погоди!». Ещё тем летом дядя Вова вдруг не сдержался и сказал… мне говорят: «Забудь то слово!» - а я запомнил, записал. Чтоб этим словом жечь во мраке врагов, что мучают меня; оно всегда горит, как факел живого, яркого огня; его у нас никто не знает, и все галдят со всех сторон: «Скажи ещё!» - я повторяю: «Си-фа…нет, син-хро-фа-зо-трон!»
И где моё четырёхлетье? Свобода, молодость, весна, грибков песочниц разноцветье, совков и формочек страна? И я стою, шарфом укутан – непонят, беден, одинок; ах, если бы эту минуту я удержать навеки мог, вложить в альбом для рисованья и Тане завтра показать – тогда б не стала эта Таня мне пластилин в носки совать. И Ольга Львовна б похвалила: «Какой Артёмка молодец, собрал гербарий!» - кстати, Мила в гербарий сушит огурец.
А можно, как картавый Боря, кричать во тьму: «Мне всё г’авно!» - жаль, что его везут на море, нам без него не так смешно. Он как-то соком подавился – ну, сок и вытек через нос, а Боря, бедный, так смутился, что опрокинул весь поднос. У Лены в супе вся рубашка – не отстиралась, говорят, а я в подливке, как к***шка (мне это слово не велят)! Так вот, когда черствеют души, не надо руки опускать – ты этот случай вспомни лучше, и жить захочется опять.
Мои стихи преодолеют скупую, серостную муть; я их в тетрадь приклею клеем, хотя он липкий, просто жуть. Придется руки вымыть снова и долго маме объяснять…
… Что тётю Веру Полозкову не надо на ночь мне читать.